– Это дело разведки. Уж она-то знает, что именно надо бомбить.
– Брось молоть чепуху, Фарр! – вмешался Брегнани, что означало, поскольку он говорил обычно обратное тому, что хотел сказать, его полное согласие с Фарром.
Нег принял сторону Малыша.
– Да, но какой смысл бомбить верфи подводных лодок? По-моему, нам говорили, что теперь надо уничтожать немецкие авиационные заводы, заводы синтетического каучука, нефтеперегонные и все такое, о чем рассказывал Жестяная Башка.
Я не знал, что так сержанты прозвали Мэрике – видимо, из-за того, что лоб у него отсвечивал, как металлический.
Все мне было безразлично. В висках стучало. Руки и ноги казались свинцовыми.
Сначала нам пришлось лететь в легкой туманной дымке, поднимавшейся до шести тысяч футов, потом над ней, отчего земля казалась ближе, чем на самом деле.
Как раз во время этого рейда Макс и забыл ввинтить в свои бомбы взрыватели, и после бомбежки, на пути к месту сбора самолетов, Мерроу по внутреннему телефону прочел Максу энергичную нотацию. Во время боевого вылета у него всего три обязанности: ввинтить взрыватели, открыть люки, сбросить бомбы. Мерроу здорово задел Макса словами о том, что тот хочет проиграть войну.
Но тут я увидел, что «Дом Эшер» получил повреждение.
Сразу же, как только «крепости» достигли пункта сбора и начали построение для возвращения домой, я отыскал взглядом самолет Линча, как делал всегда во время полета, пользуясь тем, что мы шли в ведущей эскадрилье, а они с Биссемером в первом звене нижней эскадрильи, ярдах в двухстах от нас, чаще всего чуть позади задней кромки нашего правого крыла, иногда скрываясь под ним. Во время этого рейда истребители противника особой активности не проявляли, но так как наша группа снова была замыкающей, немцы сосредоточили свои усилия на нас; в тот момент, когда соединение разворачивалось, чтобы лечь на обратный курс, я повернул голову и увидел «Дом Эшер» в полном порядке – он довольно далеко летел за нашим крылом. Но тут же краешком глаза я заметил, как справа от нас промелькнул МЕ-109, а взглянув еще раз, отчетливо увидел вспышку на самолете Линча.
Заметил ее и Малыш Сейлин.
– Лейтенант Боумен! – крикнул он по переговорному устройству. – В самолет лейтенанта Линча только что попал снаряд.
Пожалуй, никто другой, кроме Малыша, заметив, что мой друг оказался в беде, не нашел бы нужным сказать мне об этом.
– Не спускай с них глаз. Скажи, если они выбросятся.
Сам я ни за что не смог бы взглянуть на самолет Линча.
В течение всего бесконечного обратного пути я сидел, чувствуя, как в висках, словно сжатых тисками, отдается каждый удар сердца, не в силах повернуть голову и посмотреть на «Дом Эшер» и полагаясь лишь на краткие доклады Малыша Сейлина: самолет то немного отставал (отставший самолет – я это знал – становился легкой добычей вражеских истребителей), то опять набирал скорость – у него, видимо, поврежден лишь один двигатель, – догонял соединение и шел в строю, потом снова отставал и снова подтягивался… На него наскакивали истребители, но он все еще был среди нас, занимал свое место в боевом порядке, летел с нами.
Мы потеряли над Германией два самолета – «Аламо» и «Этот вас убьет»; «Сумасшедший дом» совершил вынужденную посадку на воду в Ла-Манше; «Настоящий королевский» сел Сколторпе, а «Факельщик» в Поулбруке, однако «Дом Эшер» все время летел с нами.
Делая круг перед заходом на посадку, самолет Линча нырнул в просвет между облаками как раз против нас, когда мы уже снижались, и я заставил себя взглянуть на него; именно в эту минуту с самолета взлетели ярко-красные ракеты; на борту находятся раненые или убитые, освободите площадку для посадки, приготовьте санитарные машины.
– Биссемео выпустил ракеты, – доложил я Мерроу по внутреннему телефону. – Давай освободим ему место, пусть сядет.
Мерроу посмотрел на летавшие по кругу самолеты.
– Какой из них?
Я показал на «Дом Эшер».
– Ну, ему еще надо две-три минуты для выхода на посадочную. Я снижаюсь.
И тогда, в пику Мерроу и в нарушение всех установленных правил, я с неожиданной для самого себя смелостью потребовал:
– Высадишь меня в конце взлетно-посадочной полосы.
– Как хочешь, – с полным безразличием согласился Мерроу.
Холодея от страха, я машинально выполнял в момент посадки свои обязанности, наблюдал за давлением и температурой, выпустил шасси и видел, как под тахометрами блеснул зеленый сигнальный огонек, проверил, закреплена ли стойка выпущенного хвостового колеса, убедился, что клапаны жалюзи обтекателей закрыты, а затем стал докладывать Мерроу скорость снижения. Я слышал, как он, прервав меня, спросил у Малыша, все ли в порядке с нижней турелью и поставлены ли направленные вниз пулеметы в горизонтальное положение.
– Один пятьдесят один… Один сорок девять… Один сорок восемь… Один сорок шесть…
– Довольно! – скомандовал Мерроу. – Закрылки!
Я выпустил закрылки, и Базз своими обычными мягкими прикосновениями отрегулировал триммеры. Я продолжал докладывать скорость. Внизу в начале ВПП промелькнули черные следы пневматиков. Я даже не почувствовал, как мы коснулись земли, но потом хвост самолета опустился, и заднее колесо запрыгало по полосе. Я убрал закрылки. Пронзительно заскрипели тормоза. Теперь мы катились с быстро затухающей скоростью, я потянул на себя рычаг в полу, слева от сиденья, чтобы разблокировать заднее колесо, и стал отстегивать свои привязные ремни. Мерроу свернул на рулежную дорожку и остановился, я протиснулся через передний аварийный люк и спрыгнул на землю, в струю ураганного ветра, поднятого четырьмя работавшими на холостом ходу винтами. Отскочив в сторону, я жестами показал Мерроу, что он может вести самолет дальше, и, опережая его, побежал к взлетно-посадочной полосе.
«Крепости» продолжали приземляться, но я потерял из виду «Дом Эшер». На противоположной стороне ВПП я увидел санитарные машины и пожарный автомобиль, и после того как «Пыхтящий клоп» развернулся и зарулил вслед за «Телом», я, нарушая все правила и инструкции, перебежал взлетно-посадочную полосу между самолетами и присоединился к тем, чья помощь могла потребоваться с минуты на минуту. Среди них, подобно чудовищному пришельцу из космоса, высился пожарный в белом асбестовом костюме, увенчанном шлемом со слюдяным окошечком. При виде его я окончательно укрепился в мысли, что вижу дурной сон.
«Дом Эшер» прокатился до дальнего конца взлетно-посадочной полосы, миновал выходы на рулежные дорожки и остановился, и мне сразу бросилось в глаза, как сильно пострадал самолет. В обшивке около астрокупола виднелась большая дыра – через нее пролезла бы овца; в средней части фюзеляжа чернели еще два отверстия – сейчас в них торчали головы воздушных стрелков; они ухмылялись, как обезьяны, и только небу было известно, какое страдание таилось за их спинами.
Я первым поднялся на борт. Мне пришлось отстаивать свое право первым войти в самолет. «На этой машине, – твердил я, – летает мой друг». Доктор Ренделл – он оказался за моей спиной – пропустил меня вперед.
Линча втащили в радиоотсек. Нет сил описать леденящую душу картину, открывшуюся моему взгляду. Этот след крови – крови моего друга, тянувшийся из пилотской кабины…
Вы сами все поймете, если ознакомитесь с заключением доктора Ренделла, – он дал его мне прочитать в ту же ночь; я знал, как потрясло его случившееся, – поэтому, может, он начинал не с самого главного:
«Открытый перелом первого и второго пальцев кисти левой руки.
Глубокая рана в правой половине грудной клетки.
Проникающее ранение черепа крупным осколком 20-миллиметрового снаряда в области правой глазницы, повлекшее выпадение мозга».
Вот это последнее было особенно непереносимо. Я думал о печальном юморе Кида, о необыкновенно оригинальных мыслях, возникавших в этом мозгу с быстротой сигналов автоматической телефонной станции огромного города; о том, как, должно быть, страдал этот мозг в темноте бессонной ночи, пытаясь осмыслить письмо, полученное Линчем от неверной жены; о замечательной памяти Кида на стихи. «Ничего необыкновенного, – сказал он мне однажды. – Любой может». Но многие ли могли?
– Давайте уберем это отсюда, – распорядился доктор, набрсывая кожаную куртку на то, что недавно было головой.
«Это»… Меня потрясло, что доктор назвал останки моего друга, словно какую-то вещь; я с гневом взглянул на Ренделла и с удивлением увидел на его лице, изрезанном глубокими морщинами и украшенном бородавками и пышными усами, такое же горе, какое испытывал сам. Теперь мне стало ясно, почему люди доверялись доку Ренделлу. Человек не может так искусно играть в человечность.
– Давайте, Боумен, беритесь, – сказал он. Доктор не хотел, чтобы кто-нибудь из экипажа прикоснулся к останкам Линча.
Меня все больше мучила мысль, что это я виновен в смерти моего друга. Ведь я же хотел переговорить с доктором о Линче. И не переговорил. Это моя вина. Моя, моя! Я убил его.
Мы вынесли через главный люк прикрытое кожаной курткой «это» и по траве направились к санитарным машинам. Меня начало трясти.
– Тут недалеко, – сказал док. – Идите.
Я пытался объяснить доктору, что убил своего друга, но мог лишь вымолвить:
– Если бы вы только знали!
– Я знаю, – ответил док. – Очень хорошо знаю.
Однако он не знал. Знал один я. Выпустив из рук мертвые ноги Линча, я разрыдался и бросился бежать.

18

После ужина (я оставался в комнате, не в состоянии и думать о еде) по радио объявили, что назначенная на завтра боевая готовность отменяется; к тому времени я уже чувствовал себя в силах пойти повидать доктора Ренделла. Все больше и больше я сознавал свою вину; мне казалось, что я куда-то падаю; я не мог бороться с желанием рассказать Ренделлу, чего я не сделал и что поэтому сделал. Одно дело, выполняя воинский долг, убить немца с двадцати пяти тысяч футов высоты; другое – из-за преступной небрежности убить лучшего друга.
Было еще совсем светло. Наша амбулатория – три барака типа «Ниссен», соединенных крытыми коридорами, стояла на холме, в стороне от района стоянки и обслуживания самолетов и от общежитий в небольшой рощице, колеблемой легким летним ветерком. На опушке росла трепетная осина, ее листья поворачивались на ветру то светлой, то темной стороной с быстротой, недоступной флегматичным дубам и букам; я остановился как вкопанный и долго любовался чудесным непрерывным мерцанием дерева. Зрелище беззвучно трепетавших листьев успокоило меня, помогло отогнать мрачные мысли.
Я пошел дальше. Нет, я не смогу открыть доктору свою душу – лучше подождать встречи с Дэфни и все рассказать ей.
Доктор Ренделл, усадив меня у себя в кабинете, мог бы говорить и говорить – утешать, упрекать за бегство, высказывать банальные сожаления по поводу смертей и утрат. Вместо этого он сел и стал ждать, пока не заговорю я.
– Кто сообщит его жене?
– Она получит телеграмму, как только сработает канцелярская машина. Возможно, через неделю. Не вижу причин, почему бы вам не написать ей.
– Не хочу.
– В таком случае она узнает из телеграммы.
– Ну, а как с ним?
– Вероятно, похороны состоятся завтра на американском военном кладбище в Кембридже. Вы, конечно, поедете.
Я решил поехать; я увижу, как его будут опускать в могилу; я увижу Дэфни и скажу ей, что убил его я. Бумаги на Линча лежали на письменном столе доктора, и он показал мне свое заключение, составленное, как он выразился, «ради порядка». Возможно, он думал, что сухой стиль медицинского заключения заслонит в моей памяти картину, открывшуюся взгляду в радиоотсеке, но едва я дошел до упоминания о мозге, как волна дрожи прокатилась по всему моему телу, ибо в случившемся был виновен я, мое легкомыслие, и я поднялся, чтобы уйти.
– Минуточку, – сказал док, подошел к шкафчику, достал из флакона несколько желтых таблеток и протянул мне. – Примите вечером, перед тем как лечь спать.
Пилюли показались мне страшнее, чем возможность оказаться сбитым на «крепости».
– Не хочу привыкать к этим проклятым штукам, – поморщился я.
Доктор прочел мне краткую лекцию об успокаивающих средствах.
– Все три?
– Все три.
Я направился в комнату Биссемера и, к своему крайнему раздражению, застал там Мерроу. Зачем ему понадобилось, да еще в столь поздний час, вмешиваться в дела Линча? Не мог же он прийти поговорить с этим ничтожеством, командиром Линча, из уважения ко мне, и я понял, что не ошибся, когда услышал, о чем они толкуют. Они спорили, как поступить с вещами Линча. Биссемер хотел сложить их и отослать домой; Мерроу предлагал поделить среди друзей Линча. Должен сказать, что у нас практиковались и тот и другой способ распорядиться имуществом погибшего летчика, но тогда я подумал лишь о том, что вещи для Мерроу важнее человеческой жизни. Он хотел заполучить кое-что из пожитков Линча.
Я не выдержал и со злостью сказал Мерроу:
– Ты просто хочешь наложить свою грязную лапу на его швейцарский ножик, не так ли? Ты же пытался купить его у Линча.
Мерроу взглянул на меня (сдвинув брови, с разгорающимся на щеках румянцем), как обычно смотрел на всякого, кто бросал ему вызов.
– Послушай, ты, мерзкий ублюдок, – ответил он, – Я просто пытаюсь придумать, как смягчить удар для его семьи. Вряд ли родным будет приятно получить этот хлам.
– Откуда тебе знать, что им приятно и что нет?
Я чувствовал, что меня раздражает и жена Линча, и Мерроу, и война – их война, – и особенно остро я сам, сам.
Я сказал Биссемеру, что намереваюсь на следующий день поехать в Кембридж, и спросил, не захочет ли он вместе со своим экипажем присоединиться ко мне; он ответил, что согласен. Я обещал уточнить время у капеллана.
– И вот еще что, – добавил я, обращаясь к Мерроу, – ты не поедешь с нами. Впрочем, если хочешь, чтобы тебя вздули в Кембридже, можешь отправляться на автобусе вместе с отпускниками.
– Чхать мне на тебя, – ответил Мерроу. – Знаешь, Боумен, ты ведешь себя как плаксивый младенец. Мы с тобой занимаемся мужским делом. Ведь на войне, между прочим, убивают и тех, кто летает на самолетах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64