Подобная просьба со стороны Хеверстроу показалась мне в высшей степени странной, во время наших предыдущих вылетов он никогда не просил помощи. Макс – да, и не раз, но Клинт никогда. Я постучал Базза по плечу, показал вниз, и он кивнул. Я отстегнул ремни, освободился от всего остального и прополз вниз, в носовую часть; Клинт сидел за своим столиком и дрожал как в лихорадке. Я включился в кислородную магистраль на левой стенке его отсека и наклонился над столиком, пытаясь рассмотреть цифры, на которые показывал Клинт; пока я пытался разобраться в них, он проверил манометр кислородной системы справа от себя и, обнаружив, что давление упало, отключил свою маску от постоянной розетки и включился в мой переносный кислородный баллон.
– А вот это зря, – заметил я. – Ты сейчас используешь мой кислород, а мне через минуту надо возвращаться и вести самолет.
– Не беспокойся, – ответил Клинт. – Мне сейчас станет легче.
К счастью, я беспокоился. И в тот день беспокойство принесло мне неслыханную удачу: оно заставило меня вовремя покинуть застекленную кабинку Хеверстроу.
Я снова попытался выяснить, что тревожит Клинта.
Оказалось, тревожит его вовсе не курс. Он снял с правой руки перчатку и на стопке бумаги, лежавшей на приставном столике, большими буквами написал: «Поцеловал ли я самолет сегодня утром?»
Бедняга Клинт! Вот что он хотел от меня. Он трепетал от страха, что, поднимаясь утром в машину, забыл проделать обычный ритуал – постучать стеком по краям входного люка и облобызать обшивку самолета. Он, видимо, опасался, что без его заклинаний нам не гарантировано благополучное возвращение. Клинт смотрел на меня через летные очки такими испуганными глазами и выглядел таким расстроенным, что на мгновение я и сам заразился его нелепыми опасениями, – я не помнил, выполнял ли он свою церемонию сегодня утром. Впрочем, сегодняшнее утро казалось мне до головокружения далеким, я вообще едва его помнил. Я почувствовал острый укол страха, но потом сообразил, что нужно успокоить Клинта, снял перчатку, взял карандаш и написал: «Да».
Клинт сразу повеселел и собрал все свои бумаги в аккуратную стопку. Я показал ему на пулемет в окне справа, и он с готовностью бросился к нему.
Перед тем как вернуться в свое кресло второго пилота, я повернулся и взглянул в окно слева; где-то далеко-далеко, милях в девяноста чуть к югу, на высоту в несколько тысяч футов поднималась массивная черная башня дыма. Внизу, в свете убывающего дня, сквозь легкие, как хлопья шерсти, облака виднелся узенький Рейн между Бонном и Кобленцем и крохотные жучки на его серебристой полоске – наверно, немецкие баржи со срочными военными грузами. Прекрасный день.
Я опустился на колени, прополз по проходу к своей кабине, с помощью одной руки – в другой я держал переносный баллон с кислородом – протиснулся через люк и уже сидел на корточках между сиденьем Мерроу и моим, вытянув вверх правую руку, так что она повисла в воздухе, но прежде чем встать, посмотрел вперед и увидел, что со стороны двенадцати часов сверху на нас заходят четыре одномоторных истребителя, подкреплявших атаку первой группы. Наш самолет был ведущим; они собирались разделаться с нами; я это понимал.
В течение нескольких следующих секунд мое поведение явно шло вразрез со здравым смыслом. Мой защитный жилет лежал под сиденьем рядом со мной (возможно, я вспомнил о нем, скользнув по нему взглядом), и мне внезапно захотелось так и остаться скорченным в три погибели, сжаться до предела, прикрыться легкой броней защитного жилета, хотя обычно я почти не пользовался им, таким неудобным он показался после первых же рейдов. Я потянул жилет, но он не поддавался; я уперся ногами в стенку самолета и снова потянул, но жилет за что-то зацепился; в течение нескольких сумасшедших мгновений мне казалось, что моя жизнь всецело зависит от того, достану я жилет или нет, и я продолжал отчаянно тащить и дергать его, хотя разумнее всего было бы спокойно выяснить, за что он зацепился.
В конце концов я отказался от своих попыток и уже начал подниматься, когда раздался ужасающий шум – ничего подобного мне еще не доводилось слышать.
Одновременно из носовой части по проходу промчался порыв леденящего ветра.
Самолет встал на крыло и начал входить в штопор, и я едва успел броситься поперек своего сиденья и судорожно в него вцепиться. Казалось, мы падаем.

Глава десятая
НА ЗЕМЛЕ

С 30 июля по 16 августа


1

Объявление об отмене состояния боевой готовности на ближайшие три дня вылетело из громкоговорителей базы, как шумная стая ворон из рощи, где стояли наши казармы, и означало – наконец-то! – окончание июльского «блица».
Собрав последние силы, я поднялся с койки, на которой лежал одетый, помчался к телефонной будке в ойицерском клубе, позвонил в меблированные комнаты в Кембридже, где жила Дэфни, и впервые за все время не застал ее дома. Я посидел за пивом и потрепанным экземпляром «Панча» (в свое время его тайком принес в клуб Кид Линч), потом позвонил вторично, но Дэфни еще не вернулась. Пытаясь скоротать время до следующего звонка, я прошел мимо доски объявлений у офицерского клуба и заметил приказ, гласивший, что американским военнослужащим запрещается пользоваться железнодорожным транспортом на все время английских праздников с тридцатого июля (то есть с сегодняшнего дня) до третьего августа. От крайней усталости в голове у меня стоял туман, но все же я смутно припомнил, что в день похорон Линча Дэфни упоминала об этих праздниках. Упоминала ли она о своих планах на праздничные дни? Не помню. А вдруг она куда-нибудь уехала? Уехала на пять дней! Мне не давало покоя мое решение заключить с противником сепаратный мир и отречься от всего, что связано с войной и убийством, в пользу самоотверженной любви, – решение, принятое перед самой посадкой после того рейда, – и мне было просто необходимо поскорее повидаться с Дэфни и все ей рассказать. Я снова позвонил, и снова безрезультатно. На этот раз ее квартирохозяйка миссис Коффин, так презиравшая американцев, отвечала с откровенной грубостью. Я чувствовал, что вот-вот сойду с ума. Прошу извинить, но не может ли миссис Коффин сказать, не уехала ли мисс Пул куда-нибудь на праздники… У нее меблированные комнаты, а не детективное агентство… Но мне нужно во что бы то ни стало переговорить с мисс Пул… Миссис Коффин не в состоянии материализовать мисс Пул из воздуха…
Глупея от утомления и беспокойства, я спросил, не согласится ли миссис Коффин записать номер телефона и попросить мисс Пул позвонить мне сразу же по возвращении. Мне показалось, что миссис Коффин записывает номер, но я не мог сказать с уверенностью, так ли это было на самом деле.
Едва я повесил трубку, беспокойство охватило меня с новой силой. А что, если кто-нибудь окажется в будке телефона-автомата в тот момент, когда Дэфни попытается связаться со мной? А что, если миссис Коффин не услышит, как она вернется? А что, если она вернется поздно? А что, если вообще не вернется?
Я пошел в бар, заказал двойную порцию виски и выпил одним глотком. Виски сразу ударило в голову, – видимо, сказалось мое состояние, и я проснулся около одиннадцати; я уснул в кожаном кресле, у меня онемели шея и рука. Еще полусонный, я кое-как доковылял на подгибающихся ногах до бара и спросил у Данка Фармера, не звонил ли мне кто-нибудь по телефону-автомату, но Фармер, не расстававшийся с мечтой о переводе в строй и не видевший во вторых пилотах для себя никакого прока, прогнусавил:
– Как вы думаете, под силу мне обслуживать дюжин шесть маньяков-алкоголиков и бегать отвечать на телефонные звонки? У меня всего две руки.
Он разворчался, и я понял, что на него нечего рассчитывать; я снова набрал номер Дэфни, и на этот раз телефон в Кембридже звонил, звонил, звонил; я понимал, что миссис Коффин скорее всего легла спать, но, скрежеща зубами, не вешал трубку, и она в конце концов ответила, однако наотрез отказалась подняться наверх, к мисс Пул, но потом все же согласилась, и Дэфни оказалась дома.
Я участвовал в шести рейдах на протяжении семи дней, видел Кида мертвым, хорошо представлял, что такое самоотверженная любовь, хватил основательный глоток виски, и все же только сейчас, услышав вновь голос Дэфни, почувствовал себя пьяным и, повесив трубку, не знал, что говорил сам и что отвечала моя Дэфни.
Я смутно припоминал, что она собиралась поехать в Девоншир вместе с приятельницей по имени Джудит и что, кажется, обещала отказаться от поездки и встретиться со мной в Лондоне послезавтра (я сказал: «Боже, любимая, я хочу спать. Я хочу спать, спать, спать!»), то есть первого августав десять часов утра в обычном месте, на станции метро «Лейстер-сквер». Я почти не сомневался, что так она и сказала.
Падая на койку, я еще пытался установить, то ли я сам придумал какую-то Джудит, то ли ее придумала Дэфни. Она никогда не упоминала при мне о близкой приятельнице по имени Джудит.
Потом я двадцать часов спал.

2

После пробуждения я потратил остаток дня тридцать первого июля на поиски какой-нибудь возможности добраться завтра рано утром до Лондона. В конце концов я отыскал майора, ухитрившегося раздобыть для себя штабную машину, и он согласился разделить со мной компанию.
Я пришел на место нашей встречи несколько позднее – в десять минут одиннадцатого. Дэфни обычно приходила на свидания раньше меня, в назначенное время я уже заставал ее на месте, но на этот раз первым пришел я. Город казался зловеще притихшим, опустошенным и ненужным, как испорченные часы, в которых уже не пульсирует время. Магазины были закрыты. День был воскресный да к тому же праздничный. В туманном небе носились темные голуби. Газетный киоск – около него мы обычно встречались – оказался закрытым. Иногда мимо меня, подобно призраку, проплывал пустой красный автобус.
Прошло полчаса, и я стал припоминать, что же все-таки сказала мне Дэфни накануне по телефону. Я позвонил в Кембридж, но миссис Коффин не ответила. Я вернулся на свой пост.
Через час с четвертью у меня уже не оставалось сомнений, что никакой приятельницы Джудит не существует.
Через два часа я вспомнил обещание Малыша Сейлина приехать утром в Лондон на транспортере; по безлюдным улицам я добрался до слдатского клуба Красного Креста, где бывали члены нашего экипажа, когда получали увольнительные в Лондон, и хотя сразу же понял, что в клубе нет ни души, все же спросил у дежурившей в вестибюле престарелой простигосподи, не заглядывал ли сюда сержант Сейлин, и она ответила, что я первый, кого она видит за все утро.
– Плохое начало в пасмурный день, – заметил я.
– Не знаю. У вас не такое уж плохое лицо, но все вы, молодые офицеры, кажетесь мне одинаковыми. Вот почему я работаю в солдатском клубе – здесь не спутаешь одного солдата или сержанта с другим, в каждом из них есть что-то свое. Вы меня понимаете?
Я не понимал лишь одного: почему нужно стоять здесь и выслушивать оскорбления от этой старой клячи; только потому, что я одинок? Я велел передать Малышу Сейлину, если он появится, привет от второго пилота экипажа. Сказал также, что мой мальчик Сейлин человек с характером,хотя сам-то – от горшка три вершка. Потом смылся.
Я бродил по пустынным гулким улицам, насвистывал и пытался вернуть себе мужество, но молчаливые, сырые стены отшвыривали мою песенку «О дамочка, будь добренькой!» прямо мне в зубы, и я умолк. Я подошел к «Белой башне» в Сохо, потому что однажды мы побывали здесь с Дэфни, однако ресторан оказался закрытым, и мне пришлось уныло позавтракать в каком-то другом ресторане, представлявшем нечто среднее между «Альгамброй» и «Медисон-сквер-гарден»; в зале, похожем на огромную пещеру, стук моей вилки о толстую тарелку перекликался со стуком вилок двух других одиноких посетителей. Из любопытства я заказал нечто, именовавшееся в меню «Болтуньей», и раскаялся.
Потом я снова бродил, бродил.
В Гайд-парке я видел грязную утку в пруду и свору собак, напомнивших мне банду горластых американских солдат; они гонялись за сукой и набрасывались друг на друга; казалось, в городе беспрепятственно хозяйничают грубые инстинкты.
Я гулял по набережной и пытался здраво поразмыслить над принятым решением любым путем бросить свою смертоубийственную работу, жить самоотверженной любовью и для любви, но мне требовалась помощь Дэфни.
Я встретил высокого полисмена и спросил, где находится галерея Тейта, он объяснил, как надо идти, а я поинтересовался, тот ли это музей, где выставлены пламенеющие закаты Тернера, и он ответил: «С вашего позволения, сэр, в галерее Тейта есть с десяток действительно замечательных полотен Тернера. Я прекрасно помню два заката».
Я отправился в галерею Тейта. Едва я вошел в музей, как у меня заныли ноги, и я уже начал было размышлять, почему картины в музеях всегда воздействуют не только на мое зрение, но и одновременно на ноги, как увидел одно из творений Тернера. Тонущее солнце, отраженное в воде, – это зрелище я не раз наблюдал из самолета, оранжево-пламенный свет, пронизывающий дымку вечернего неба перед наступлением глубоких сумерек, жгли мне глаза, готовые вот-вот увлажниться, и я почувствовал себя таким одиноким без Дэфни, что поспешил выйти на свежий воздух.
Видимо, в моем состоянии полезнее было бы пойти пешком, но я так устал, что еле передвигал ноги, и решил поехать на метро до станции «Чаринг-кросс». Здесь я вышел из вагона, поднялся на чудесном новом эскалаторе, снова спустился и поехал в Ричмонд, в парке которого Дэфни однажды предстала передо мной в образе Римы; однако я не стал выходить наружу, а возвратился к «Лейстер-скверу», но не мог заставить себя взглянуть на место наших обычных встреч и проехал до станции «Пиккадилли-серкус».

3

Мои часы показывали шесть, и я отправился в солдатский клуб Красного Креста, где нашел Малыша Сейлина – пьяного и пытающегося протрезвиться за игрой в пинг-понг в обществе худого капрала футов шести с половиной ростом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64