– До чего же бессмысленны эти ночные рейды Английская бомбардировочная авиация совершала боевые вылеты только в ночное время, американская – только днем.

. Какого черта они достигают ими? Разве что мирных жителей убивают. – Он отпил глоток из стакана. – Ну, если в этом и заключается цель войны, тогда…
Один из английских солдат ухватился за спинку стула Мерроу и с такой силой тряхнул его, что заставил Мерроу вскочить. Я тоже поднялся. Мерроу стоял, вызывающе выставив подбородок.
– Эй! – крикнул англичанам тот же старик.
– Паршивый нахал, – сказал военный Мерроу.
– Будет, будет! – остановил его старик. – Давайте беседовать по-приятельски.
Английские солдаты отвернулись от Мерроу и направились к стойке.
– Будь они прокляты, эти дерьмовые лайми, – проговорил Мерроу, обращаясь якобы ко мне, но достаточно громко, чтобы могли слышать присутствующие. – Пошли, Боумен.
Никто из англичан даже не обернулся.
Уже в дверях я слышал, как старик заметил своим приятелям:
– Тоскует по дому, бедняга!
Подойдя к стоянке, мы обнаружили, что велосипед Базза исчез.
Мерроу словно забыл, что и сам-то стащил его, и во всю глотку проклинал подлых англичан, этих проклятых лайми, укравших американский велосипед. «Банда воров!» – орал он, разъяренный.
Он порывался вернуться в таверну и затеять драку с тремя ребятами из королевских ВВС, но мне удалось уговорить его, я не верил, что велосипед украли англичане, – они по-прежнему сидели у стойки бара.
Мы то подвозили друг друга, по очереди усаживаясь на велосипед, то вели его за руль, но так как оба основательно загрузились пивом, машина петляла по дороге, и мы часто падали. Наконец нам попался запряженный лошадью фургон торговца рыбой и жареной картошкой; мы поели того и другого и уговорили торговца, тощего хитреца с плотно укутанной шарфом шеей доставить нас на базу, предложив два фунта, то есть больше, чем он выручил бы за несколько дней торговли: мы погрузили велосипед в повозку и втроем поехали под перестук копыт серой клячи. Нас окутывал резкий запах растопленного нутряного жира. Ветер разогнал набухшие влагой тучи, и над орошенной, сверкающей мириадами дождевых капель землей раскинулось небо цвета зеленых яблок.

22

В среду девятого июня мы поехали в Кембридж и снова слушали на берегах Кема студенческие мадригалы, а я лежал в окружении других слушателей на траве под огромными деревьями рядом с Дэфни, до краев наполненный в этот теплый день желанием.
В паузе между номерами какой-то янки рядом с нами сообщил своему дружку, что концерт входит в программу ежегодных торжеств, называемых «Майской неделей», хотя отмечалась она в июне.
– Ну и обалдуи же эти лайми, – отозвался его дружок.
Я видел, как вспыхнула Дэфни.
После концерта Мерроу и другие куда-то исчезли, а мы с Дэфни наняли плоскодонку и около часа медленно плыли вниз по реке мимо чудесной королевской церкви, гостиницы «Геррет», мостов «Тринити» и Сент-Джона, и именно за это время благодаря Дэфни у меня возникли некоторые мысли – предвестники кризиса, который наступил в конце июля.
Я слушал, как студенты распевают неизвестные мне мадригалы XVI столетия, а мысли мои блуждали где-то в далеком прошлом; я размышлял о девушках, оставшихся дома, в Штатах. У меня всегда была какая-нибудь зазноба. В годы обучения я встречался с разными девушками, и с каждой из них у меня было связано какое-то воспоминание. Так, при мысли о Пенни возникала кинокартина «Вот идет мистер Джорден» в Сайкстоне, в штате Миссури; Сибил означала «бьюик» ее отца – мы останавливали машину у железнодорожного переезда в горах недалеко от Денвера, причем даже не обнимались, а только слушали по автомобильному приемнику джаз Томми Дорси; с Мэрилин ассоциировалась мелодия «Такова моя любовь», грохотавшая из радиолы-автомата в дешевом ресторанчике в Монтгомери, в штате Алабама. Но через все эти воспоминания прежде всего проходила Дженет – девушка из моего родного города, моя невеста, и, казалось, от нее невозможно спастись, как от наследственности. После подобных размышлений я начииал еще больше ценить Дэфни, ибо каждая девушка, как бы сильно я ее ни желал, постоянно действовала мне на нервы, в то время как с Дэфни я чувствовал себя легко и свободно.
Я освоился с самостоятельным управлением лодкой, я потом сидел на корме просто так, и мы болтали.
Дэфни была откровенна. Мы говорили на одном языке. Теперь нас уже не так разъединяло национальное различие и различие в жизненном опыте.
Я понял, что своим поведением она редко давала мужчинам повод к азойливым приставаниям, – несмотря на хрупкость и женственность, она обладала большой внутренней силой, присущей цельным натурам.
– Мы никогда ни о чем не спорим, – сказал я.
– А почему мы должны спорить? Я так скучаю без тебя. Зачем же мне отравлять часы нашей близости?
Она находила какую-то сладость в тоске и любила страдания, вызываемые глубокой привязанностью.
– Что бы ты мог сделать ради меня?
Я обещал ей то, о чем поется в песнях. Подняться на гору. На лодке отправиться в Китай. Написать книгу. Переплыть океан. Сделать жемчужное ожерелье из росинок, как в песне, которую я пел, чтобы сохранить свою жизнь. Да, в присутствии Дэфни я забывал обо всех опасностях на свете.
Потом Дэфни устроила мне нечто вроде допроса.
– Что ты хочешь от меня? – с какой-то болью спросила она, и ее вопрос застал меня врасплох.
Я сразу же подумал о постели, но решил, что надо найти какой-то другой, не столь грубый ответ. Утешения, когда я в отчаянии. Хорошую компанию, хорошую беседу, хороший смех. Возможность проводить с ней свободное время между рейдами. Я чувствовал себя смущенным, так как понимал, что Дэфни ждала совершенно определенного обещания, чего-то очень важного для нее, и сразу занял осторожную и уклончивую позицию.
– Война, – ответил я, как бы объясняя свое длительное молчание, – идет война, и мне бы хотелось скорее увидеть ее конец.
– А во имя чего ты воюешь? Я хочу сказать, ты-то какое имеешь отношение к этой войне?
Вопрос был поставлен необычно, но к тому времени я уже хорошо знал Дэфни и понимал, что она спрашивает именно о том, о чем хочет спросить: по чисто женской логике, Дэф, вероятно, считала, что войны исчезнут лишь тогда, когда люди откажутся участвовать в них; но я нервничал и, очевидно, высмеял бы подобную наивность, подобную сентиментальную чушь, ибо смешно думать, что отказ воевать по политическим и религиозным мотивам мог привести к созданию мира без войн, но в те дни такой вопрос казался обычным.
– Я не знаю, во имя чего я воюю. Во всяком случае, не во имя патриотизма, проповедуемого сенатором Тамалти. Вряд ли наши ребята, даже Мерроу, воюют из патриотических побуждений. Думаю, им просто не терпится поскорее совершить свои двадцать пять боевых вылетов, и точка. Понимаю, Дэф, мои слова могут покоробить любого англичанина, но клянусь, что только в этом и состоит для них цель войны. Каждый боевой вылет – еще один шаг к окончанию смены. Остаться в живых – вот главное.
Кажется, я чувствовал себя слишком неловко, чтобы распространяться даже в разговоре с Дэфни о своей добропорядочности, которая никогда меня не покидала.
Убивать, чтобы выжить… Позже я вновь и вновь возвращался к этой мысли. В школе в Донкентауне, когда мне было лет десять, я интересовался динозаврами. Возможно, все эти бронтозавры, стегозавры, трицератопсы, аллозавры и особенно гигантские тираннозавры – владыки всего живого – страшили меня потому, что я был таким маленьким, таким коротышкой. Прошли миллионы лет, прежде чем эти чудовища приобрели все для того, чтобы убивать других и выжить самим, – шипы высотой в рост человека, хвосты, один удар которых мог бы разнести дом, ключицы шириной в стенку «Шермана», когти, похожие на лезвие топора. Они обладали мозгом величиной с грецкий орех. Прошло семьдесят пять миллионов лет, и я, со своей «летающей крепостью» и мозгом размером с порядочный грейпфрут, сам стал зубом птерозавра с кожистыми крыльями. Мне казалось, что стремление выжить не должно быть основной целью у цивилизованного человека.
Тщательно обдумав вопрос Дэфни, я пришел к выводу, что воевать мне легче, чем не воевать. Я принадлежал к тому кругу людей, которые считали, что летать и воевать – это и есть единственная форма бытия.
Все, видимо, сводилось к тому, что я скорее предпочел бы умереть, чем отступить от этого естественного и общепринятого правила поведения.
И в то же время, посматривая на Дэфни, сидевшую в своем желтом платье на зеленой скамье плоскодонки, я сознавал, что предпочту жить, а не умереть.
Что бы я мог сделать ради нее, спросила она.
В конце июля, в разгар целой серии рейдов (мы называли их нашим «блицем»), предав Кида Линча вечному успокоению на американском военном кладбище близ Кембриджа, я пережил кризис в своем отношении к войне; он явился итогом моих попыток собрать воедино все эти бессвязные и противоречивые мысли, но лишь после трагического рейда на Швайнфурт я понял, что они значили. Однако в тот день, когда мы слушали мадригалы, эти мысли приходили мне в голову случайно, оставляя лишь какой-то неприятный осадок.
Время, на которое мы арендовали лодку, истекло, и мы отправились к Дэфни.

23

Целой группой мы сидели в комнате Титти и болтали о состоявшемся в тот день, одиннадцатого июня, налете на Вильгельмсхафен.
В комнату вошел развинченный тип, на вид лет шестнадцати, с ярко-рыжими волосами, – я не раз видел его на базе; на его кожаной куртке виднелась сделанная карандашом надпись: «Линч», и все догадались, что это и есть тот самый паренек, которого мы прозвали «Кидом», он постоянно выступал по местному радиовещанию с поэмами, песенками, стишками и всякими шуточками, – вероятно, с согласия офицера по организации досуга. В какой-нибудь дождливый день молчавшее радио вдруг оживало, и Кид начинал читать шуточное двусмысленное стихотворение. Свои выступления он неизменно заканчивал словами: «Докладывает лейтанант Линч». Некоторые ребята считали его просто клоуном, но я, хотя и не знал Кида, всегда вступался за него; он летал вторым пилотом, а между тем, как утверждали, знал дело лучше своего командира. Если так, то что же ему еще оставалось, как не читать всякие нелепые стишки?
Разговор в комнате Титти зашел об одинокой черной «летающей крепости» – самолете-корректировщике, который мы снова заметили в тот день. После инструктажа перед рейдом на Бремен и затянувшегося до полудня старта выяснилось, что основной объект прикрыт густой облачностью, а когда наша воздушная армада повернула на запасной объект Бремерхафен, летчики ведущей авиагруппы не то перестарались, не то погорячились и сделали такой крутой вираж, что следующим за ними группам пришлось осуществлять все более и более значительные развороты, так что наше замыкавшее боевой порядок подразделение, подобно самому дальнему участнику детской игры в «цепочки», должно было совершить еще более широкий разворот; отбомбились мы наспех и плохо. В подавленном настроении мы легли на обратный курс, и вот тогда-то в вечернем небе, позади и выше последнего звена нашей группы, появился Б-17. Он не имел никаких опознавательных знаков, и следовал за нами примерно до полпути через Северное море, и только здесь наконец повернул, и, одинокий и загадочный, удалился в направлении Германии.
Пока мы разговаривали о немецком корректировщике, кто-то стал утверждать, что немцы хорошие вояки и не менее хорошие спортсмены. Кид Линч молчал. Мерроу рассказывал, как во время какого-то рейда пилот одного из наших подбитых самолетов вышел из боевого порядка и выпустил шасси, а немецкие истребители не только не пытались сбить его, но сопровождали его, как бы охраняя, пока он не приземлился. Фрицам, вероятно, хотелось заполучить еще один корректировщик, но Мерроу уверял, будто все дело в «законе неба» – не стрелять в летчика, выбросившегося на парашюте. Братство авиаторов. Обособленная каста авиаторов; вражеские пилоты ближе вам, чем пехотинцы из армии наших союзников.
Потом заговорил Линч, и сначала я вышел из себя, но потом понял, чего он хотел. А хотел он показать этому самонадеянному искателю славы, что проповедуемая им ересь о воздушном рыцарстве преследует лишь одну цель: внушить окружающим, будто все закончится мило и благополучно для номера один, для него, Мерроу. Конечно, Киду пришлось нелегко в нашей компании. Мы плохо представляли все то, что вызывало у человечества гнев и ужас, ибо для Испании мы были слишком юны, а времена Освенцима еще не наступили, и «летающие крепости», и крупнокалиберные фугаски – «разрушители кварталов» (как внушительно звучали тогда для нас эти два слова!) – казались нам самым мощным оружием, которое создал человек, самым мощным и последним, потому что и войне нашей предстояло стать последней. Каких только глупостей не говорилось о нас, молодых людях, отбросивших быдто бы всякие иллюзии и поумневших благодаря тому, что они прочитали «Прощай, оружие!», «Солдатская награда» и «Три товарища». По самое горло нас напичкали иллюзиями, лозунгами, призывами, верой в чудеса – этими плодами дешевой пропаганды. Мы были готовы умереть за Дину Шор Известная американская актриса.

, бифштекс с кровью, холодное пиво, за туристскую поездку по Карибскому морю. Пожалуй, мы не очень-то верили в «Четыре свободы», и всякие рассуждения о них воспринимали как демагогию. Зато искренне верили журналам «Тайм», «Пост», «Кольер» и «Лайф».
Так вот, Кид рассказал, что, как сообщили ему приятели из разведывательного отделения, тип, сидевший за штурвалом корректировщика, известен под именем «Черного рыцаря», что он из Черного леса, носит кольцо с черным ониксом, подарок Гитлера, и, как пилигрим, посещает места боевой славы немецкого оружия. Рассказ Линча казался весьма правдоподобным, он умел плести из нитей собственной фантазии сложную и тонкую паутину, а в тот вечер, если не ошибаюсь, он многое позаимствовал из «Нибелунгов», у братьев Гримм, из «Вальпургиевой ночи», и, должен сказать, от всего это у нас прямо-таки мурашки по спине бегали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64