Базз затормозил так резко, что Макса и Клинта, сидевших позади на деревянных скамейках, бросило вперед.
– Давайте подвезем этого несчастного ублюдка, – предложил Мерроу.
– Сперва не мешает спросить, куда ему надо, – отозвался Брандт с заднего сиденья.
– Но он-то не спрашивает, куда надо нам, не так ли? – возразил Мерроу. – Скажите ему, пусть усаживается позади и крикнет, когда потребуется сойти.
Вечер выдался туманный; туман вился за мчавшимися впереди грузовиками, рассеивался и тут же сгущался опять, но Базз снова набрал скорость и, протяжно сигналя негромким английским гудком, проносился мимо всего, что двигалось по дороге.
Мы быстро обогнали один за другим три грузовика. Казалось, каждая из машин изрыгнула облако густого тумана, а когда мы оказались в самой его гуще, Базз нагнулся, взглянул на приборную доску и вздернул голову:
– Черт возьми, я уже перешл на езду по приборам!
Машину занесло, и она за что-то задела колесом.
– Полегче, дружище, – посоветовал я.
– Меня учили в школе, – ответил Базз, – что древние греки исповедовали умеренность во всем. Про себя я этого сказать не могу. Я не грек. Не переношу никакой посредственности.
По Мерроу выходило, что осторожность тоже не что иное, как посредственность.
– Я люблю управлять всем, у чего есть колеса, – продолжал Мерроу. – Все-таки какая-то смена впечатлений. Вот только терпеть не могу английские машины, в них чувствуешь себя вторым пилотом.
Маленький мотор гудел ровно и пронзительно, как электрическая тестомешалка.
– У меня перебывало немало машин, – рассказывал Мерроу. – Вы же знаете, я оставил свою последнюю машину на стоянке в Беннете в тот день, когда мы вылетели сюда.
– Да уж я-то знаю, – сказал я с ударением, не в силах слушать – в который раз! – его хвастливую побасенку.
– С ключом от зажигания и все такое. Я просто подъехал, оставил ключ в машине, вышел и сел в самолет. Черт возьми, машина стоила всего двести тридцать долларов, но как она ходила!
Теперь нам попадались лишь встречные машины, прижимавшие нас к обочине.
– Похоже, у нас горит только одна фара.
Я высунулся из машины и подтвердил, что вижу в тумане отблеск лишь одной фары, с моей стороны.
Базз пошарил по полу и достал ручной фонарик – он, видимо, приметил его раньше.
– Я должен расчистить себе дорогу. – Он вытянул в окно правую руку с зажженным фонарем, и первая же встречная машина обошла нас далеко стороной. – Ну, вот вам и дорога, – проговорил Мерроу.
С нами поравнялся, кренясь и виляя из стороны в сторону, большой американский грузовик серого цвета, и Базз крикнул вслед его водителю:
– Эй ты, сукин сын!
Грузовик сразу же свернул к обочине, резко замедлил ход, пропустил нас, потом снова перегнал и понесся дальше. Машина двигалась словно прыжками. Из кабины грузовика высунулся солдат и гикнул нам вслед.
– Прямо позор, как некоторые относятся к казенному имуществу, – заметил Мерроу. Грузовик, раскачиваясь, скрылся в тумане.
Не проехали мы и мили, как нас остановил британский солдат, он стоял посреди дороги и размахивал фонарем.
– С вашего позволения, сэр, – обратился он к Мерроу, – должен сказать, что я случайно натолкнулся на них. Они находились таком же положении, что и сейчас. Я тут ни при чем. Клянусь, я тут ни при чем!
С правой стороны дороги у обочины приткнулся грузовик. За ним стоял и ловил ртом воздух солдат – его рвало. Другой неподвижно лежал на боку, рядом с машиной; из рта у него стекала струйка крови.
Ехавший с нами солдат исчез; наверно, решил, что надо смываться, пока цел. Он успел рассказать Брандту, что воевал в Тобруке.
Вскоре у места происшествия стали останавливаться другие грузовики и легковые машины. Мерроу принял на себя обязанности старшего и начал распоряжаться. Он послушал пульс неподвижно распростертого солдата и обнаружил, что тот жив.
– Ну хорошо! – крикнул он. – Мне нужны восемь пар рук… Может, у него перелом позвоночника… Несите его осторожнее… Так… Вот сюда… Осторожно… Правильно. Теперь все в порядке…
Мы спросили дорогу в ближайший американский госпиталь и, немного поплутав, отыскали его – он размещался в большой усадьбе, в парке, в нескольких милях от главной дороги. Второй солдат хотя и не потерял сознания в момент аварии, однако всю дорогу кричал от боли.
– Заткнись, дурак, сукин сын! – заорал Мерроу. – Мы же торопимся ради тебя. Ты сам во всем виноват.
Мерроу доложил о случившемся какому-то полковнику. Пока шла дискуссия, может ли госпиталь принять военнослужащих из хозяйственной части, солдат, лежавший в нашем грузовике, скончался, не приходя в сознание. Покидая госпиталь, Мерроу проклинал «коновалов этой задрипанной сержантской армии», а свернув на главную дорогу, погнал машину еще быстрее, чем раньше.
– Ни за что погиб человек! – воскликнул он. – До чего же осторожным надо быть на войне!
У ворот нашего аэродрома мы оказались почти через два часа после того, как выехали из «Манетты».
– Неплохое время, – заметил Мерроу, – особенно если учесть задержку из-за этих олухов.

6

Первого июля день выдался тихий и чсный; мы были свободны, я проснулся рано, позвонил Дэфни и, застав ее дома, договорился о встрече.
Дэфни спросила, что я собираюсь делать.
– Пойдем посмотрим что-нибудь древнее.
– Почему древнее?
– То, что вечно.
Она предложила поехать в Хэмтон-Корт; я спросил, что такое Хэмтон-Корт, и она ответила, что это загородный дворец на Темзе, бывшая резиденция английских королей; мы проезжали его в тот день по пути в Мэйденхед. Я не помнил этого, но предложение Дэфни мне понравилось; мы встретились в Лондоне и подземкой доехали до Ричмонд-парка, где росли огромные деревья с густыми кронами, и в их таинственном полумраке мне порой начинало казаться, что рядом со мной не Дэфни, а Рима Выросшая на лоне природы героиня романа «Зеленая усадьба» английского писателя-естествоиспытателя У. – Г. Гудзона (1841–1922).

; потом мы проехали на пароходе несколько миль по Темзе, я увидел какие-то здания и узнал Хэмтон-Корт.
Мы гуляли в дворцовом парке, побывали в оранжерее, заглянули в запущенную часть сада и побродили по лабиринту. Густой, как туман, воздух был насыщен ароматом цветов и дыханием листьев. У Дэфни нарывал палец. Возможно, оттого она и казалась какой-то рассеянной. Я все еще не мог избавиться от ощущения, что передо мной не Дэфни, а дикое, похожее на Риму существо с ярким румянцем и с пышными волосами.
– Ты думаешь, я слабое создание, да? – спросила Дэфни.
– Напротив.
– Ты думаешь, я легко поддаюсь чужому влиянию?
– Я думаю, ты самая сговорчивая из всех, с кем я встречался.
– Да, но я и сама могу думать за себя.
– Нет надобности говорить мне об этом.
Но надобность, возможно, была. Возможно, мне следовало внимательнее прислушиваться к ее словам. Возможно, меня одурманили лучи теплого солнца, аромат свежего воздуха и необыкновенно нежный взгляд Дэфни.
– Я могу иметь и собственное мнение, – продолжала она и неожиданно рассказала, как порвала со своим асом из королевских ВВС, со своим Даггером, потому что он мог любить лишь самого себя. По ее словам, она очень к нему привязалась. И тут я припомнил, как Дэфни однажды попросила не спрашивать ее о других мужчинах, и у меня мелькнула беспокойная догадка, что она неспроста затеяла этот разговор, хочет о чем-то предупредить, заставить насторожиться, но то ли лень, то ли блаженное оцепенение помешали мне вникнуть в смысл ее слов, пока она не сказала: – Он во многом напоминал вашего капитана Мерроу.
Теперь уж у меня определенно стало портиться настроение.
– Послушай, – сказал я, – ты начинаешь хандрить. Давай о чем-нибудь другом. Я же предупреждал: сегодня я не хочу говорить ни о чем таком, чему рано или поздно приходит конец.
Забыв о ее больном пальце, я неуклюже взял Дэфни за руку. Она отпрянула. Мне это не понравилось.
Однако ее готовность во всем уступать моим желаниям тут же взяла верх, и хорошее настроение снова вернулось к ней. Мы пошли осматривать дворцовые здания. Всем своим поведением Дэфни подчеркивала, что принадлежит мне, и я почувствовал к ней горячую признательность. Кардинал Уолси, объяснила Дэфни, подарил этот дворец Генриху VIII; через ворота Анны Болейн мы вышли во «Двор часов», осмотрели колоннаду и лестницу, построенные Христофором Реном, а когда оказались в огромном холле, я представил себе Чарльза Лоутона Известный английский киноактер.

в роли жирного тирана Генриха в тот момент, когда он обгрызает ножки жареного ягненка и через плечо швыряет кости своре огромных датских догов.
Дэфни притянула меня к себе здоровой рукой и прошептала:
– Мой властелин! Ты мой король!
Я выпятил грудь и ощутил на голове тяжесть короны.
– Послушай, крошка. Нам нужно двигаться.
– Любимый! – ответила она и снова нежно прижалась ко мне.
– Ого! – Я покачал головой и ухмыльнулся.
Мы сильно проголодались и плотно поели в саду «Митры». Я расправлялся с тяжелым ореховым кексом и рассказывал Дэфни, как один из летчиков вылетел в рейд на Ле-Ман пьяным; многие из нас знали о припрятанной им бутылке, но никто не сказал ни слова. Немцы сбили его машину. Услышав о гибели самолета, Мерроу равнодушно заметил: «Ничего удивительного. Если летчик берет с собой в самолет вино, он вообще не летчик. Боже мой, да небо пьянит лучше всякого вина! Ну чего ему еще не хватало?» Потом я рассказал, что один из членов нашего экипажа, Джагхед Фарр, часто прятал во внутреннем кармане летного комбинезона пинту бренди; я знал об этом, в Мерроу нет. Фарр утверждал, будто бренди необходимо ему на случай большой потери крови, но от меня-то не ускользало, в переливании какой «крови» он не раз практиковался во время рейдов.
Потом я сказал:
– Давай не будем больше говорить о полетах.
– Но это же твоя жизнь. Разве ты не видишь, что я хочу быть частью твоей жизни?
Чуть позже Дэфни как-то вдруг, без перехода, снова заговорила о своих предыдущих связях. Первый раз она по уши влюбилась в женатого человека. Ей тогда не исполнилось и двадцати, а ему было под сорок. Он уже успел облысеть, но, как сказала Дэфни, она ничего не имела против лысины своего возлюбленного и вообще ее не замечала. У него были красивые, с поволокой глаза. Этот человек ухаживал за ней с какой-то мрачной свирепостью; казалось, он жил только ее расцветающей любовью, но не мог порвать с женой, хотя, по его словам, ненавидел ее. Она жаловался Дэфни на тиранию и деспотизм жены и тем не менее каждый раз возвращался к ней. Увлечение продолжалось два года. Как ни странно, его мучительная тоска по ней и личной свободе, ее собственные страдания, неопределенность, ревнивые сомнения в перерывах между встречами, страх перед последствиями, если связь откроется, – все это доставляло ей больше радости, чем могла бы принести счастливая любовь.
В начале своего рассказа Дэфни посматривала на меня просто доверчиво, но по мере того, как воспоминания о пережитом чувстве разжигали в ней обычную живость и темперамент, ее взгляд все откровеннее выражал страстное желание и в конце концов она воскликнула:
– С тобою, Боу, все иначе, иначе!
Мне показалось, что она добивается от меня одного: любви более пламенной и чувственной, я понял ее так, как хотел понять, и потому ответ мой, увы, оказался неполным, эгоистичным, вовсе не тем ответом, какой она жаждала услышать.
– Я вот о чем думал, – нетерпеливо сказал я. – Надо бы снять для тебя комнату в Бертлеке, ты сможешь бросить службу, переехать сюда на постоянное жительство, и мы с тобой все время будем вместе. В Штатах у меня накопилась целая куча денег, отчисления из жалованья (именно так, припоминаю, выразился Мерроу в тот день, когда мы ездили с ним в Мотфорд-сейдж на велосипедах), – того и гляди, начнут гнить. Не вижу никаких причина, почему бы не сделать так.
– О Боу! – ответила моя сговорчивая Дэфни, – Как было бы чудесно, ведь правда?
Но я не почувствовал в ее словах особого восторга. Это было всего лишь милое дополнение к сказанному ранее, и она вынудила себя к нему.
Меня, однако, так увлекла приятная перспектива видеться с нею чуть ли не ежедневно, что я не обратил внимания (хотя и уловил), как вяло прозвучал ее ответ.
Мы спустились по реке на переполненном детьми пароходе; шумная возня ребятишек, их веселый гомон доставляли мне наслаждение. Я понял, что соскучился по детям, словно не видел их целую вечность, словно человечество вдруг перестало самовозобновляться.

7

В День независимости Отмечается ежегодно 4 июля.

мы совершили рейд на Нант, а пятого я поехал в Бертлек и снял комнату для Дэфни. Деревня находилась неподалеку от авиабазы, поэтому найти в ней комнату оказалось легче, чем в городе, в Мотфорд-сейдже; я присмотрел чистенькую маленькую комнату под самой крышей; в ней стояли кровать и комод, на дверях крохотного чулана висела занавеска канареечного цвета. Я письменно уведомил миссис Порлок, что комната ее сыновей мне больше не понадобится, и послал ей недельную квартплату сверх того, что с меня причиталось. Шестого Дэфни ушла с работы, а восьмого приехала в Бертлек с двумя большими чемоданами. Остальные вещи она оставила в Кембридже, в своей квартире, за которую мне предстояло теперь платить.
Всю вторую часть дня и вечер восьмого июля я провел с ней, в нашем новом убежище. С моей точки зрения, эти часы оказались не идеальными только в одном отношении: слишком быстро они пролетели.
Дэфни вовсе не жаждала (теперь-то я знаю) затворничества, но делала вид, что ничего другого и не хочет от жизни, потому что, по ее мнению, ничего другого не хочу я.
В тот день я, хотя и чувствовал себя самым счастливым из смертных, ощутил первые признаки кризиса, который мне предстояло пережить позже, в конце месяца. Они выражались в кратковременных приступах отвращения к жизни, к самому себе, к своим товарищам. Видимо, мне тоже угрожала дизентерия – быстротечное мерзкое заболевание с расстройством желудка и рвотой; в последние дни ею болели многие летчики, – наверно, из-за антисанитарии, царившей на наших кухнях, что давно уже беспокоило чистюлю Клинта Хеверстроу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64