как и картинки дамочек, Мерроу покрыл его прозрачным целлофаном. «Сия подушка, – гласило объявление, – является личной собственностью У. – С. Мерроу и стоит восемь долларов. Не трогать! Я имею в виду тебя».
«Подушку я купил в мебельном магазине Вульмана в Дейтоне, – без конца рассказывал он то одному, то другому из нас. – Чистейший гусиный пух. И всего – восемь паршивых долларов! Боже, где только эта штука не побывала со мной! И в Спеннере, и в Лоури – всюду. Да что там! Одни лишь сны, которые я видел на ней, стоят долларов восемьсот. Но это не все, сынок. Подушка-то не простая, а… „Ложись, девушка!“ Бывало, говорю милашке: „Потрогай-ка“, ну она и приложит руку к подушке, а я скажу: „Нет, нет! Приложи щечку, прикоснись щечкой; вряд ли ты встречала что-нибудь более мягкое“. Ну, а стоит ей только положить щечку – дальше все идет как по маслу. Ложись, девушка! Да я любому сукиному сыну вырежу… если он посмеет украсть у меня подушку!»
На мгновение мне вновь вспомнился сон и неуловимо меняющееся небо, каким оно было утром в день нашего налета на завод «Хейнкель» в Варнемюнде, когда мы летели с листовками, и Базз чуть не взбесился от злости и кричал, что он предпочел бы хорошенько вздуть немчуру, а не сбрасывать им кучу этого дерьма. Самолет вел себя безукоризненно, ровный гул двигателей убаюкивал, как бульканье кофейника, а небо дарило нас своей фантастической игрой. Дерево медленно меняет цвет и лишь чуть-чуть трепещет под утренним ветерком, – я вспомнил огромный дуб в углу усадьбы тети Каролины! – а небо подобно человеческому сознанию – мгновенная смена картин, провалы и взлеты, пелена тумана и ясная голубизна, белые пятна забытого, радуги иллюзий, грозовые тучи, тайны; и в нем, этом небе, когда в те ужасные дни мы отправлялись делать свое дело, – смерть, подстерегающая нас, и мы, сами несущие смерть. Но в тот день я чувствовал себя счастливым, мы не собирались сбрасывать смертоносный груз, только листовки – «сорбум», как называл их наш бомбардир Макс Брандт, такой же злой в тот день, как и Базз. Я припоминаю, какая прозрачность открылась перед нами, когда мы прорезали облака. Небо, где шли бои между истребителями, было исчерчено длинными перистыми полосами конденсации – издали казалось, что сотня гигантов режет лед небес своими коньками. Вверху было ослепительно светло.
Я начал одеваться. Пижаму бросил на дно своего металлического шкафчика. Душ я принял еще перед тем как лечь спать, а сейчас только попудрился, надел длинные солдатские кальсоны, пару шелковых носков, а поверх шерстяные, натянул легкий комбинезон, потом сунул ноги в старенькие потрескавшиеся лакированные бальные туфли, которые купил в Денвере в минуту невменяемости, когда мы стояли в Лоури; ногам было приятно в них, как в домашних шлепанцах; я постоянно надевал их после того ужасного майского рейда на Моль, когда чуть не отморозил ноги, а Базз грыз меня за то, что я плохо выдерживал строй. Он не преминул сообщить, что я дерьмовый, лишенный всякого воображения летчик. Я и в самом деле с большим трудом управлял машиной, потому что вместо ног у меня были две ледышки. Но об этом я не сказал ему ни слова. Нет и нет! Гордый Чарли Боумен! Не какой-нибудь слюнтяй-коротышка – такого про меня не скажешь! Ухмыляйся и терпи. Оркестр Соуза, прошу туш!
Но где же, черт побери, Салли? Два часа ноль девять минут. А если он не идет, зачем вставать? Должно быть, отсрочка. Продолжая завязывать шнурки ботинок, я почувствовал то, что на уроках гигиены в десятом классе именовалось подготовкой организма к акту самоочищения, а в жизни, как я узнал позже, пройдя аспирантуру в университете похабщины, называлось совсем по-другому. Я начал размышлять, что означает отсрочка. Куда они намереваются послать нас сегодня? В течение недели, начиная с десятого, мы ожидали отправки в один тяжелый рейд, в предвидении которого нас проинструктировали в то утро; мы уже отправились к своим самолетам, находившимся в зонах рассредоточения, как вдург узнали, что вылет отменен из-за плохой погоды. Швейнфурт… Он слишком далеко. Но рано или поздно нам все равно придется лететь, – как правило, вот в такие намеченные, а затем отмененные полеты нас потом и посылали, если уж мы прошли инструктаж. Раза три или четыре пытались мы вылететь на Кассель и в конце концов попали туда, и теперь у нас не было ни малейшего желания снова оказаться там. Я стал путать шнурки. Сердце у меня заколотилось, а ладони начали извергать пот, как Олд-Фейтфул Один из наиболее активных гейзеров США.

горячую воду. Я стал думать о том, как бы не думать, куда нас пошлют.

4

Заставив себя подойти к своему шкафчику, я достал бритвенные прибор и по коридору направился в туалет. Парень, отразившийся в зеркале, когда я сворачивал за угол, был я, но узнал я себя в нем с трудом, так как выглядел он как некий тип в маске, которые обычно надевают в «праздник всех святых» – в одной из тех липких резиновых масок, что делают человека лет на двадцать старше, а мне исполнилось двадцать два; то есть сорок два, если считать маску – маску усталого бизнесмена среднего возраста, бизнес которого был… ну, скажем, не совсем привлекательным. Как для него самого, так и для его клиентов. Небритый бизнесмен средних лет в зеркале был коротышкой, но, бросив на него взгляд, вы не решились бы утверждать, что это типичный наглый коротышка. Он не станет Наполеоном, и на Маленького Капрала не походит. Нет, сжр! Возможно, его следовало назвать неудачником, однако он был высок во всем, кроме роста.
И тощ. С марта я похудел на пятнадцать фунтов. Март, апрель, май, июнь, июль, август. Мои рассуждения казались странными даже мне самому; в последнее время я стал замечать, что разговариваю как-то не так, даже с самим собой. Медленно, словно совершаю бег с препятствиями.
Окно на уровне плеч в конце ряда раковин оказалось открытым; шлепая своими бальными туфлями, я подошел к нему и выглянул наружу: туман такой, что в него можно было бы упаковывать фарфоровую посуду.
Прямо передо мной, за стеной тумана, находилось здание штаба; я представил себе огни, горящие за опущенными шторами в оперативном и разведывательном отделениях, и решил: после бритья сбегаю туда и спрошу, что происходит, куда нас пошлют и чем вызвана отсрочка. Шторми Питерс, метеоролог нашей группы, – свой парень и не прочь поболтать.
Я открыл кран горячей воды и выпустил по меньшей мере целую тонну воды, но так и не дождался, когда пойдет достаточно теплая, чтобы можно было как следует побриться, поскольку кислородная маска очень плотно прилегает к лицу, а даже самый маленький волосок под ней, особенно на подбородке, вскоре начинает нестерпимо чесаться и раздражать – прямо хоть из самолета выпрыгивай.
Я порезался. Кровоостанавливающего карандаша у меня не было. Разорвав туалетную бумагу на несколько маленьких кусочков, я стал прикладывать их к кровоточащему порезу. Я посмотрел в зеркало и увидел голубые, глядящие прямо и внимательно глаза с не очень яркими белками; темно-русые, сросшиеся на переносице брови; высокий лоб, пересеченный неровной, как дождевая струя на оконном стекле, мягкой жилкой; пару толстых губ, которые я сжимал и кривил перед зеркалом, пытаясь убедить себя, что у меня рот как у генерал-лейтенанта, каковым я и был, если не считать слово «генерал»; самый обыкновенный подбородок с алым, в форме сердца, цветочком туалетной бумаги на нем; русые волосы, подстриженные по-военному, бобриком, а в центре всего – позорнейший нос, похожий на капот быстро надвигающейся на вас автомашины с широкими крыльями. Лицо, обязательное ежедневное бритье которого не доставляло удовольствия даже в мирное время.
Ради утешения я стал мысленно любоваться лицом Дэфни, но тут же понял, что это выше моих сил. Рана была слишком свежей.
Тогда я подумал о другой девушке, о моей бывшей невесте Дженет, находившейся сейчас, слава Богу, дома. Я вспомнил маленькую смуглянку на велосипеде, какой она была в то лето, накануне перехода с младшего курса на старший; однажды вечером, немножко выпив, мы ехали на велосипедах по окаймленной соснами прибрежной дороге, мимо отражающихся в Вайнярде и Ношоне и подмигивающих нам огней по ту сторону залива. Дженет нарочно въехала в канаву, растянулась на песке и, хихикая, заявила, что это я ее толкнул, хотя я честно ехал посередине дороги, вдоль белой линии, устроив себе «испытание на трезвость» и проверяя, смогу ли строго выдерживать направление; я бросил свой велосипед прямо на дороге и подбежал к ней, а она лежала, показывая смуглые ножки на фоне разлетевшейся веером нижней юбки, и смеялась, и я, друзья мои, подумал, что она штучка хоть куда. В то лето я работал в ресторане «Морской ветерок» помощником метрдотеля – громкое звание, означавшее, что мне часто приходилось скользить пальцами в соусе грязных тарелок, а Дженет служила в Фальмуте, у Таккерса, и жизнь казалась такой обещающей, такой приятной и несложной. А затем… Уф-ф, капнуло! Как из холодного облака… Я подумал, какой задирой была Джанет. Бой мой, она была девочка что надо!
Часы показывали два двадцать семь, когда я убрал принадлежности для бритья, надел летные сапоги и вышел в туман. А еще говорят о полетах по приборам! Мне потребовалось около десяти минут, чтобы, осторожно нашупывая путь по заасфальтированной дорожке, пройти минутное расстояние до административного здания. Несколько раз меня угораздило забраться в самую грязь (хотя вообще-то она была не такой густой, как обычно, – вот уже пять дней стояла хорошая погода), и я с трудом выбирался на дорожку; кое-как мне удалось дойти.
Яркий свет чуть не ослепил меня, когда я вошел в бетонное здание, унаследованное нами от королевских ВВС и использованное нашим командованием под штаб. В вестибюле я подошел к двери с табличкой «Метеоролог», толкнул ее и оказался перед Шторми – он как раз передавал по телефону в штаб авиакрыла информацию о высоте верхней границы облачности, полученную с нашего метеорологического самолета, который летал сейчас где-то над этой мутью. Питерс был спокоен и вежлив, даже разговаривая со штабом, хотя сразу бросалось в глаза, как он устал.
Шторми Питерс производил на меня впечатление самого здорового парня во всей авиагруппе, с его лица не сходило выражение, присущее тем, кто постоянно имеет дело со стихиями, – землепашцам, морякам, рыбакам; даже если им трудно, даже если они порой ненавидят свою работу, все равно их не покидает это выражение сосредоточенности, глубокого уважения к природе, быть может – смирения. Во всяком случае, именно таким оно было у Шторми – выражение покоя и мира. Он был просто помешан на погоде, и так как знал, что я всегда наблюдаю за небом, мечтаю о небе и читаю о нем с детства, он уделял мне больше времени, чем остальным воздушным жокеям.
Питерс положил трубку.
– Ты, Золушка, не рановато ли заявился на бал? – спросил он.
– Не мели чепуху! – Я был раздражен, а он считался с настроениями других так же, как с каким-нибудь возмущением в верхних слоях атмосферы. Что происходит?
Шторми встал, подошел к карте и протянул к ней руку с растопыренными пальцами; это была рука, словно изваянная Микеланджело и дарившая погоду распростертой на карте земле.
– Там, на высоте, – сказал Шторми, – над аэродромами Н-ского авиакрыла, отмечается наличие надвинувшегося со стороны Северного моря стабильного адвективного яруса. Но здесь, над Н-ским авиакрылом, облака рассеиваются, а холодный фронт слабее, чем предполагалось, в результате чего ожидается небольшой туман…
– Небольшой туман?! Боже милосердный, Шторми! Ты когда-нибудь выглядываешь в окно?
– …который рассеется значительно позже времени взлета, указанного в боевом приказе…
– И вызовет небольшую отсрочку?
– …и вызовет небольшую отсрочку.
– На сколько?
– На три с половиной часа. Инструктаж в шесть.
Я вздрогнул.
– И в шесть они напугают нас до смерти, а потом отменят вылет? Так?
– Сегодня отмены не будет.
Шторми слыл прямо-таки провидцем, на него можно было положиться больше, чем на все метеорологическое управление США; уж если он сказал, что мы летим, так оно и будет.
– А почему ты на ногах? – поинтересовался он.
– А потому, что я видел стласный-стласный сон… Будь же другом, Шторми, скажи, куда нас посылают?
– Инструктаж в шесть, – повторил он, но, заметив мою недовольную мину, добавил: – Не могу, Боу. Я же засекречен. Должен бы знать об этом.
– Тоже мне друг!
– Почему бы тебе не пойти и не поспать?
– И-з-в-о-л-и-т-е ш-у-т-и-т-ь, – по буквам сказал я, чтобы не тратить время на смех.
Я отправился в общежитие, снова, как и по пути сюда, скользя по асфальту, словно на лыжах; добравшись к себе, я взглянул на часы и обнаружил, что в моем распоряжении остается два с четвертью часа до того, как начнут будить других, – сто тридцать пять минут, и они будут висеть у меня на шее, словно свинцовый груз.

5

Я уселся в уборной, единственном месте, достаточно освещенном в такие часы, и раскрыл «Хорошего солдата» – одну из книг Кида Линча, которую стащил у него из комнаты, когда он погиб, и, должен сказать, совершенно обалдел от нее, никак не мог понять, о чем идет речь и что за герои в ней действуют. Мои глаза задержались на следующем абзаце: «Насколько я понимаю, роман, любовь к определенной женщине обогащают мужчину жизненным опытом. С каждой новой женщиной, с каждым новым увлечением мужчина расширяет свой кругозор, как бы завоевывает новую территорию. Игра бровей, интонации голоса, характерный жест – все это, казалось бы, мелочи, но они-то и возбуждают страсти; подобно каким-то неясным объектам на горизонте, манят отправиться в дальний путь для исследования…» Для исследования!.. Новая территория!.. Боже милосердный!.. Я подумал, что потерял целый континент, целую сказочную страну по имени Дэфни. Я швырнул книгу через всю уборную, да так, что она с грохотом ударилась о ящичек для бумажных полотенец. Я понимал, что был в плохой форме. И как раз в это мгновение – уж не слуховая ли это галлюцинация?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64