Возможно, наконец, что все происходившее представляло собой гневный протест против абсурдности официального спектакля, ибо мы-то знали, кто сбережет свою шкуру, а кто нет, и, кроме того, каждый всем своим сердцем ощущал, что хоть сегодня-то он еще жив. Мужество, героизм… Какими фальшивыми казались нам эти напыщенные слова!
Сам же Мерроу воспринял все очень просто: как доказательство того, что он лучший летчик во всей авиагруппе.
– А ты слышал, кто-нибудь приветствовал этого ублюдка Бинза? – поинтересовался он позже.
После того как нас распустили, Мерроу показывал «побрякушку» – так он называл свою награду – всем желающим: бронзовый прямоугольный крест на квадрате из расходящихся лучей с наложенным на него четырехлопастным воздушным винтом. На тыльной стороне была выгравирована надпись: «Капит. Ум. Мерлоу – за храбрость в бою». Кто-то, как обычно, напутал, и великая армейская машина, будь она проклята, заново окрестила своего героя.

13

Я провел вечер с Линчем. Я спросил его, что он испытывал, когда чествовали Мерроу.
Дикое ликование, ответил он, какой-то экстаз, спазмы в груди, желание расплакаться. Он тоже что-то орал. Но, добавил Линч, в те минуты он и не вспомнил о Мерроу, было в этом что-то противоестественное, мрачное и одновременно комичное – хвастун и сквернослов Мерроу с огромной головой и маленькими ногами, получающий символ извечных человеческих усилий отстоять мосты, крепости и возвышенности в борьбе со своим злейшим врагом – человеком. По мнению Линча, сцена на плацу должна бы подсказать генералу, что ему надо поскорее вернуться в Лондон, к своему привычному комфорту. Щелканье конуса на ветру словно поторапливало генерала. «Очень странно, – заметил Линч хриплым, усталым голосом. – Будто кто-то другой воспользовался моей глоткой».
Позднее, уже вечером, мы заговорили о храбрости, и Линч внезапно сказал, что во время боевых вылетов его терзают приступы дикого страха. «Да, да! – сказал он старческим голосом. – С самого первого рейда». Нечто подобное замечалось за ним даже в его безоблачные дни, когда он выступал по нашему радиовещанию. Он не сомневался, что когда-нибудь сами откроются люки и он вывалится вместе с ними в пустоту, или самолет вот-вот взорвется, или развалятся стенки «крепости». Страх то усиливался, то ослабевал, иногда Линч целыми днями не мог избавиться от него, иногда же почти вовсе не испытывал.
– Ну вот, теперь ты знаешь, – закончил он и взглянул на меня, словно стыдясь.
Я решил в тот же вечер, прежде чем лечь спать, зайти к доктору Ренделлу и настойчиво попросить его отстранить Линча от полетов.
Кид ушел, а я почувствовал себя на седьмом небе при мысли о том, как хорошо у меня все сложилось. Дэфни! Любимая! Какой же я счастливчик! Не знаю почему, – может, из-за того, что когда я возвращался в общежитие, на базе объявили состояние боевой готовности, – я решил отложить до утра разговор с доктором о Киде. Разговор так и не состоялся.

14

Глубокой ночью мне приснился ужасный сон – ужасный потому, что я скорее слышал, чем видел его. Точнее, я ничего не видел, а только слышал. Звуки врывались в гробовую тишину сна без сновидений. Слышался чей-то голос, но я не мог разбрать чей: мой собственный или кто-то другой обращался ко мне; возможно, мой, но я не мог сказать, с кем разговаривал: с Линчем, Мерроу, с самим собой или с кем-то еще. Я ощущал присутствие Линча, Мерроу и, по-моему, некоторых других летчиков. Дэфни не было. Твердо и властно голос произносил одну только фразу: «Завтра ты умрешь».
Я сразу проснулся с забившимся сердцем. В первые минуты я не сомневался, что голос, если даже это говорил я сам, обращался ко мне; я вскочил с кровати и встал посредине комнаты, чувствуя себя потерянным и обреченным.
Потом, словно все это не приснилось мне, а происходило наяву, мне захотелось узнать, какой завтра будет день. Если полночь еще не наступила, то, очевидно, суббота, двадцать четвертое. Если же полночь прошла, тогда двадцать четвертое уже наступило, и я или кто-то другой получает отсрочку до воскресенья.
Я пошарил по столу в изголовье кровати, нашел часы и по светящемуся циферблату попытался определить время, но не смог разглядеть цифр; все еще содрогаясь от страха, я прошел через холл в уборную, где горел свет, и, прищурившись, взглянул на часы.
Час семнадцать…
Суббота уже наступила. Значит – воскресенье. Но, возможно, и не воскресенье. Голос во сне мог и ошибиться; когда человек проводит всю ночь на ногах, он даже в первые утренние часы, после полуночи, все еще говорит «завтра», подразумевая, что оно наступит сразу же после темноты.
Я вернулся на кровать и долго лежал, не в силах подавить дрожь. Потом я погрузился в глубокую-глубокую пучину сна, но, как мне показалось, почти сразу проснулся, по обыкновению, за миг до того, как луч света от фонаря Салли упал мне на лицо. Да, Салли уже пришел.
– Вставай, мой мальчик. Почти три тридцать. Инструктаж в четыре.
Некоторое время сон оставался лишь смутным воспоминанием; очевидно, в течение нескольких минут полного забытья перед приходом Салли он успел выветриться из моей памяти.
Однако за завтраком я внезапно вспомнил все. Меня затрясло, как в лихорадке.
Направляясь на инструктаж, я встретил доктора Ренделла и остановил его. По-моему, я хотел поговорить с ним о Киде Линче, но вместо этого спросил:
– Ну как Прайен?
– Выписался и будет снова летать. Анализ стула на амебы отрицательный. Никаких особых заболеваний не обнаружено. Посоветуйте Мерроу немножко приголубить Прайена.
– Вы смеетесь.
Я хотел спросить дока о моем сне. Что он значил.
– Тогда приголубьте Прайена вы, – сказал врач уже на ходу. Потом повернул голову и добавил: – Ну, а уж коль скоро вы будете этим заниматься, приголубьте заодно и своего командира.
Все это было слишком уж запутано. А я слишком волновался, чтобы подумать, что, собственно, хотел сказать доктор.

15

Нас проинструктировали для самого продолжительного из всех рейдов, предпринимавшихся до сих пор VIII воздушной армией; предстояло совершить налет на «Нордиск летметалл» – завод по выработке магния, алюминия и нитрата в Херойе, в Норвегии. По сообщению Стива Мэрике, строительство завода заканчивал немецкий химический трест «И.Г. Фарбениндустри», и предприятие находилось в эксплуатации всего три недели; наш визит должен был оказаться для немцев полной неожиданностью.
Мы вылетели в дымке, при средней облачности в нашем районе Англии и при видимости не больше двух миль. В тот день впервые мы отправлялись в рейс в плохую погоду, ориентируясь на пути к месту сбора группы по сигналам приводного маяка, а позднее, при построении в боевой порядок, руководствуясь указаниями трех радиомаяков, и подобное новшество усиливало мой страх. Над Северным морем под нами стлалась сплошная низкая облачность, и в течение долгих часов мы летели над ней. Но вверху небо оставалось чистым. К счастью, в соответствии с инструктажем мы почти до самого объекта летели сразу же над облаками, на высоте около пяти тысяч футов, так что нам не пришлось долго пользоваться кислородными масками. Страх не проходил. У меня не возникало сомнений, что сон окажется пророческим. Я только спрашивал себя, какой день имел в виду голос. Я много думал о холодном море, скрытом под облаками.
Шторми Питерс обещал, что как раз перед побережьем Норвегии облачность отрежет как ножом; так оно и случилось, и над целью видимость составляла уже миль тридцать. Некоторые авиагруппы (в рейде участвовало девять групп), очевидно, не смогли сразу обнаружить объект и пошли на второй заход, но мы сбросили бомбы с первого. Налет оказался успешным; как выяснилось, нам удалось вывести завод из строя, а точность, с которой мы сбросили бомбы, произвела на норвежцев сильное впечатление. Нас встретил довольно слабый огонь зенитной артиллерии. На всем протяжении полета не больше сорока вражеских истребителей пыталось атаковать соединение, а так как наша группа летела в центре боевого построения, мы избежали столкновения с противником.
В общем, рейд оказался нетрудным, хотя и долгим, но, глядя на меня, никто бы этого не сказал, я все время был в напряжении, все время ждал, что сон вот-вот начнет сбываться. Меня слишком занимали собственные страхи, чтобы наблюдать, как вел себя Мерроу.
В тот вечер я чувствовал себя очень утомленным – сказывалась почти бессонная ночь и десятичасовой, трудный для меня дневной полет, так что в клубе, вечером после ужина, я с трудом сдерживался, чтобы не заснуть, и с нетерпением ждал, когда смогу наконец как следует выспаться.
Тут, в клубе, и застал нас приказ готовиться к очередному боевому вылету, и в ответ послышались восклицания, отнюдь не говорившие об избытке патриотизма. Но мы еще не знали, что ожидает нас, – только потом стало известно, что предстоит первый из целой серии рейдов, впоследствии названной нами «Июльским блицем». За семь дней «Телу» предстояло совершить шесть боевых вылетов.
После объявления готовности я позвонил Дэфни по телефону, пожаловался на усталость, сообщил о назначенном на завтра рейде и сказал, что она может побыть в Кембридже, пока нам не дадут отдых и пока я не приду в себя. Я обещал ей позвонить снова. У меня уже пропал всякий сон, и хотя я поспешил улечься в постель, но долго не мог уснуть. В течение дня я столько передумал о своем сне, что у меня распухла голова, и в ту ночь мне почти удалось не думать о нем. Время от времени воспоминание о сильном и твердом голосе настойчиво всплывало в моем сознании, но всякий раз мне удавалось без особого страха отгонять его. За ночь я продумал во всех деталях свою дискуссию с доктором Ренделлом о проблемах Кида Линча и почему-то в перемежаемых сном ночных раздумьях рассердился сначала на дока, потом на Мерроу, потом на генерала Икера, который временами представал передо мной в облике Мерроу. Я говорил генералу, что нам нужен более тщательный инструктаж, что порядок сбора самолетов в воздухе нуждается в улучшении, что время на сбор следует сократить, что период ожидания между инструктажем и взлетом надо уменьшить. Генерал (в облике Мерроу) выглядел предупредительным и внимательным… Я основательно облегчил душу и, видимо, спал больше, чем мне показалось.

16

Когда Салли пришел разбудить меня, я уже проснулся и поднялся с твердой уверенностью, что ни на минуту не сомкнул глаз; я чувствовал себя совершенно измученным.
Тем не менее в то утро я с удивлением обнаружил, что больше не замыкаюсь в самом себе и замечаю вокруг многое из того, что не замечал раньше. Еще накануне я был пленником собственных страхов, а сейчас чувствовал себя более восприимчивым ко всему, слышал, что говорили люди, реагировал на окружающее. Прежде всего на поведение Мерроу.
Базза, видимо, опьянила странная овация, устроенная в его честь два дня назад, во время церемонии вручения наград, и сейчас он переживал мучительно затянувшееся похмелье. Настроение у него было отвратительное. Вместе с тем он, очевидно, считал своим долгом разыгрывать из себя самого блестящего пилота во всей авиагруппе; слишком уж небрежно, явно напоказ, управлял он самолетом, особенно в те моменты, когда надо было уклониться от зенитного огня. «Боже милосердный! – заметил Хендаун после нашего возвращения. – Да он, как видно, считает, что способен выиграть войну в одиночку и на одноместном самолете!»
Мы совершили налет на верфи подводных лодок «Блом и Восс» в Гамбурге. Наша группа летела замыкающей и оскандалилась. Перед Гамбургом погода ухудшилась, плотность облачного покрова увеличилась с пяти до семи баллов, и мы не смогли обнаружить цель, так как, помимо облаков, город окутывал густой дым. Мэрике, между прочим, сообщил нам, что накануне ночью английские ВВС произвели разрушительный налет на Гамбург, но нам еще никогда не приходилось видеть на следующее утро результатов ночного налета английских бомбардировщиков, чему мы, каждый по-своему, очень удивлялись.
Удивление Мерроу выразилось в том, что он вновь принялся подгонять свой экипаж.
– Макс, ты на цели, ты на цели?
– Я ничего не вижу, кроме дыма.
– Давай ищи, парень!
Я вспомнил совет доктора Ренделла быть помягче с Мерроу и сказал:
– Ты отлично справился со своей задачей, Базз, и точно вывел нас на цель. Но если все покрыто дымом, тут уж ничего не поделаешь.
– Боумен, поцелуй меня в одно место и помалкивай. Мы прилетели сюда бомбить.
Произнося последнюю фразу, он постепенно повышал голос, и слово «бомбить» прозвучало у него, как тот вопль, которым он во время каждого рейда встречал появление истребителей.
Именно в это мгновение мне вновь особенно отчетливо припомнился мой сон, и я замер от ужаса. Или мне, или Мерроу – кому-то из нас предстояло умереть в тот день.
Однако мы вернулись домой благополучно, никто из нас не погиб.
От крайней усталости я даже не почувствовал облегчения при мысли, что мой сон, как все сны вообще, не обязательно должен сбыться.
После ужина объявили новую – третью подряд – боевую готовность. Я позвонил Дэфни.
– Очень сожалею, что ушла со службы, – ответила она.

17

Голова у меня не переставая болела с трех часов утра, с той минуты, как я проснулся. Во время инструктажа, когда Мэрике снова, второй день подряд, заговорил о Гамбурге, я впал в странное состояние, в памяти у меня возникла вереница воспоминаний, уходящих в прошлое, как уходят вдаль отображения в поставленных друг против друга зеркалах; Гамбург-Гамбург-Гамбург-Гамбург – как эхо затихающих криков. Во время предполетного осмотра самолетов мне все было безразлично – я на ходу пнул пневматики, включил переключатели и на том закончил. Шел разговор о цели, но и он меня не заинтересовал. Малыш Сейлин необычным для него визгливым голосом утверждал, что Гамбургу достаточно досталось и от английских ВВС, и от нас.
– Не верю я, что нужны такие бессмысленные бомбежки! – крикнул он.
– Да заткнись ты, Малыш! – с отвращением заметил Фарр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64