потом я протянул руку, взял свой парашют и, волоча за собой, вновь спустился в нижнее отделение.
Глаза Макса все с тем же мягким выражением остановились на парашюте, тут же обратились влево, обнаружили парашют на груди Клинта, и вся любовь из них мгновенно испарилась; решив, что экипаж собирается выброситься из самолета, он заволновался и стал перекатываться с боку на бок. Никогда еще я не испытывал такого состояния, чтобы человеческое существо заражало меня столь паническим страхом за собственную участь, как в ту минуту, когда я взглянул на Макса, мучимого предположением, что мы намерены бросить его, истекающего кровью, в самолете, который будет нестись в пространстве, пока не откажет автопилот.
Я стащил с себя кислородную маску, наклонился, сдернул с головы Макса окровавленный лоскут и крикнул в самое ухо:
– Не беспокойся, дружище, мы не собираемся бросать тебя!
Мои слова подействовали лучше укола морфия. Мне показалось, что на глазах у Макса выступили слезы радости.
Дружище? С каких пор Макс Брандт стал моим «другом»? На базе часто употребляли вот такие затасканные, выражавшие то грубоватую, то насмешливую привязанность словечки: дружище, дружок, друг, сын, док, приятель, старина, брат. Но какая привязанность могла существовать между Боуменом и Брандтом? Я не терпел его за один лишь вопль «Банзай!», который он выкрикивал каждый раз, когда сбрасывал бомбы. Да, он всегда внушал мне неприязнь.
Клинт сделал жгут и передал мне, чтобы я перетянул Максу ногу, и теперь, только теперь, я увидел то, чего не заметил раньше (так я был ошеломлен и потрясен всем происходящим и особенно выражением любви в глазах этого человека): нога, обутая в ботинок, била, пинала Макса в лицо – его собственная правая нога, оторванная, но еще на чем-то державшаяся.
В памяти у меня промелькнул образ миссис Крилл, – кажется, в седьмом классе она рассказывала нам о мужественном и благородном воине Ахиллесе, убившем Гектора, о том, как Парис направил смертоносную стрелу в единственно уязвимое место у сына Пелея – в сухожилие над пяткой, уязвимое потому, что мать, окуная Ахиллеса в воды Стикса, обладавшие способностью придавать телу неуязвимость, держала его за пятку; по словам миссис Крилл (пытаясь представить ее лицо, я мог припомнить лишь нежные губы и теплые глаза за очками в стальной оправе), это сухожилие отличалось исключительной прочностью.
Кость исчезла, от мяса и брюк почти ничего не осталось, летный сапог был сорван с ноги, но крепкое ахиллесово сухожилие, вместе с уцелевшими мышцами и другими сухожилиями, подобно живой веревке местами в дюйм толщиной, прочно удерживало на ужасном ветру оторванную ногу, колотившую Макса.
Раньше я этого не заметил; быть может, успокаивал я себя, ветер только сейчас подул с такой силой; не надо, чтобы Макс понял, решил я, что нога у него почти начисто оторвана и что это собственная ступня сейчас колотит его; я ухватился за ботинок и потянул, позабыв, что у меня есть нож, чтобы перерезать сухожилие; неловко, еле двигая негнущимися пальцами, страдая физически и духовно, я наконец старательно надел жгут на ногу и пропустил сквозь него сухожилие.
Занятый этим делом, я заметил, что Мерроу стал как-то слишком уж нечетко, даже грубо вести самолет.
Я отчаянно пытался получше приладить жгут, но нас подбрасывало так, будто мы попали в шторм.
Мерроу вызывал у меня ярость. Во всем этом, в страданиях Макса, в кошмарном деле, которым я сейчас занимался, – во всем был виноват Мерроу. Человек, который не мог жить без войны.
Клинт (возможность действовать повлияла на него, как тонизирующее средство, он становился все более и более проворным) передал мне специальную палочку, с ее помощью я закрутил жгут и остановил кровотечение. Палочку я оставил в петле.
Потом (видимо, потому, что позади Макса, под полом пилотской кабины, рядом с кислородными баллонами я увидел связку запасного телефонного провода, а нас так странно подбрасывало) у меня возникла мысль придать Максу более надежное положение; вместе с Клинтом мы оттащили Макса подальше от люка, надежно связали провод с его ремнями и тщательно прикрепили к одной из стоек верхней турели. Каждые несколько секунд нам приходилось прерывать работу, надевать перчатки и вдыхать два-три глотка кислорода. В конце концов нам удалось закончить наше безнадежное дело. Потом мы сделали Максу новый укол морфия, он, казалось, совсем успокоился, и я уже намеревался возвратиться на свое сиденье, когда он опять заговорил со мной – одними глазами, пронзительными и вопрошающими.
Я снова снял маску, склонился к нему и крикнул в тряпье, которым была закутана его голова:
– Да не волнуйся ты, мальчик Макси, мы доставим тебя обратно в Англию! Она уже видна.
Как я хотел, чтоб так оно и было!
В голубоватой полутьме похожего на пещеру фюзеляжа светились глаза Макса, все больше наполняясь любовью, любовью к друзьям, к Англии, к дому, к неопределенному прекрасному Всему. Я не мог смотреть ему в глаза – таким нестерпимо пронизывающим взглядом смотрели они из-под маски; потом все погасло, и зрачки закатились.

5

Опустошенный, окоченевший от холода, я полез наверх, на свое место, и кивнул Клинту, предлагая ему последовать за мной в кабину пилотов, где не так свирепствовал ветер и где он мог подсоединиться к постоянной кислородной системе. Клинт поднялся вслед за мной, но ушел в радиоотсек.
Мерроу управлял самолетом из рук вон плохо. Так дергать штурвал, так резко двигать педалями мог только новичок.
Я сел, пристегнув ремни, и взглянул на часы. Четыре тридцать девять. Эйпен, очевидно, уже остался позади. Предполагалось, что над Эйпеном нас встретят наши П-47.
Теперь не оставалось сомнений, что «Тело» отстало от соединения. Последние самолеты уже опередили нас примерно на три четверти мили и летели футов на шестьсот-семьсот выше в голубом, как море, небе; немецкие истребители атаковали эскадрильи «крепостей», но нас пока не трогали. Мы еще находились под охраной того, что Мерроу в начале нашей совместной службы в военной авиации назвал бы его везением. С нас было бы достаточно, если бы немцы послали против «Тела» «физлер» – маленький одномоторный рекогносцировочный самолетик, вроде нашего «пайпер-каб», вооружив его охотничьей двустволкой двенадцатого калибра или рогаткой.
П-47 я пока не видел и подумал об аварийном сигнале на случай, если они летят где-то поблизости, но вне поля моего зрения; кроме того, это позволило бы чем-то занять Малыша или Клинта, а поскольку в радиоотсеке имелся резервный селекторный переключатель, я включил внутренний телефон и сказал:
– Хеверстроу? Ты слышишь?
Он ответил громко и отчетливо. Очевидно, Лемб нашел и устранил неисправность. Клинт спросил, что мне нужно.
В верхней турели, объяснил я, есть контейнер с сигнальными ракетами; пусть он выпустит зеленую ракету. На приставной полочке рядом с контейнером должна лежать ракетница.
– Слушаюсь, – ответил он, и в его голосе послышались прежние насмешливые интонации; его, несомненно, радовало, что он может чем-то заняться.
– Подожди секунду. Ты помнишь, в какое время ожидалась встреча с истребителями прикрытия?
– В шестнадцать шестнадцать, одновременно с переменой курса на пятидесяти градусах тридцати восьми минутах северной долготы тире ноль шести градусах ноль трех минутах восточной долготы.
Его набитый цифрами ум уже функционировал по-прежнему, и я не сомневался, что, если бы спросил Клинта, он мог бы назвать мне номер телефона какой-нибудь Дженни в Минеаполисе или Пеггилу в Байлокси.
Во внутренню связь включился Прайен.
– Лейтенант, а что означает зеленая ракета?
– Она означает: «Еле волоку зад, пусть это учтут наши истребители».
Потом в связь включился Брегнани, храбрый и наглый Брегнани:
– Мы долетим, сэр?
В каждом из нас живет способность скрывать от людей свою подлинную натуру под какой-нибудь маской – я не составлял исключения и уже хотел было сказать: «Послушай, сынок, займись-ка ты лучше своим делом!» – но, чуть помедлив, подумал, что ведь ребята за моей спиной ничего, совершенно ничего не знают о случившемся, и потому сказал:
– У нас разворочен нос. Вышли из строя второй и третий двигатели. Мы теряем высоту со скоростью примерно в семьдесят пять футов в минуту, но наша приборная скорость пока держится на тридцати… Убит лейтенант Брандт.
Я решил, что они вправе знать все.
Потом, ясно и сильно, как в былое время, прозвучал голос Мерроу:
– Лемб! Ты не спишь? Доложи наше местоположение, парень.
– Слушаюсь, сэр.
Наступило длительное молчание, потом снова заговорил Мерроу:
– Давай, давай, давай же!
Лемб, должно быть, все еще пытался определиться с помощью радиокомпаса по двум пеленгам.
Мерроу разразился бранью. Его визгливый голос заставлял ежиться. В разгар этой сцены Фарр включился в связь и бросил какую-то неразборчивую фразу. Мерроу продолжал ругаться. Затем снова Фарр: «Ко всем чертям! Мне опостылела вся эта муть…» Он отключился, а Мерроу по-прежнему выкрикивал одно ругательство за другим. Лемб попытался доложить местонахождение самолета, но Мерроу оно уже не интересовало. Заигрывая со смертью и всячески ее понося, он вел самолет крайне небрежно. Быть может, не совсем сознавая, он играл не только своей, но и нашей жизнью.
Фарр вновь включился во внутреннюю связь и раздраженно зашипел:
– Черт бы вас побрал! Делайте же что-нибудь! Ну ошибетесь – так что из того!.. Я способен летать лет до шестидесяти. Я смогу участвовать по меньшей мере рейдах в пятистах… Меня не могут искалечить больше, чем… Я заявляю тебе, сукин ты сын, что я не новичок. Я переживу любого ублюдка, вроде тебя… Ты не собьешь меня с толку. Кое-кто пытался! Мерзавцы песочили меня, но они… Это же глупо! Я мог бы сказать этим просидевшим штаны генералам, будь они прокляты… Не смейте, мерзавцы, показывать на меня пальцем…
Я заметил, что Мерроу отстегивает привязной ремень.
– Фарр! – крикнул я по телефону как можно резче.
Он смолк, а я приказал:
– Брегнани! Отбери у него бренди.
Мерроу машинально нащупывал вытяжное кольцо парашюта (я с содроганием вспомнил, что свой не надел) и привстал. В то же мгновение самолет медленно задрал нос, готовый вот-вот свалиться на крыло. Я отдал штурвал от себя, машина, покачиваясь с крыла на крыло, после долгого пологого снижения опять приобрела устойчивость.
Мерроу снова сел. Он казался озадаченным, нерешительным и постаревшим.
– Базз, я поведу некоторое время машину, – сказал я.
Мерроу схватился за полукружье штурвала и судорожно сжал его.
– Передай мне управление, – повторил я. – Дай я поведу.
Никакого ответа. Мерроу продолжал сидеть, склонившись над штурвалом.
– Четыре истребителя идут в атаку со стороны шести часов, – доложил Прайен.
Я встал в проходе сразу же за люком, постучал Мерроу по плечу и, когда он повернул голову, правым большим пальцем показал на свое сиденье. В течение нескольких минут, показавшихся мне бесконечными, Мерроу не шевелился; но вот он медленно отключил провод электроподогрева комбинезона и провод шлемофона, уцепился за край сиденья, приподнялся, выскользнул из-под штурвального полукружья, выпрямился в проходе и осторожно, как дряхлый старик, опустился на мое место. И это было все. Я занял место командира.

Глава двенадцатая
НА ЗЕМЛЕ

16 августа


1

– Он пришел сюда без приглашения, – заговорила она. – С бутылкой виски в одной руке и орденом в другой. – Дэфни склонила головку набок и взглянула на меня, как бы спрашивая, действительно ли я хочу слушать дальше. – Какой он громадный, правда? – Она рассказала, как Мерроу расхаживал взад и вперед, сутуля мощные плечи, раскачивался и время от времени, словно животное в клетке, посматривал на низкий покатый потолок и на стены комнаты, слишком для него тесной. Вначале он казался жизнерадостным, говорил громко и уверенно. – Имей в виду, – продолжала Дэфни, – за последние месяцы я видела Мерроу в общей сложности не больше пяти-шести раз. Но я знала его. Просто удивительно, насколько хорошо я знала его по твоим рассказам… И еще потому, что он так похож на моего Даггера… Извини, дорогой Боу, но я не хочу кривить душой.
Она рассказала, что Мерроу разлил виски в чайные чашки и продолжал разыгрывать роль героя.
«Макс Брандт, – заявил он между прочим, – единственный настоящий солдат во всем моем экипаже».
Дэфни со свойственной ей проницательностью давно уже поняла, что представляет собою сам Мерроу, и потому спросила:
«Ну, а как тот воздушный стрелок, о котором мне рассказывал Боу, – Фарр, если не ошибаюсь?»
«Фарр… Что Фарр? Сержант-хвастунишка! Вот Макс настоящий офицер, джентльмен, и к тому же влюблен в свою работу; любит бомбить. Думаю, он потому и хорош, что сам фриц. Фриц из Висконсина. Эти немцы знают, как надо драться».
«Они убийцы!» (Она вспомнила об отце).
По словам Дэфни, Мерроу с сожалением взглянул на нее, словно на крохотного, слабенького несмышленыша, и ответил:
«Послушайте, детка, а вы вообще-то понимаете, что такое солдатское дело?»
Мерроу, рассказывала Дэфни, говорил с таким благодушием и снисходительностью к ее незнанию мужской психологии, что казалось, от него исходила всепокоряющая сила. Он говорил, какой спортивный народ эти немцы, и завел старую песню о мнимом «кодексе рыцарской чести в воздухе»: если противник выпустил шасси или выбросился на парашюте – щади его.
«Возьмите, к примеру, своего друга Боу. Не беспокойтесь, я не собираюсь его чернить, он хороший парень, но вояка никудышный. Дерется он не по-настоящему, без злости. Либо уж больно образован, либо что-то еще».
– Минуточку, Дэф, – прервал я ее. – Как, говоришь, он меня назвал?
Удивленная этим вопросом, Дэфни ответила, что Мерроу употребил мое прозвище; ее тон показывал, что она не видит в этом ничего необыкновенного.
– Ты уверена?
– Абсолютно. Весь вечер он тебя иначе и не называл, только Боу, Боу, Боу.
– Могу сказать одно: очень странно.
Я пояснил, что, насколько помню, он никогда в разговоре со мной не употреблял прозвища.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64