Он начал было выпроваживать его со словами:
– Как вас пропустили? Сколько вы заплатили привратнику? Пятьдесят франков? – Этим способом пользовались многие незваные посетители.
– Я сказал ему правду. Я пишу о вас книгу, мэтр.
– Книгу? – Этого Огюст не ожидал.
– Она будет опубликована в Германии. Я поэт Райнер Мария Рильке Рильке, Райнер-Мариа (1875–1926)-крупный австрийский поэт. Долгое время жил во Франции, будучи секретарем Родена, имел возможность близко наблюдать его за работой. Книга Рильке о Родене, написанная проникновенно, образно и живо, содержит интересный анализ творчества мастера.

.
Имя ничего не говорило Огюсту.
В юном иностранце – сильный акцент сразу выдавал его – не было ничего необычного, разве только восторженный взгляд, которым он смотрел на Огюста. Впрочем, и к этому Огюст за последнее время привык. Но Рильке был привлекателен: стройный, небольшого роста, темноволосый, с выразительными голубыми глазами и тонкими черными усиками. Огюст больше не отчитывал его, но и не знал, как поступить.
Рильке заявил:
– Мэтр, «Врата» – такое лиричное произведение. Как, впрочем, и все ваши работы.
И не успел Огюст остановить его, как поэт сообщил, что его жена, фрау Клара Вестгоф, учится у мэтра. Огюст вспомнил серьезную, хорошенькую молодую женщину, упорную и довольно способную. Рильке говорил о скульптурах мэтра с такой проникновенностью и пониманием, что на Огюста это произвело впечатление, хотя чрезмерная восторженность поэта смущала.
Он вдруг сказал:
– Я ведь еще не памятник.
– Вы им будете, – уверенно произнес Рильке. – Уже сами «Врата» принадлежат истории.
Огюст не хотел поддаваться на лесть поэта, но ему нравилось, что Рильке – человек, по-видимому, воспитанный и с тонким вкусом, – такого высокого мнения о его скульптурах. Рильке пробуждал в нем отеческое чувство, и это было приятно.
Он и сам не заметил, как пригласил Рильке в Медон и разрешил бывать у себя в мастерских. Огюст считал себя человеком малообщительным, но с Рильке он разговаривал, как учитель с учеником, и оба наслаждались этими беседами. Он был очень тронут, когда поэт посвятил ему несколько стихотворений по-французски.
Как-то они обсуждали «Врата», и Рильке сказал:
– Мэтр, почему бы вам не сделать обнаженного мужчину, который сидит на верху врат отдельно? Может получиться сильная, исполненная драматизма скульптура.
– Вы говорите о поэте? О Данте? – Огюст сомневался.
– Это не поэт. – Рильке был уверен. – У него грубоватые черты лица и сильное, мускулистое тело. Какой это поэт…
Огюсту не очень понравились эти замечания, хотя, возможно, Рильке и прав.
– Он погружен в думы, – сказал Огюст, – и это вполне соответствует характеру Данте.
– Только не делайте его в человеческий рост. Иначе никто не признает в нем поэта.
Огюст колебался. Сел и задумался, по привычке подпер подбородок рукой. Кажется, Рильке прав. И нечего больше обманывать себя, что он закончит «Врата»; но если использовать эту фигуру, то труд не пропадет даром.
– Мэтр, вы сейчас так похожи на него! – воскликнул Рильке. – Особенно когда вот так задумались. Задумались глубоко. Задумались о своих делах. Вы мыслите…
Огюст знаком попросил поэта помолчать. Мысль – вот главное. Мысль рождается в тяжких муках. И этот человек именно мыслит, напрягая все свои силы.
Так Поэт стал Мыслителем, и Огюст начал лепить его в человеческий рост. Но сомнения все одолевали, и жизнь часто вторгалась в работу.
Золя умер, отравившись угаром в комнате с плотно закрытыми окнами и трубой. Ходили слухи, что это чей-то злой умысел, месть за вмешательство в дело Дрейфуса, и одни радовались, другие были очень опечалены, и Огюст тоже. И хотя Огюст не выносил похорон, он присоединился к длинной процессии, следующей за катафалком с гробом Золя; рядом с ним шли Каррьер и Моне. Нужно отдать Золя последний долг, думал Огюст. После его отказа подписать петицию по делу Дрейфуса Золя с ним не разговаривал, но в свое время писатель защищал его. Огюст надеялся остаться незамеченным в толпе, следующей за гробом, но его увидел Клемансо. Они заговорили, хотя Клемансо тоже был обижен на Родена из-за петиции. И расставаясь, сердечно пожали друг другу руки.

3

На следующий день Огюст посетил Фантена. Хотя они не виделись много лет, но некогда были добрыми друзьями, и Огюсту захотелось возобновить дружбу. Фантен, казалось, ничуть не удивился, увидев Родена. Спокойно пригласил его войти и сказал:
– Ты хорошо выглядишь, Огюст.
– Пока работается, чувствую себя хорошо.
– Да, работа всегда на пользу. Я живу в этой мастерской с 1868 года, больше тридцати лет. Она выходит в небольшой дворик, как у Делакруа. Помнишь тот день, когда мы наблюдали его за работой и были удивлены, что он заставляет свои модели двигаться? Я слышал, ты теперь славишься этим?
– Если мне кого-нибудь следует благодарить, то только Лекока.
– А для меня такой школой был Лувр.
– Значит, по-прежнему Лувр?
– Да. Я по-прежнему восхищаюсь Гудоном, Рюдом, Карпо.
– Мне тоже нравится Карпо. Но ты-то сам как поживаешь, Фантен?
– Фантен теперь рисует только цветы и фрукты. Не то что великий Роден, которому покровительствует само правительство.
Столь неожиданная горечь больно отозвалась в душе Огюста. В молодости Фантен был одним из его самых любимых художников. Огюст сказал, делая вид, что не замечает зависти друга:
– Правительство очень ненадежный покровитель.
– Ты имеешь в виду «Врата ада»? Какой тебе дали последний срок?
– 1904 год. Но что об этом говорить! Скажи лучше, как твои дела? Вижу, ты работаешь все так же много. – Повсюду были развешаны и расставлены холсты. Фантен, удалившись от людей и света, не забыл своего искусства. – Больше не пишешь портретов?
– Иногда пишу. – Фантен вдруг стал вспоминать прошлое, заговорил о своей встрече с Бодлером.
– Впервые увидев его, я заметил его холеные руки, коротко подстриженные волосы и шею, тщательно закутанную старым шелковым шарфом фиолетового цвета. Думаешь, кто-нибудь теперь заботится о деталях? Чтобы заработать на жизнь, я, бывало, копировал в Лувре мастеров, которых особенно любил, – Рубенса, Рембрандта, Делакруа, и мне говорили, что я не слишком опытен по этой части, но у меня есть старание. В Лувре и теперь полно копиистов, разница та, что теперь делают копии и с моих картин. В те времена я бы многое отдал, чтобы мои картины висели в Лувре, а теперь, когда они там, я… Нет-нет, я, конечно, доволен, но, видимо, уже слишком поздно.
Светло-рыжая борода Фантена сильно поседела, густые волосы были не причесаны, тонкий нос огрубел. В мешковатых брюках, с зелеными мешками под глазами, тучный, Фантен выглядел стариком. «Неужели и я такой же?» – подумал Огюст. Вслух он сказал:
– Я слышал, твои картины взял Лувр. Дега говорил, что в этом есть и его заслуга.
– Я познакомился с Дега и Моне году в пятьдесят седьмом, когда копировал в Лувре, в молодости. А теперь вот мне приходится изображать Бодлера старым, с запавшим подбородком, седыми волосами и скорбным лицом.
Огюст пожал плечами и усомнился, уж не напрасно ли нанес Фантену этот нежданный визит.
– Я слышал, что ты сам теперь стал покровителем художников.
– Я купил кое-что – Ренуара, Ван-Гога, Моне. Мне приятно иметь их дома.
– Не оправдывайся.
Огюст действительно оправдывался, стараясь не обидеть Фантена, не хвастать своими успехами.
В комнату вошел пожилой мужчина; вначале он заглянул в дверь, чтобы убедиться, нет ли кого постороннего, но Огюст увидел его, и прятаться было поздно. Огюст не сразу узнал незнакомца. Барнувен. На нем было бархатное пальто и поношенная широкополая шляпа. «Наверное, все так же просиживает дни в кафе на набережных, – подумал Огюст, – наблюдает за жизнью, которая уже течет стороной».
– Вы знакомы? – спросил Фантен.
Барнувен покраснел, а Огюст поспешил ответить:
– Конечно. – И продолжал: – Вы не рисуете больше прекрасных женщин?
– Нет. – Барнувен вдруг почувствовал потребность оправдаться. – Я зарабатываю, копируя картины с религиозными и патриотическими сюжетами, а когда нахожу, что покупатель сентиментален, предлагаю семейный сюжетец. Прекрасно получается. Могу копировать с закрытыми глазами и безошибочно.
Наступило неловкое молчание, а затем Огюст сказал:
– С тех пор прошло много лет.
– Сорок? – спросил Барнувен.
– Около того. Но порой мне кажется, что все было вчера. – Огюст вдруг увидел перед собой Мари, родителей. – Знаете, Барнувен, я ведь почти год провел в монастыре.
– Да. Мне кажется, мы виделись как-то после этого.
Снова наступило молчание, никто не знал, что сказать. По напряженному виду Барнувена Огюст догадывался, что тот пришел по делу.
– Я слышал, вы нажили много врагов из-за дела Дрейфуса? – сказал Барнувен.
– Да. Меня заклеймили за то, что я остался в стороне.
– Ты счастлив, Огюст? – спросил Фантен.
– В моей жизни было и кое-что приятное…
– Сын?
– О нем я предпочитаю не говорить.
– Я помню, – вставил Барнувен, – вы любили девушек в белых платьях.
– Они мне и сейчас нравятся.
– А теперь вас приглашают в президентский дворец.
– Это не способствует развитию моего таланта, – ответил Огюст.
Фантен улыбнулся, но Огюст видел, что художник утомлен. Прощаясь, он пожал Фантену руку с чувством, что больше им не суждено встретиться, да и зачем?
Барнувен тоже распрощался.
– Я в том же направлении, – прибавил он, хотя Огюст не сказал, куда ему. Задыхаясь на ходу, Барнувен стал горячо доказывать Огюсту, что растущее признание Моне, Ренуара и Дега – чистая случайность, им просто повезло, и добавил:
– Но вы, дорогой друг, заработали это тяжким трудом.
Огюсту хотелось одного – закончить разговор как можно скорее. Он спросил:
– Пятидесяти франков достаточно?
– Если только в долг, – ответил Барнувен. Огюст сказал:
– Конечно. – «Лучше отдать их совсем, чем взаймы», – подумал он.
Огюст прибавил еще пятьдесят.
– Я никогда этого не забуду, дорогой друг, – сказал Барнувен.
И они расстались. Каждый испытывал облегчение оттого, что не выразил желания увидеться снова.

4

Год спустя Огюст получил третью награду: орден Почетного легиона, на сей раз самой высокой степени. И хотя это не помогло ему закончить фигуру Мыслителя, он был благодарен за новое признание, в особенности когда друзья устроили по этому случаю пикник в его честь. Организаторами были Бурдель и Каррьер.
После обеда в лесу Велизи, неподалеку от Версаля, танцевала Айседора Дункан. Для Огюста это явилось приятным сюрпризом. Они давно стали друзьями, она позировала ему, но роман не состоялся. Он находил ее танцы прелестными, они отдавали Древней Грецией.
Роза, сидя рядом с Огюстом, не помнила себя от счастья. Впервые в жизни он пригласил ее в компанию своих друзей; наконец-то и она признана. Тем, с кем она не встречалась раньше, он представил ее как «мадам Розу», без дальнейших объяснений. Роза была поражена, каким он сделался знаменитым. Айседора показалась ей удивительно красивой, но танцы ее не произвели впечатления, и она успокоилась, видя, что Огюст относится к танцовщице по-отечески.
Роза слышала о болезни Камиллы и теперь чувствовала себя почти в безопасности. Она надеялась, что бог не заставит ее больше страдать в одиночестве.

5

Вскоре скончался Хэнли, а за ним Фантен и тетя Тереза. Смерть тети Терезы и смерть Фантена потрясли Огюста, но эти два человека были связаны с далеким прошлым. А смерть Хэнли, друга, с которым юн был до конца откровенен, явилась ударом.
Эта смерть напомнила, что их поколение сходит со сцены, и сам он с каждым годом приближается к могиле.
Как обычно, скорбя об ушедшем друге, Огюст погрузился в работу. Он решил сосредоточить все внимание на «Мыслителе», словно это могло отпугнуть призрак смерти. И дал себе клятву, пока не закончит, не браться ни за что другое.
Но его ожидала новая неприятность. Уже давно он ощущал упадок сил. Часто, когда замысел, казалось, готов был осуществиться, немощь одолевала Огюста и приходилось прекращать работу. Работа над «Мыслителем» превратилась в своего рода состязание со временем. Он еще легко мог делать бюсты, фрагменты, мелкие фигуры, но крупные вещи быстро истощали его силы Автор допускает неточность. Фигура «Мыслителя», первоначально называвшаяся «Поэтом» и помещенная в центре архитрава «Врат ада», была создана Роденом в небольшом размере еще в 1880 году. В этом варианте «Мыслитель» был показан на выставке в Копенгагене в конце 1880-х годов и в 1900 году «а на персональной выставке Родена. Дальнейшая работа над статуей сводилась в основном к увеличению до двух метров (первоначальный размер 69 см.).

.
Но Огюст продолжал трудиться. Если «Мыслителю» суждено стать последней в его жизни эпической фигурой, то это должно быть выдающееся произведение. Однако он считал, что в натуральную величину «Мыслитель» будет проигрывать, хотя и не потеряет интереса. И у него не было желания символизировать в нем благородство, изящество или красоту, он хотел изобразить просто человека. Греки и Микеланджело создали тела необыкновенной красоты и совершенства форм, а он должен создать другое, нечто большее. Мысль, размышлял Огюст, далась человеку ценой титанических усилий – ведь и теперь процесс этот был одновременно мучительным и сложным. Мыслить – значит страдать. Значит, спрашивать себя: кто я? Откуда пришел? Куда я иду? Какая у меня цель?
Огюст переделал первоначальный эскиз. Он сделал его больше человеческого роста, и ему стало ясно: человек – не прекрасное творение, борющееся против развращенного мира, а всего-навсего животное, пытающееся восстать из своего животного состояния, что ему не всегда удается.
Он сам был тому примером. Огюст полагал, что усилие вырваться из животного состояния и стать мыслящим – тяжкий процесс, и Огюст вылепил окончательную фигуру в два раза больше человеческого роста, чтобы передать всю грандиозность этой борьбы. Лепил по памяти, как его учил Лекок.
Он вспоминал бесчисленные эпизоды борьбы с самим собой, усилия заставить себя мыслить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87