Роза сунула узелок в его дрожащую руку.
– Как раз тебе по руке! – воскликнула она. – Добрая примета. Ты подыщешь хорошую мастерскую.
– За сто двадцать франков? Да это будет конюшня! – Но увидев обиду на ее лице, он поспешно прибавил: – Ты очень добрая.
– Это ты будешь добрым, если согласишься их взять.
Огюст знал, что следует отказаться, но иметь свое место для работы – какое блаженство! Он сам себе будет хозяином, работа пойдет успешней, а когда она наконец позабудет о своей застенчивости, все улучшится, даже ее позирование. – Но помни, я беру это только в долг, – сказал он.
– Только в долг, – повторила она с веселой улыбкой, а сердце у нее упало.
Огюст пошел было прочь, всецело захваченный мечтами о собственной мастерской, которую хотел снять немедленно. Роза, пораженная, молча застыла на месте, и тут он вдруг вспомнил о ней. Резко остановился, сообразив, что слишком занят своими мыслями, невнимателен, и промолвил:
– Спасибо тебе, Роза.
– Не за что.
– Ты обиделась.
– Нет, неправда. – Если он это заметит, все будет испорчено. – Чего мне обижаться?
– Ты обедала? – Он был так возбужден, что не чувствовал голода, но она, должно быть, проголодалась.
– Нет.
– Пойдем пообедаем. Да нет, не на эти деньги, – сказал он и спрятал в карман узелок с ее деньгами. – У меня есть несколько франков. Мы отпразднуем это событие. Закажем сосиски, вино. – Огюст взял Розу под руку – впервые за все время их знакомства – и повел в недорогой, но приличный ресторан.

2

Огюст не стал советоваться с Розой о мастерской. Подыскав для себя старую конюшню на улице Брюн, поблизости от мастерской Лекока, где работал над бюстом Розы, он обратился за советом к друзьям. Улочка соединяла авеню Гобеленов и бульвар Сен-Марсель и была по соседству от того места, где он родился и вырос.
Огюст стоял у входа в бывшую конюшню, – он уже решил ее снять, хотя видел все ее недостатки, – а Фантен, Дега, Ренуар, Далу и новый знакомый, неуклюжий широколицый, но привлекательный Клод Моне, осматривали помещение. Он ждал от них замечаний, они могли посоветовать что-нибудь дельное.
Дега осмотрел древнюю дырявую крышу, покрытые плесенью стены, разбитые оконные стекла, перекосившиеся двери, пол, наполовину земляной, наполовину цементный, – все помещение, где гуляли сквозняки и стоял промозглый холод, и тем не менее просторное и светлое, и сказал:
– Места достаточно, если ты тут не схватишь воспаления легких.
Фантен сказал:
– Перестань издеваться, Дега. Ведь это опасно. Ты, Роден, умрешь здесь от холода. У тебя сразу отмерзнут пальцы.
– Я поставлю печку. До самого потолка, – сказал Огюст.
– Одной тут не обойдешься, – ответил Фантен. – И все равно будет страшно холодно. Ты что, собираешься ее снять?
– Мне бы свою мастерскую, – сказал Моне.
– Но ты же все советуешь писать на открытом воздухе, – заметил Фантен.
– Я потому так говорю, что мы стали пленниками наших мастерских, – ответил Моне. – Ведь мы лишены живых красок света, когда пишем в закрытом помещении. Цвет – главное, а цвета меняются, переходят один в другой, приобретают новые оттенки в зависимости от силы и качества освещения. Но, конечно, какую-то работу надо делать и в мастерской.
Дега сказал:
– Моне, пора бы тебе уже усвоить эту истину. Даже наши лучшие пейзажисты Милле, Диаз, Коро редко пишут на пленэре. Если и делают какие-то наброски и рисунки на открытом воздухе, то завершают работу над пейзажами всегда в мастерской. – Дега повернулся к Родену, словно с Моне было покончено. – Роден, ты считаешь, что действительно сможешь здесь работать?
– Выбора нет. Я уже перебрался сюда.
– А чего же тогда ты спрашиваешь нашего совета? – сердито спросил Дега.
– Вы можете сказать, не обманывают ли меня.
– Сколько бы ты ни платил, все равно много.
– Удобств здесь никаких, но работать можно, – добавил Моне.
Дега разозлился:
– Ему придется работать в перчатках, он тут задохнется от печного дыма и все равно отморозит ноги. Да это прямо могила! Он сошел с ума!
– Тут не так уж плохо, – сказал Моне. – Потолок высокий, и хороший свет.
– Но пленэр, – сказал Ренуар. – Что в нем хорошего, как можно в него верить?
Моне ответил:
– Никто не обязан восхищаться тем, что видит. Самое главное – правдиво отображать то, что мы видим, как мы это видим.
– Черт возьми, да если писать, что не нравится, так я бы и не писал, – возмутился Ренуар. – Я не могу заставить себя писать, что мне не нравится.
– Как бы там ни было, – сказал Дега, – а я считаю, что Роден поступает правильно.
– По крайней мере будет собственная мастерская, – упрямо повторил Моне.
– Ну, конечно, – сказал Дега. – Это главное. А добьется ли он успеха – дело второе.
– И все-таки он будет независим, – заявил Моне. Сам Моне, как ни старался, не мог позволить себе снять мастерскую. Родену повезло. Все несчастье Дега в том, что он считает, будто остается художником, даже если не пишет. Огюст сказал:
– И незачем мне ждать какого-то чуда, лишь бы было помещение для работы, а рядом я снял комнату. Это удобно.
Далу немедленно расследовал это обстоятельство и доложил:
– Там двуспальная кровать. И маленькая кухня. Признавайся, кто она?
– Это все входит в мою мастерскую, – сердито ответил Огюст.
– Входит-то входит, – продолжал Далу, – а все-таки кто она? Какая-нибудь провинциалочка?
Огюст молчал.
– Разве ты не хочешь познакомить нас с ней? – спросил Далу.
– Не твое дело, – сказал Ренуар. Далу пропустил замечание мимо ушей:
– Посмотрели бы вы на эту комнату. Там никакой мебели, кроме старой двуспальной кровати, комода и двух деревянных стульев. Все такое неудобное, некрасивое. Может, ты, Роден, аскет? От такой обстановки всякая любовь завянет.
Огюст коротко ответил:
– Я не люблю мягкой мебели, особенно мягких кресел, чтобы в них валяться. Недолго и разлениться.
– Уж не завелась ли у тебя какая «Дама с камелиями»? – поддразнивал Далу.
– Нет, – отрезал Огюст. – Мне не нравится эта пьеса. Сентиментальная чепуха.
– Верно, – подхватил Ренуар. – Глупейшая вещь. Надо обладать талантом Дюма, чтобы заставить поверить в эту историю. Роден, ты все еще работаешь лепщиком?
Огюст кивнул.
– Черт возьми! – воскликнул Далу. – Какой же ты скрытный.
Огюст сердито заметил:
– А о чем тут рассказывать?
– О работе, – ответил Далу.
– Подумаешь, работа декоратора! – взорвался Огюст. – Все такое красивенькое, гладенькое.
– И тошнотворное, – прибавил Дега.
– Вот именно, – сказал Огюст. – Я не верю в то, что делаю, меня эта работа не трогает. Я все делаю в алебастре, и в этом-то и несчастье. Мне надоела зализанность, эти аккуратненькие элегантные фигуры. Я понимаю, почему Микеланджело предпочитал мужское тело. Его куда трудней сделать красивеньким, утонченным, элегантным. А для меня главное – сделать их побольше и хорошо отполировать. Я превратился в последователя самой бездарной школы Фонтенбло Школа Фонтенбло – художественная школа, основанная в XVI веке итальянскими художниками (Россо, Приматиччо), приглашенными королем Франциском 1 для украшения дворца Фонтенбло.

. Все должно быть маленьким, округлым. И чтобы никакой индивидуальности, разнообразия, выдумки, никакой души. Мое дело – украшательство. Чтобы все было чинно, благородно, без искры вдохновения. Обнаженные красотки, годные только для евнухов.
Ренуар грустно улыбнулся и сказал:
– Я тебя понимаю. Друг мой, я прошел ту же школу. В четырнадцать лет я десятками расписывал чашки и блюда в манере Буше. В шестнадцать, когда мое обучение было закончено, приказали расписывать фарфор в стиле Шардена. Затем веера в стиле мадам Помпадур Помпадур – Антуанетт Пауссон, маркиза Помпадур (1721–1764) – фаворитка французского короля Людовика XV.

. В двадцать мне прочили большое будущее, я умел расписывать ширмы в какой угодно манере – под Пуссена, Буше или Фрагонара. Никто не мог соперничать со мной. Если бы вы только видели, какие это были прекрасные ширмы! Когда подкопил на Школу изящных искусств и бросил работу, хозяин чуть не обалдел. Сказал мне, что я идиот, что эти ширмы покупают теперь для самых раскошных будуаров в Париже. Говорил, если я начну писать на полотне, то я пропал, я разучусь расписывать все эти ширмы. Но я должен был бросить работу, хотел научиться писать обнаженное женское тело – вот что мне нравится.
Хотя в Школе я этому никогда по-настоящему не научусь.
Огюст сказал уже спокойнее:
– Вот почему мне нужна мастерская, пусть даже и неудобная.
Дега горько расхохотался.
– И к тому же кому какое дело, что мы делаем? Да имеет ли значение то, что мы делаем…
– Конечно, имеет, – ответил Фантен. – Вот Моне, например, скоро выставит новую картину – «Олимпия». Я видел ее у него в мастерской. Это новое слово в изображении обнаженного тела.
Дега спросил:
– Она что, без ног и без рук?
– Нет, эта картина понятна каждому. Даже тебе, Дега. Прекрасная обнаженная натура.
– Тебе нравятся вся и все, – съязвил Дега.
– Неправда, – настаивал Фантен. – Мне не нравится Бугеро, Кутюр, Жером, Кабанель, Шассерио Бугеро, Вильян (1825–1905) – французский живописец, один из самых популярных представителей салонно-академического искусства.
Кутюр, Тома (1815–1870) – французский живописец салонно-академического направления. Учитель Мане.
Жером, Жан-Леон (1824–1904) – французский живописец и рисовальщик. Представитель салонно-академического искусства.
Шассерио, Теодор (1819–1856) – французский живописец, ученик Энгра, связанный с романтической школой.

.
– И все равно ты малокритичен для хорошего художника, – сказал Дега.
– И еще мне иногда не нравится Дега, – добавил Фантен.
– От этого ты не станешь знатоком, – отозвался Дега. – Иногда мне самому не нравится Дега.
Огюст вывел их из конюшни. Ему надоели споры, и к тому же он точно знал теперь, что ему надо. Споры внесли ясность в его мысли. Лучше хоть эта мастерская, чем никакой. И еще ему не хотелось, чтобы они встретились с Розой, которая должна была скоро прийти.
Моне сказал Огюсту:
– Хотя я и вырос в Гавре, но родился неподалеку отсюда.
Огюст заинтересовался.
– И я тоже.
Они сравнили даты и обрадовались, обнаружив, что не только родились неподалеку друг от друга, но и с разницей всего в два дня. Удивило и такое совпадение, что их отцы пошли регистрировать их в ту же мэрию того же района и в один и тот же день. Огюст и Клод Моне отправились проверить, стоит ли мэрия на прежнем месте.

3

Лекок был недоволен, когда Огюст сообщил ему о новой мастерской. Он посмотрел на незаконченную женскую голову, над которой трудился Огюст, и сказал:
– Это несерьезная причина.
– Разве вам не нравится голова?
– Голова ни при чем. Все дело в девушке. Огюст смутился.
– Я все знаю об этой мадемуазель, – сказал Лекок. – Какие уж тут секреты. Разве можно скрыть что-нибудь от привратника?
– Что же вы молчали?
– А что я мог сказать? Разве это остановило бы вас?
Кровь бросилась Огюсту в лицо, когда он понял, что Лекок его не одобряет. И Лекок был прав.
– Я совсем не против того, что вы переезжаете, – продолжал Лекок, хотя это не совсем соответствовало действительности: он был очень против, но не хотел подать виду. – Все дело в том, как вы переезжаете. Вы будете обязаны ей, а это может плохо кончиться.
– Я сам себе хозяин, – настаивал Огюст.
– Но вы живете ведь не только рассудком. А чувство ответственности, совесть? Об этом не думаете до поры, до времени, но вы ведь не такой, как большинство людей искусства. Конечно, для вас ваяние превыше всего, но у вас есть еще чувство долга.
– Мэтр, мне нужна девушка.
– Девушка, но не ответственность за нее. Она вам не подходит.
– Я не собираюсь на ней жениться.
– Тем не менее вы не из тех, кто способен поступиться своими обязанностями.
– Она хорошая натурщица.
– И еще она хорошо готовит, хорошая хозяйка и даже, возможно, хорошая любовница. Но вы ей задолжали, и со временем проценты на занятую сумму будут расти. Постепенно ваши плотские чувства будут удовлетворены, погаснут, а она останется, и, как бы вы.ни пытались от нее избавиться, вы все равно будете помнить, какую помощь она вам оказала. И тогда обнаружите, что благодарность бывает подчас очень тяжелым бременем.
– Благодарю вас за совет.
– Запомните, – строго продолжал Лекок, – это опасно. – Он выступал в роли доброжелателя, и Огюст из благодарности неохотно уступил. – Но мне, Роден, вы ничем не обязаны. Ничем!
– Нет, многим. Но я… – Огюст запнулся и умолк.
– Ведь вам и сейчас приходится туго, верно? – резко произнес Лекок. – А будет еще труднее, когда вы захотите ее оставить.
– А если я не захочу ее оставить?
– Захотите. Вы познакомили ее с друзьями? С семьей? Со мной?
– Вы обижены.
– Нет, я только тогда чувствую обиду, когда вы говорите неправду, как сейчас.
– Она из деревни.
– А ваша семья откуда?
– И я не люблю посвящать других в свои дела.
– Отлично.
Огюст не двинулся с места, и Лекок закричал:
– Уходите, уходите немедленно! Я вам больше не нужен.
– Я думал, вы останетесь мне другом.
– Хорошо, что вам надо?
– Вы очень рассержены.
– Было бы куда хуже, если бы не был рассержен.
– Я не хочу терять с вами связь, мэтр.
– Я не собираюсь переезжать. Ключ от двери будет на прежнем месте.

4

На следующий день Огюст привел Розу в мастерскую-конюшню. Она пришла в ужас от грязи, беспорядка и сквозняка, и на мгновение ей показалось, что их любовь – какое-то проклятие. Огюст не спрашивал, понравилась ли ей мастерская, он решил, что она удовлетворена. Показал ей, где будет работать, где ее место, и она не решилась протестовать. Один только вид Огюста, его движения, мужественный голос лишали ее всякой воли к сопротивлению.
Она перебралась к нему с маленьким сундучком, привезенным из Лотарингии. Аккуратно прибрала спальню. Привратник знает, что они неженаты, в этом она была уверена, и это отравляло ей радость пребывания с Огюстом. Он стоял у окна и с гордостью осматривал свои владения, а она чувствовала себя такой усталой, слабой, подавленной его требованиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87