https://wodolei.ru/catalog/unitazy/IDO/seven-d/
Но обрати внимание, Боу, она, видно, и сама не понимает, сколько иронии в ее словах, будто она не любит его!
Ну, а теперь признание должен сделать я. Горе Линча не испортило моего хорошего настроения, и, кажется, вот почему: в то утро, пока мы ожидали в зонах рассредоточения команду занять места в самолетах, я неожиданно обнаружил, что некоторые члены нашего экипажа видят во мне сильного, доброго человека, на которого всегда можно положиться. Что касается Малыша Сейлина – тут нечему удивляться, недаром же все мы так заботились о нем; но вот подходит ко мне тихоня Прайен и говорит: «О, как мы рады, что вы снова с нами, сэр!» – а я вспомнил, что у Прайена во время рейда на Сен-Назер опять скопилось в желудке много газов, и так и сказал ему, и он ответил: так-то оно так, да только потому, что без вас царил настоящий хаос. Не забудьте, Мерроу в те дни уже стал героем, парил на крыльях своей славы. А потом Хендаун шлепнул меня по спине и проворчал: «Ничего-то у нас не клеилось без вас, сэр». И Макс и Клинт – оба сказали мне нечто большее, чем требовала пустая формальность, а потом даже Джаг Фарр заявил: «Вы бы только знали, как нам досталось вчера с этими двумя олухами!»; он имел в виду Мерроу и Малтица. Как это верно, что героизм Мерроу – всего лишь костюм, который надевает актер перед выходом на сцену; Базз быстро подходил к той опасной черте, которая отделяет героическое от смешного, и еще больше раздулся от сознания собственного величия, когда его назначили в этом рейде ведущим эскадрильи. Поскольку Уэлен пропал без вести, временным командиром нашей авиагруппы стал полковник Траммер – обезьяна, опозорившая себя над Гамбургом. По обшему убеждению, он не мог долго продержаться – ведь даже близорукие идиоты из штаба авиакрыла должны были в конце концов увидеть, какой он кретин. Все прекрасно понимали, почему Траммер позволил Мерроу стать ведущим эскадрильи, – все, кроме самого Мерроу; Базз рассматривал свое назначение как само собой разумеющееся признание его исключительных способностей. Он беспечно относился к предполетным проверкам и подготовке, считал их обязанностью простых смертных, и это возлагало на меня, второго пилота, особую ответственность.
И вот, когда Линч в свойственной ему иронической, сухой и уклончивой манере делился со мной своим несчастьем, я начал рассматривать себя как довольно полезного, в общем-то, человека, как нечто такое, на что в самом деле можно положиться. Пока он рассказывал о своей жене, мои мысли лихорадочно работали в двух направлениях: я не только пытался из сочувствия к Линчу отвлечь его от горьких размышлений, но и стал думать, как вызволить Джфни из секции Би, достать для нее комнату в Бертлеке, освободить от каторжной работы, устроить на другое место и наслаждаться нашей близостью. Во время последних встреч я почувствовал в Дэфни какую-то острую неудовлетворенность, какую-то мучительную тоску, но лишь много позже мне стало ясно, что тогда я ничего не понял и что все мои намерения были грубой ошибкой. В то время я видел свой долг только в одном: помочь ей.
Пока я утешал Кида, произошло нечто курьезное: я вдруг обнаружил, что сам раскрываю перед ним свою душу, делючь тем, что меня угнетало и мучило. Незадолго до этого мне впервые приснилось, будто меня бомбят и будто я сам сбрасываю бомбы; я заговорил о разрушениях Сити вокруг собора святого Павла, о заколоченных домах, об отце Дэфни, санитаре Скорой помощи, убитом прямым попаданием в ту минуту, когда он выполнял свой долг. Я не хотел убивать и не желал принимать участия в уничтожении цивилизации, я искал возможность порвать с бандой мясников и хотел, чтобы человечество выжило, но одновременно, – сказал я Киду, – как только эти мысли начинали донимать меня по ночам, я спрашивал себя, не пытаюсь ли просто-напросто сберечь свою шкуру и достойно ли, не опасно ли оставаться пассивным в то время, когда немецкая агрессия угрожает всему миру; мое побуждение отдать свою верность чему-то большему, нежели страна сенатора Тамалти и полковника имярек, пичкавших нас сентиментальной чепухой, – может, оно не патриотично, может, объесняется тем, что я люблю девушку-иностранку, может, это не что иное, как малодушие?
Теперь я вижу лучше, чем тогда, что вот-вот собирался рассказать Киду Линчу о глубоком внутреннем разладе в своем отношении к Мерроу, о том, что не знаю, как его рассматривать – как героя или наоборот, и как мне, второму пилоту, держаться с ним в том и другом случае во время рейдов. Я хотел остаться пассивным перед лицом агрессии, а Мерроу не мыслил без нее жизни – тут было, отчего прийти в смятение. Но лишь Дэфни предстояло помочь мне увидеть все в правильном свете.
Ну, вот и о Дэфни тоже. Имел ли я право добиваться ее привязанности, если мог погибнуть в любой день?
Конечно, Кид с готовностью отвечал на мои вопросы, давал советы, но я не понял тогда, хотя понимаю сейчас, почему его слова только рассердили меня.
Однако я не стал спорить с ним, а сумел внушить себе, что не сержусь на него, глубоко сочувствую его горю, и снова вернулся к нашей прежней теме.
К концу вечера я окончательно пришел к весьма успокоительному выводу, что в моем лице человечество имеет надежную опору. Уже в постели я подумал, что надо обязательно потолковать с доктором Ренделлом и уговорить как-то поддержать Кида. Полностью умиротворенный, я погрузился в глубокий, без сновидений сон.
4
В последний день июня и без того непомерное самомнение Мерроу раздулось по двум причинам.
Его произвели в майоры.
Отделение службы общественной информации штаба авиакрыла решило послать Мерроу в Лондон для участия в специальной радиопередаче вооруженных сил, одной из серии передач для ознакомления американского народа с его геороическими сынами, сражающимися вдали от родины.
Мерроу не хотел, чтобы его принимали за новоиспеченного майора и, к общему удивлению, выпросил у Уитли Бинза, носившего теперь более благородные серебряные кленовые листики подполковника, комплект позолоченных листиков, но поношенных и потускневших Знаки различия майора.
.
Потом Базз уговорил Траммера отпустить с ним в Лондон – для моральной поддержки – второго пилота, бомбардира и штурмана корабля, а также разрешить воспользоваться для поездки маленьким английским транспортером из гаража авиабазы.
Все наши сержанты – Хендаун, Сейлин, Фарр, Брегнани, Лемб и Прайен – вышли к воротам пожелать Мерроу доброго пути.
Базз довольно лихо гнал маленькую английскую машину, но при ярком дневном свете это было не столь уж опасно – все мы, Клинт, Макс и я, если и не чувствовали под ногами землю, то хотя бы сознавали, что находимся на ней и при необходимости могли заставить Базза замедлить ход.
Всю дорогу Мерроу репетировал свое выступление по радио. Он намеревался откровенно рассказать соотечественникам, в каких условиях живут и воюют американские летчики здесь, в Англии.
Мы всячески его подзадоривали.
Я все еще упивался сознанием своей значимости и с удовольствием припомнил, как вчера, накануне рейда, сержанты обращались ко мне с вопросами и жалобами. Устроенный мною в собственную честь банкет с самопоздравлениями омрачала лишь одна мысль: в глазах всего экипажа, и особенно сержантов, Мерроу снова окружал ореол волшебства. «Неуязвимый Базз» – так называл его Хендаун. Мерроу слыл героем среди тех, кто возлагал на его героизм определенные надежды, – среди своих подчиненных. Бесспорно, в их преклонении перед ним была и доля иронии, ведь неуязвимость, которую они приписывали ему, была так важна, так жизненно необходима им самим, что они не осмеливались высказывать вслух свое истинное отношение к ней и даже высмеивали тех, кто делал это открыто.
Днем, накануне рейда, Малыш Сейлин опустился на стоянке самолета на колени, молитвенно сложил руки, как служка в церкви, и простодушно обратился к мрачно нависшим слоистым облакам: «Наш Базз, иже еси на небесех…»
Мы черпали силы из мифа, созданного Мерроу о самом себе, в то время как он раскисал все больше и больше.
Целое созвездие офицеров службы общественной информации – даже скромнейшие из них носили золотые кленовые листики майоров с большим апломбом, чем Мерроу, – усадило нас у штаба VIII воздушной армии в два «бьюика» защитного цвета, привезло к напоминающему голубятню зданию и по каким-то металлическим пожарным лестницам заставило подняться в холодную комнату с кирпичными стенами, где вокруг массивного деревянного стола стояли похожие на перегородки экраны-отражатели на колесиках. Над столом с двух штативов, как гроздья спелых фруктов, свисали микрофоны. Помятая, испачканная и затасканная форма на мне, Максе и Клинте не шла ни в какое сравнение со щегольским обмундированием штабных франтов, и стоило кому-нибудь из нас кашлянуть, как наш широкоплечий герой оборачивался и начинал хихикать. В конце концов нас упрятали за экран.
Радиопередача оказалась фарсом, тем более жалким, что Мерроу с присущей ему самоуверенностью полагал, будто способен поведать миру «всю правду». Он черпал силу в мифе, который сам же создал, и вдохновлялся верой в собственную силу. Он намеревался охарактеризовать штаб нашего авиакрыла как сборище болванов. Американские налогоплательщики, считал он, не без интереса отнесутся к его заявлению.
Клинт, Макс и я, наблюдая за радиопередачей, вернее, за предварительной ее записью (сама программа передавалась позже), – просто диву давались, таким тошнотворным ура-патриотизмом и фальшью несло от этой басни о героизме.
Передача была рассчитана на шесть минут, в ней предполагалось участие еще одной звезды. В отведенное время входили всякие вступления и отступления, объявления о следующей передаче той же серии и коротенькая беседа канцелярского полковничка из службы общественной информации на военно-пропагандистскую тему, адресованная населению внутреннего фронта, после чего на долю Мерроу оставалось две минуты – только две минуты, чтобы рассказать «всю правду».
Ему вручили заранее написанный текст.
Другой «звездой» передачи и сотоварищем Мерроу по героизму оказался воздушный стрелок-сержант с «либерейтора», он якобы сбил два немецких истребителя в течение одного рейда. Сержант почти не умел читать.
Отведенные Мерроу две минуты состояли из рассказа от первого лица о том, как он командовал нашим соединением в рейде на Гамбург во время вторичного захода на бомбежку. Автор сказки, бывший журналист, а ныне офицер службы общественной информации штаба VIII воздушной армии, черпал свое вдохновение из записей в протоколе послеполетного опроса. Его сочинение отличалось от действительности, как небо от земли; это был коротенький, бойко написанный примитив – две минуты лжи.
Из-за перегородки мы слышали, как Мерроу закончил свое косноязычное чтение и с силой шлепнул шпаргалкой по столу.
После передачи офицеры окружили Мерроу и бедного малограмотного сержанта и принялись превозносить их боевое мастерство, приближающее час победы над врагом.
Мы слышали также, как Мерроу спросил:
– А куда вы спрятали моих ребят?
Мы вышли из-за экрана.
– Потопали, – сказал Базз. – Я должен надрызгаться.
Однако командование не могло допустить, чтобы Мерроу отделался так легко. В «Зале гондольеров» гостиницы «Савой» устраивался прием в честь майора Мерроу и недоразвитого сержанта. С ними жаждало встретиться большое начальство.
– Боже милостивый! – Мерроу взмахнул руками при виде столпившихся вокруг него майоров, подполковников и полковников. – У нас в штабе, кроме этих, еще есть начальство?
Начальство нашлось. Мы встретились с бригадными генералами, генерал-майорами и генерал-лейтенантом. Полковники шныряли по «Залу гондольеров» и раболепствовали, как капралы. Большое начальство, как выяснилось, вовсе не умирало от желания встретиться с Мерроу и уж определенно не жаждало пожать руки трем задрипанным лейтенантам по имени Хеверстроу, Брандт и Боумен, от которых воняло, как от мокрых солдатских одеял; начальство умирало от жажды встретиться с буфетчиком; это позволило Мерроу и трем благоухающим лейтенантам уединиться в уголке зала и там основательно нагрузиться.
– Твои родители, несомненно, гордились бы тобой, – заявил Брандт Мерроу.
– А вот моя мать была религиозной фанатичкой, – вмешался Хеверстроу. – Она отчаянно драла меня. Ах ты, маленький паршивец! Шлеп, шлеп! Ты должен жить по правилам, слышишь? Шлеп, шлеп, шлеп!
В конце концов нас все же отпустили, и мы отправились пожрать в шикарное местечко под названием «Манетта», где Мерроу так усиленно подмигивал дамам в меховых манто, что у него чуть не парализовало правую щеку.
5
Наш маленький английский транспортер был одной из нескольких машин, которые авиагруппа украла или «забыла» вернуть королевским ВВС и вместе с нашим американским, более тяжелым транспортом служили своего рода маскотами Талисман – животное, птица или какой-нибудь предмет, якобы приносящий военную удачу.
; казалось, транспортер этот, как и многие другие английские машины, много лет собирал какой-то опытный часовщик. Он развивал хорошую скорость и мягко покачивался на рессорах. Мерроу припал к рулевому колесу и действовал им, как штурвалом нашей «крепости», – кончиками пальцев, отставив мизинец, словно держал чашку с бульоном; отраженный свет фар и приборной доски высвечивал, как на сцене, его ладную фигуру. Маленький грузовичок, повинуясь Баззу, действительно полетел, едва мы выбрались из города. На лице Базза появилось какое-то восторженное выражение, но мы, остальные, почувствовали, как забегали у нас по спинам мурашки, и решили, что совершаем на сем свете свою последнюю увеселительную прогулку. Дороги были затемнены; Базз решил добраться до Пайк-Райлинга «вовремя», чтобы, как он сказал, «напиться в клубе и забыть всю муть, которую его заставили говорить».
В одном месте мы поравнялись с английским солдатом, и он знаками попросил подвезти его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Ну, а теперь признание должен сделать я. Горе Линча не испортило моего хорошего настроения, и, кажется, вот почему: в то утро, пока мы ожидали в зонах рассредоточения команду занять места в самолетах, я неожиданно обнаружил, что некоторые члены нашего экипажа видят во мне сильного, доброго человека, на которого всегда можно положиться. Что касается Малыша Сейлина – тут нечему удивляться, недаром же все мы так заботились о нем; но вот подходит ко мне тихоня Прайен и говорит: «О, как мы рады, что вы снова с нами, сэр!» – а я вспомнил, что у Прайена во время рейда на Сен-Назер опять скопилось в желудке много газов, и так и сказал ему, и он ответил: так-то оно так, да только потому, что без вас царил настоящий хаос. Не забудьте, Мерроу в те дни уже стал героем, парил на крыльях своей славы. А потом Хендаун шлепнул меня по спине и проворчал: «Ничего-то у нас не клеилось без вас, сэр». И Макс и Клинт – оба сказали мне нечто большее, чем требовала пустая формальность, а потом даже Джаг Фарр заявил: «Вы бы только знали, как нам досталось вчера с этими двумя олухами!»; он имел в виду Мерроу и Малтица. Как это верно, что героизм Мерроу – всего лишь костюм, который надевает актер перед выходом на сцену; Базз быстро подходил к той опасной черте, которая отделяет героическое от смешного, и еще больше раздулся от сознания собственного величия, когда его назначили в этом рейде ведущим эскадрильи. Поскольку Уэлен пропал без вести, временным командиром нашей авиагруппы стал полковник Траммер – обезьяна, опозорившая себя над Гамбургом. По обшему убеждению, он не мог долго продержаться – ведь даже близорукие идиоты из штаба авиакрыла должны были в конце концов увидеть, какой он кретин. Все прекрасно понимали, почему Траммер позволил Мерроу стать ведущим эскадрильи, – все, кроме самого Мерроу; Базз рассматривал свое назначение как само собой разумеющееся признание его исключительных способностей. Он беспечно относился к предполетным проверкам и подготовке, считал их обязанностью простых смертных, и это возлагало на меня, второго пилота, особую ответственность.
И вот, когда Линч в свойственной ему иронической, сухой и уклончивой манере делился со мной своим несчастьем, я начал рассматривать себя как довольно полезного, в общем-то, человека, как нечто такое, на что в самом деле можно положиться. Пока он рассказывал о своей жене, мои мысли лихорадочно работали в двух направлениях: я не только пытался из сочувствия к Линчу отвлечь его от горьких размышлений, но и стал думать, как вызволить Джфни из секции Би, достать для нее комнату в Бертлеке, освободить от каторжной работы, устроить на другое место и наслаждаться нашей близостью. Во время последних встреч я почувствовал в Дэфни какую-то острую неудовлетворенность, какую-то мучительную тоску, но лишь много позже мне стало ясно, что тогда я ничего не понял и что все мои намерения были грубой ошибкой. В то время я видел свой долг только в одном: помочь ей.
Пока я утешал Кида, произошло нечто курьезное: я вдруг обнаружил, что сам раскрываю перед ним свою душу, делючь тем, что меня угнетало и мучило. Незадолго до этого мне впервые приснилось, будто меня бомбят и будто я сам сбрасываю бомбы; я заговорил о разрушениях Сити вокруг собора святого Павла, о заколоченных домах, об отце Дэфни, санитаре Скорой помощи, убитом прямым попаданием в ту минуту, когда он выполнял свой долг. Я не хотел убивать и не желал принимать участия в уничтожении цивилизации, я искал возможность порвать с бандой мясников и хотел, чтобы человечество выжило, но одновременно, – сказал я Киду, – как только эти мысли начинали донимать меня по ночам, я спрашивал себя, не пытаюсь ли просто-напросто сберечь свою шкуру и достойно ли, не опасно ли оставаться пассивным в то время, когда немецкая агрессия угрожает всему миру; мое побуждение отдать свою верность чему-то большему, нежели страна сенатора Тамалти и полковника имярек, пичкавших нас сентиментальной чепухой, – может, оно не патриотично, может, объесняется тем, что я люблю девушку-иностранку, может, это не что иное, как малодушие?
Теперь я вижу лучше, чем тогда, что вот-вот собирался рассказать Киду Линчу о глубоком внутреннем разладе в своем отношении к Мерроу, о том, что не знаю, как его рассматривать – как героя или наоборот, и как мне, второму пилоту, держаться с ним в том и другом случае во время рейдов. Я хотел остаться пассивным перед лицом агрессии, а Мерроу не мыслил без нее жизни – тут было, отчего прийти в смятение. Но лишь Дэфни предстояло помочь мне увидеть все в правильном свете.
Ну, вот и о Дэфни тоже. Имел ли я право добиваться ее привязанности, если мог погибнуть в любой день?
Конечно, Кид с готовностью отвечал на мои вопросы, давал советы, но я не понял тогда, хотя понимаю сейчас, почему его слова только рассердили меня.
Однако я не стал спорить с ним, а сумел внушить себе, что не сержусь на него, глубоко сочувствую его горю, и снова вернулся к нашей прежней теме.
К концу вечера я окончательно пришел к весьма успокоительному выводу, что в моем лице человечество имеет надежную опору. Уже в постели я подумал, что надо обязательно потолковать с доктором Ренделлом и уговорить как-то поддержать Кида. Полностью умиротворенный, я погрузился в глубокий, без сновидений сон.
4
В последний день июня и без того непомерное самомнение Мерроу раздулось по двум причинам.
Его произвели в майоры.
Отделение службы общественной информации штаба авиакрыла решило послать Мерроу в Лондон для участия в специальной радиопередаче вооруженных сил, одной из серии передач для ознакомления американского народа с его геороическими сынами, сражающимися вдали от родины.
Мерроу не хотел, чтобы его принимали за новоиспеченного майора и, к общему удивлению, выпросил у Уитли Бинза, носившего теперь более благородные серебряные кленовые листики подполковника, комплект позолоченных листиков, но поношенных и потускневших Знаки различия майора.
.
Потом Базз уговорил Траммера отпустить с ним в Лондон – для моральной поддержки – второго пилота, бомбардира и штурмана корабля, а также разрешить воспользоваться для поездки маленьким английским транспортером из гаража авиабазы.
Все наши сержанты – Хендаун, Сейлин, Фарр, Брегнани, Лемб и Прайен – вышли к воротам пожелать Мерроу доброго пути.
Базз довольно лихо гнал маленькую английскую машину, но при ярком дневном свете это было не столь уж опасно – все мы, Клинт, Макс и я, если и не чувствовали под ногами землю, то хотя бы сознавали, что находимся на ней и при необходимости могли заставить Базза замедлить ход.
Всю дорогу Мерроу репетировал свое выступление по радио. Он намеревался откровенно рассказать соотечественникам, в каких условиях живут и воюют американские летчики здесь, в Англии.
Мы всячески его подзадоривали.
Я все еще упивался сознанием своей значимости и с удовольствием припомнил, как вчера, накануне рейда, сержанты обращались ко мне с вопросами и жалобами. Устроенный мною в собственную честь банкет с самопоздравлениями омрачала лишь одна мысль: в глазах всего экипажа, и особенно сержантов, Мерроу снова окружал ореол волшебства. «Неуязвимый Базз» – так называл его Хендаун. Мерроу слыл героем среди тех, кто возлагал на его героизм определенные надежды, – среди своих подчиненных. Бесспорно, в их преклонении перед ним была и доля иронии, ведь неуязвимость, которую они приписывали ему, была так важна, так жизненно необходима им самим, что они не осмеливались высказывать вслух свое истинное отношение к ней и даже высмеивали тех, кто делал это открыто.
Днем, накануне рейда, Малыш Сейлин опустился на стоянке самолета на колени, молитвенно сложил руки, как служка в церкви, и простодушно обратился к мрачно нависшим слоистым облакам: «Наш Базз, иже еси на небесех…»
Мы черпали силы из мифа, созданного Мерроу о самом себе, в то время как он раскисал все больше и больше.
Целое созвездие офицеров службы общественной информации – даже скромнейшие из них носили золотые кленовые листики майоров с большим апломбом, чем Мерроу, – усадило нас у штаба VIII воздушной армии в два «бьюика» защитного цвета, привезло к напоминающему голубятню зданию и по каким-то металлическим пожарным лестницам заставило подняться в холодную комнату с кирпичными стенами, где вокруг массивного деревянного стола стояли похожие на перегородки экраны-отражатели на колесиках. Над столом с двух штативов, как гроздья спелых фруктов, свисали микрофоны. Помятая, испачканная и затасканная форма на мне, Максе и Клинте не шла ни в какое сравнение со щегольским обмундированием штабных франтов, и стоило кому-нибудь из нас кашлянуть, как наш широкоплечий герой оборачивался и начинал хихикать. В конце концов нас упрятали за экран.
Радиопередача оказалась фарсом, тем более жалким, что Мерроу с присущей ему самоуверенностью полагал, будто способен поведать миру «всю правду». Он черпал силу в мифе, который сам же создал, и вдохновлялся верой в собственную силу. Он намеревался охарактеризовать штаб нашего авиакрыла как сборище болванов. Американские налогоплательщики, считал он, не без интереса отнесутся к его заявлению.
Клинт, Макс и я, наблюдая за радиопередачей, вернее, за предварительной ее записью (сама программа передавалась позже), – просто диву давались, таким тошнотворным ура-патриотизмом и фальшью несло от этой басни о героизме.
Передача была рассчитана на шесть минут, в ней предполагалось участие еще одной звезды. В отведенное время входили всякие вступления и отступления, объявления о следующей передаче той же серии и коротенькая беседа канцелярского полковничка из службы общественной информации на военно-пропагандистскую тему, адресованная населению внутреннего фронта, после чего на долю Мерроу оставалось две минуты – только две минуты, чтобы рассказать «всю правду».
Ему вручили заранее написанный текст.
Другой «звездой» передачи и сотоварищем Мерроу по героизму оказался воздушный стрелок-сержант с «либерейтора», он якобы сбил два немецких истребителя в течение одного рейда. Сержант почти не умел читать.
Отведенные Мерроу две минуты состояли из рассказа от первого лица о том, как он командовал нашим соединением в рейде на Гамбург во время вторичного захода на бомбежку. Автор сказки, бывший журналист, а ныне офицер службы общественной информации штаба VIII воздушной армии, черпал свое вдохновение из записей в протоколе послеполетного опроса. Его сочинение отличалось от действительности, как небо от земли; это был коротенький, бойко написанный примитив – две минуты лжи.
Из-за перегородки мы слышали, как Мерроу закончил свое косноязычное чтение и с силой шлепнул шпаргалкой по столу.
После передачи офицеры окружили Мерроу и бедного малограмотного сержанта и принялись превозносить их боевое мастерство, приближающее час победы над врагом.
Мы слышали также, как Мерроу спросил:
– А куда вы спрятали моих ребят?
Мы вышли из-за экрана.
– Потопали, – сказал Базз. – Я должен надрызгаться.
Однако командование не могло допустить, чтобы Мерроу отделался так легко. В «Зале гондольеров» гостиницы «Савой» устраивался прием в честь майора Мерроу и недоразвитого сержанта. С ними жаждало встретиться большое начальство.
– Боже милостивый! – Мерроу взмахнул руками при виде столпившихся вокруг него майоров, подполковников и полковников. – У нас в штабе, кроме этих, еще есть начальство?
Начальство нашлось. Мы встретились с бригадными генералами, генерал-майорами и генерал-лейтенантом. Полковники шныряли по «Залу гондольеров» и раболепствовали, как капралы. Большое начальство, как выяснилось, вовсе не умирало от желания встретиться с Мерроу и уж определенно не жаждало пожать руки трем задрипанным лейтенантам по имени Хеверстроу, Брандт и Боумен, от которых воняло, как от мокрых солдатских одеял; начальство умирало от жажды встретиться с буфетчиком; это позволило Мерроу и трем благоухающим лейтенантам уединиться в уголке зала и там основательно нагрузиться.
– Твои родители, несомненно, гордились бы тобой, – заявил Брандт Мерроу.
– А вот моя мать была религиозной фанатичкой, – вмешался Хеверстроу. – Она отчаянно драла меня. Ах ты, маленький паршивец! Шлеп, шлеп! Ты должен жить по правилам, слышишь? Шлеп, шлеп, шлеп!
В конце концов нас все же отпустили, и мы отправились пожрать в шикарное местечко под названием «Манетта», где Мерроу так усиленно подмигивал дамам в меховых манто, что у него чуть не парализовало правую щеку.
5
Наш маленький английский транспортер был одной из нескольких машин, которые авиагруппа украла или «забыла» вернуть королевским ВВС и вместе с нашим американским, более тяжелым транспортом служили своего рода маскотами Талисман – животное, птица или какой-нибудь предмет, якобы приносящий военную удачу.
; казалось, транспортер этот, как и многие другие английские машины, много лет собирал какой-то опытный часовщик. Он развивал хорошую скорость и мягко покачивался на рессорах. Мерроу припал к рулевому колесу и действовал им, как штурвалом нашей «крепости», – кончиками пальцев, отставив мизинец, словно держал чашку с бульоном; отраженный свет фар и приборной доски высвечивал, как на сцене, его ладную фигуру. Маленький грузовичок, повинуясь Баззу, действительно полетел, едва мы выбрались из города. На лице Базза появилось какое-то восторженное выражение, но мы, остальные, почувствовали, как забегали у нас по спинам мурашки, и решили, что совершаем на сем свете свою последнюю увеселительную прогулку. Дороги были затемнены; Базз решил добраться до Пайк-Райлинга «вовремя», чтобы, как он сказал, «напиться в клубе и забыть всю муть, которую его заставили говорить».
В одном месте мы поравнялись с английским солдатом, и он знаками попросил подвезти его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64