– Многие, не только он. Комиссар слышал, что, когда ваш Гюго выставлялся в галерее, было много протестов.
– Гюго не был святым.
– Но люди испытывали смущение, глядя на вашего Гюго.
– И я испытывал, глядя на живого Гюго. Но это не относится к делу. Разве кто-нибудь смущается, глядя на Венеру Милосскую и другие обнаженные античные статуи?
– Мы не знали их как живых людей.
– Но разве обнаженный Гюго – такое постыдное зрелище? – воскликнул Огюст. – Ведь сам Гюго гордился своей мужественностью. Или он занимался любовью в одетом виде?
И прежде чем Пруст успел ответить, Огюст указал на гипсовую модель:
– Взгляните на его торс – гладкий и крепкий, как скала, – это воплощение человеческой силы. Гюго остался бы доволен.
– Не отрицаю, фигура великолепна. Но они хотели бы видеть Гюго более похожим.
– Изображение – это не область скульптуры, а область литературы.
– Дорогой мэтр, вы же сами говорили, что памятник Гюго должен быть предназначен для широкого обозрения.
– Итак, вы отдали меня в руки моих врагов, позволив Школе изящных искусств соорудить копии моей гипсовой фигуры Гюго из картона и папье-маше. Моне был прав, отказавшись от ордена Почетного легиона. Вы дали его мне, чтобы связать по рукам и сделать покладистым.
– Я ваш друг, но Институт все еще возглавляет официальное французское искусство, и мы в министерстве должны быть осторожны.
– Почему мне дали орден? По ошибке, наверное.
– Так и говорят в Институте и Школе изящных искусств. А в Академии утверждают, что ваш памятник Гюго – позор. Мы должны это опровергнуть.
– Опровергнуть? Чепуха. Лекок так и назвал «Гюго» – голым и сказал, что я на правильном пути.
– Лекок был прекрасным учителем, но в официальных кругах к его мнению не прислушиваются.
– Лекок был прав. А этих студентов-скульпторов надо посылать в школы, где учат набивать чучела, там они постигнут иконографию, которой вы поклоняетесь.
– Я не поклоняюсь. Дело в том, что сейчас идет борьба за то, чтобы дать вам возможность оправдаться.
– Оправдаться? – Это оскорбило Огюста.
– В министерстве очень обижены на вас за «Врата ада». Поговаривают о том, чтобы потребовать с вас деньги, если вы их вскоре не закончите.
– Я уже потратил на «Врата» больше, чем получил.
– Они хотят получить «Врата».
– Разве Музей декоративных искусств уже начали строить? Ну хоть заложили фундамент?
– Министерство заявляет, что дело в принципе, надо выполнять условия договора. Но у меня предложение, которое, как мне кажется, может всех примирить. Оденьте Гюго, поставьте во весь рост, и тогда его примут. Так мне сказали. А если министерству понравится ваш «Гюго», то и с «Вратами» образуется.
– Я прикрою ему бедра. Как Христу. Но не больше.
– Этого недостаточно. Мэтр, как с вами трудно!
– Трудно? А как быть с этим? – Он указал на памятник, к которому не мог притронуться. – Что мне с ним прикажете делать? Господи! Мало я натерпелся с живым Гюго!
– Если вы его задрапируете, памятник будет установлен в Люксембургском саду. Считают, что там он больше подойдет.
– Я не согласен.
– Подумайте. Не спешите.
– Нет. – Гюго не шел на компромиссы, и он на них не пойдет.
– Прошу вас. Идут разговоры о Далу.
– Закажут памятник вместо моего? – Огюста это задело.
– Весьма возможно. Далу знаком с важными официальными лицами, у него есть друзья в Школе – он там учился, как вам известно. Обдумайте все. Я уверен, вы сумеете найти новое решение, подходящее для Пантеона. Я могу уговорить министерство подождать, но не слишком долго. Хватит неприятностей с «Вратами».
«Врата»! Да разве расскажешь кому, что сколько фигур он ни лепит, их требуется все больше и больше? «Ад» занимал немало места, когда он только начинал работу, а теперь, с годами, приобрел чудовищные размеры, и он должен, насколько позволит талант, передать все его многообразие. Но чтобы быть скульптором, выполняющим официальные заказы, нужно стать проституткой, рабом, горько думал Огюст, или буржуа, имеющим родственников в бюрократическом мире. Не надо было соглашаться на государственные заказы. Оставаться бы в безвестности, работать в одиночестве, покое, лепить так, как следует лепить и как он должен лепить, чтобы никто не вмешивался в его работы, никто не указывал ему и не осуждал; ни перед кем ни за что не быть в ответе – только перед самим собой. Он схватил железный прут, чтобы разбить «Гюго», и воскликнул:
– Вы хотите, чтобы я изменил «Гюго», – вот самый быстрый способ!
Но Пруст выхватил прут у него из рук.
– Нет, нет, Огюст. Я хочу, чтобы вы лишь немного изменили его. А ваша несдержанность будет только на руку Далу.
Он не вырвал у Пруста железный прут. Приступ ярости прошел. Проводив Пруста до двери, Огюст сказал:
– Я подумаю о вашем предложении.

4

Вечером Огюст спросил Розу, как быть. Роза сказала, что человек он не богатый и деньги ему нужны, но у нее немного сэкономлено на хозяйстве, и, если это его выручит, пожалуйста, она отдаст их, лишь бы он мог продолжать работу. Огюст рассердился– зачем она все копит. Но в то же время обрадовался, поблагодарил ее и велел хранить сбережения, пока он не решит, что делать.
На следующий день он рассказал Камилле о предложении Пруста. Камилла была возмущена решением министерства, но сказала, что он должен сделать новую статую Гюго.
– С твоим талантом, Огюст, нет невыполнимого. «Это не комплимент, – подумал он, – она права».
И когда она добавила: «Разве мертвым не безразлично, где они похоронены?» – он ответил: «Гюго не безразлично».
– Значит, надо сделать два памятника Гюго, – сказала она, – и тогда Далу потерпит поражение и тут и там.
Огюст признал, что в ее словах много разумного, и снова воспрянул духом. Через несколько дней он сообщил Прусту, что попробует сделать памятник Гюго для Пантеона – фигуру во весь рост, в полном облачении. Пруст был очень обрадован и тепло обнял Родена.
Затем начались переговоры с министерством по поводу двух памятников – нового для Пантеона и старого, частично задрапированного, для Люксембургского сада. Возникла обычная проволочка из-за условий договора, но Огюст принялся за дело.
Однако у него не было желания делать фигуру Гюго во весь рост и полностью одетым, и он вернулся к работе над первоначальным вариантом памятника. Задрапировал фигуру от талии и ниже таким образом, что плавная линия драпировки, словно морская волна, охватывала камень и фигуру поэта. После чего пригласил Пруста взглянуть на памятник.
Пруст сказал:
– Солидно, вполне прилично, для сада должен подойти. А как подвигается новый памятник?
– Никак, – мрачно ответил Роден. Но Пруст настаивал – пусть покажет.
Фигура Гюго в полном облачении стояла на традиционном пьедестале; сходство было полным. Пруст внимательно осмотрел скульптуру и сказал:
– Гюго – это не просто художник, это олицетворение Франции, Франции непобедимой и героической. – Огюст подумал, разве можно когда-нибудь узнать всю правду о человеке, когда память людей ненадежна и склонна к преувеличениям.
– Это очень плохо, не правда ли? – спросил Огюст.
– Не так уж плохо, – ответил Пруст. – Снова видишь его живого. Продолжайте, и вы найдете нужное решение.
Посещение Клода Моне принесло Огюсту облегчение. Моне пришел по делу.
– Огюст, я собираю деньги на покупку «Олимпии» Мане у его вдовы. Мы хотим передать «Олимпию» Лувру, чтобы она стала достоянием всей Франции.
Огюст пессимистично заметил:
– Лувр не возьмет. Она слишком реалистична.
– Нужно попытаться. Многие уже дали деньги: Дега, Писарро, Фантен, Лотрек, Пруст, Хэнли, Каррьер, Ренуар, Гюисманс, Пюви де Шаванн Подписка, объявленная по инициативе К, Моне летом 1889 года, закончилась через несколько месяцев. Было собрано свыше девятнадцати тысяч франков, на которые «Олимпия» была приобретена у вдовы Мане и преподнесена от имени подписчиков в дар государству. Однако Моне пришлось выдержать длительную борьбу с властями, которые вовсе не желали принять этот дар. В конце концов «Олимпия» была принята государством, но помещена вопреки пожеланию подписчиков не в Лувре, а в Люксембургском музее. Лишь в 1907 году по распоряжению президента Клемансо картину перевезли в Лувр.

…
– И Роден, – перебил Огюст, улыбнувшись впервые за долгое время.
– Сколько?
– Двадцать пять франков. Это немного, но я хочу, чтобы мое имя тоже было в списке.
Хотя Моне и сам был знаком с нуждой, он не скрыл удивления.
Огюст объяснил, уж Моне-то его поймет:
– Больше не могу. Заказ на Гюго под угрозой, а я и так уже залез в долги с «Гражданами» и «Вратами». Я буду поистине безумцем, если еще когда-нибудь возьмусь за общественный памятник.
– А что с памятником Клоду Лоррену? Это один из немногих художников, который мне по-настоящему нравился.
– Он почти закончен. Но вот увидишь, заказчик, муниципалитет города Нанси, найдет, к чему придраться, и будет чинить всякие препятствия. Уж это неизбежно.
– Мне нравится твой Клод Лоррен. Настоящий портрет художника за работой, рисующего то, что он любил: солнце, свет и воздух. Он правдив.

5

В том-то все и дело. Лоррен был маленький, приземистый; круглолицый, с несколько выпуклыми глазами, вечно высматривающими что-то вдали, и сам вечно в движении, в поисках новых пейзажей, – таким и изобразил его Огюст, чем и вызвал недовольство граждан Нанси. Карно, который все еще оставался президентом Франции, торжественно открыл памятник в июне 1892 года на главной площади города при большом стечении народа. Пока он произносил речь о Клоде Лоррене как об «одном из славных самородков Франции и одном из великих сынов города Нанси», толпа внимательно слушала его и громко аплодировала, но как только президент отбыл, принялась издеваться над памятником и бросать в него камни.
Критика памятника продолжалась и после возвращения Огюста в Париж. Его обвиняли в том, что он опорочил французское искусство, изобразив Клода Лоррена слишком обыденным, низкорослым, в то время как Клода Лоррена, как гениального художника Франции – хотя он всю свою жизнь, кроме детства, проведенного в Нанси, прожил в Италии, – нужно лепить в героическом и монументальном плане. Шли разговоры о заказе памятника кому-нибудь еще, если Роден не согласится на переработку. И Огюст пошел на уступки: чтобы памятник не был уничтожен, не попал в чужие руки, он согласился переделать коней В пьедестал памятника Роден ввел изображение Аполлона – бога солнца, которое прославил в своих пейзажах Клод Лоррен. Мотив бурного полета коней, запряженных в колесницу Аполлона, сообщает всему памятнику особую динамику и выразительность.

, более отчетливо выделить их на мраморном пьедестале. Он злился на себя за малодушие, но иного выхода не видел.
Как он и надеялся, это ускорило переговоры о памятнике Гюго. Вскоре после согласия переделать пьедестал памятника Клоду Лоррену Министерство изящных искусств поставило его в известность, что комиссар общественных работ одобрил новый вариант памятника Гюго, предназначенный для Пантеона, и выдает ему тысячу франков в подтверждение своих добрых намерений. Министерство, кроме того, предоставило ему еще одну государственную мастерскую на Университетской улице, более просторную и удобно расположенную, и шли разговоры о награждении его вторым орденом Почетного легиона.
Огюст хотел было отказаться от новой мастерской, ему показалось, что его задабривают, но отказаться было выше его сил.
Он принял ее с легким сердцем, когда Пруст напомнил:
– Мы живем в мире, где люди слабы, неустойчивы в суждениях и противоречивы. Приходится мириться с этими ненадежными учреждениями, руководимыми ненадежными людьми. Нельзя отказываться от хорошего заказа, какие бы сложности ни возникали.
Огюст кивнул и возобновил работу над новым памятником Гюго в новой мастерской. Он работал с таким упорством, что на руках появились мозоли.


Глава XXXIV

1

Было уже довольно поздно, около полуночи, и он все еще напряженно работал в новой мастерской, когда на пороге появилась Камилла. Ее гневный вид поразил Огюста. Правда, он забыл об условленном свидании в мастерской на площади Италии, но стоит ли так злиться? Увлекся работой, и уж она-то должна бы понимать. Огюст стоял перед гипсовой моделью Гюго – он нарядил поэта в развевающуюся накидку и широкополую шляпу – и крепко сжимал в сильных руках инструмент. В колеблющемся свете свечей лицо Огюста казалось неподвижным мрачным пятном с горящими на нем глазами.
Камилла сердито заявила:
– Я ухожу от тебя. И хочу тебе об этом сказать. Он посмотрел на нее – сначала не понимая, потом недоверчиво.
– Я не вернусь в мастерскую. – Почему?
– Ты обманул меня. Ты только обещаешь, но никогда не держишь слово.
Он вдруг презрительно сказал:
– Если ты покидаешь меня, когда корабль идет ко дну, я не смею тебя удерживать.
– Ты уже десять лет держишь меня в оковах. – Восемь. И оковы ты надела по своей воле.
– Пусть так. Но любовь не может жить без надежды.
– Поступай как хочешь. – Он снова повернулся к памятнику.
Камилла ждала, что он остановит ее, станет умолять. Его равнодушие поразило, она растерялась.
– Я предупреждал тебя, что романтическая любовь как порох и такая же ненадежная, – сказал Огюст.
– Если бы ты только…
– Я не давал тебе никаких обещаний. Ты же знаешь, что значит для меня работа. В ней вся моя жизнь, иногда блаженство, а чаще всего отчаяние.
– Потому что ты сумасшедший, считаешь, что всех должен лепить обнаженными.
– «Клод Лоррен», «Бастьен-Лепаж», «Граждане Кале» – разве они обнаженные? – Он смотрел на нее, убеждая, подчиняя ее себе, и она почувствовала невольное волнение. Вдруг он сказал: – Мне предлагают еще один орден Почетного легиона. Принимать?
– Не спрашивай меня. – На этот раз она решила не сдаваться так просто. – Кроме того, ведь ты все равно поступишь по-своему.
– Тебе нравится этот Гюго?
– Нет. – Она даже не взглянула на фигуру.
– И все из-за проклятого Гюго. Он губит мою жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87