– Ну как, вам стало лучше? – удовлетворенно сказал Ван Расбург.
– Мне бы выставиться в Париже. Знаете, Жозеф, вы правы, бельгийцы мне завидуют, потому что я француз. Если бы парижский Салон его принял, – продолжал Огюст, – я был бы отомщен.
– Вам потребуются огромные связи, – сказал Ван Расбург.
Огюст преобразился. Сама мысль о возвращении в Париж была бальзамом.
– Значит, конец нашему партнерству, – сказал Ван Расбург.
– Мне очень жаль, Жозеф, но что поделать? Я и так слишком долго отсутствовал.
– А если они отвергнут статую? Это возможно…
– Вполне возможно, мой друг. Они и раньше отвергали все, что я представлял. Но нужно же когда-нибудь решиться. Если я не решусь, никогда себе этого не прощу.
– А всего пять минут назад вы хотели уничтожить статую, – сказал Ван Расбург, изумляясь человеческому непостоянству.
– Я назову ее «Бронзовый век». Это более доступно пониманию.
– Я не против того, чтобы расторгнуть наше партнерство, – сказал Ван Расбург, – только в настоящий момент, Огюст, я не смогу выплатить вам все наличными.
Огюст промолчал, он решил, что Ван Расбург пользуется этим предлогом, чтобы помешать расторжению их соглашения.
Наступила мучительная пауза, и тогда Роза спросила:
– Значит, дорогой, мы вернемся в Париж? Навсегда?
– Да. Только нет денег.
– Ты потратил все, что скопил, на натурщика? – спросила она.
– Послушай, – прервал он, покраснев от раздражения. – Тебя это не касается…
– Извините. – Ван Расбург направился к двери. В дверях он сказал: – А скульптура отличная. Помните об этом, Огюст.
Когда шаги Ван Расбурга затихли, Роза сказала Огюсту:
– А будь у нас тысяча франков?
– Перестань болтать! Откуда у меня столько денег?
– Но этого достаточно?
– Мне хватило бы и пятисот. – Ты и меня возьмешь?
– Да! Но чего болтать попусту.
Роза медленно подошла к шкафу, достала старую сумку, на миг, как величайшую драгоценность, прижала ее к груди и бережно подала Огюсту. Он едва поверил своим глазам, увидев, сколько оттуда посыпалось денег: грязные металлические франки, истрепанные, связанные в пачку банкноты, монеты в десять су, монеты в сорок су, многие до того истертые, что не понять, какого они достоинства, почерневшие от времени луидоры. «Их собрала ее любовь», – подумал Огюст, почувствовав внезапный укор совести. Но тут же рассердился: как она посмела утаить это от него?
– Откуда они у тебя?
– Я шила в твое отсутствие и откладывала.
– Я больше года никуда не уезжал.
– Дорогой, но когда ты лепишь, то все равно что в отъезде. Тут, верно, около тысячи франков. – Это прозвучало как вопрос, на который она ждала ответа.
– Целая тысяча? – Он не верил.
– Думаю, девятьсот пятьдесят. Я откладывала с тех самых пор, как приехала в Брюссель. Почти шесть лет.
Ему стало стыдно, но не мог же он просить у нее прощения за свою грубость. Он скульптор, не муж.
– Милая Роза, видно, мне никогда тебя не понять.
– Теперь ты счастлив, дорогой?
– Почти, – ответил он. – Теперь я могу выставляться в Париже…
– Мы вернемся туда?
– И как можно скорее. – Он задумался и вдруг отдал ей деньги. – Не могу их взять. Спасибо тебе, но не могу. Ты отрывала от себя, а что я дал тебе взамен?
Роза хмыкнула и заметила с крестьянской проницательностью:
– Тебе очень идет, Огюст, когда ты такой серьезный.
– Я всегда серьезный, когда меня что-то волнует.
Они грустно улыбнулись друг другу. Роза отдала сумку с деньгами ему в руки. «Его замечательные, сильные, прекрасные руки», – думала она. Он притянул ее к себе. Она чувствовала, как пальцы впились ей в ладони, огрубевшие от домашней работы и ухода за мастерской. Какая радость быть ему полезной! Огюст поцеловал ее, и она подумала: «Господи, как я его люблю!»
– Другой такой, как ты, нет, милая Роза, – сказал Огюст, – пожалуйста, всегда оставайся такой. – Ее щедрость глубоко тронула его, правда, она не явилась неожиданностью. Он вдруг нахмурился. Почему она так плохо одета? – Отчего ты всегда носишь только черное и серое? Ты ведь знаешь, что я люблю яркие цвета.
Роза опустила глаза и покраснела.
– Разве у тебя нет самолюбия? – Щедрым жестом он подал ей пятьдесят франков из ее же собственных денег, затем вдруг прибавил еще пятьдесят и сказал: – Купи себе новое платье. Два платья.
– А зонтик? Мне всегда так хотелось зонтик, Огюст.
– Хочешь, чтобы я подарил? – Он снисходительно улыбнулся и сказал: – Ладно, раз уж тебе так хочется. Но только смотри, такой, чтоб подходил к платьям и чтоб яркий.
– Такой, как тебе нравится, дорогой.
– И подумать только, что бы ты могла сделать на эти деньги, – задумчиво добавил он.



Часть четвертая. Возвращение.

Глава XX

Огюст вернулся в Париж. Стоял прекрасный солнечный день. Он поднялся на верх Триумфальной арки и, когда увидел город, Нотр-Дам, Лувр, Сену, Дом инвалидов, знакомые и дорогие его сердцу, он понял, что наконец-то дома. Какое счастье! Париж, какой он необыкновенный! Сегодня отличная погода, ясный, прозрачный воздух, когда видно вдаль на многие километры. Казалось, весь город у его ног. Впервые Триумфальная арка не вызывала у него раздражения.
После посещения Бельгии, Голландии, Италии Огюст гордился тем, что он француз, был благодарен Наполеону за его победы, особенно теперь, после поражения 1870 года. Его радовали нарядность бульваров, яркое солнце и обилие света. Живя вдали, он позабыл, что Париж – город художников, и в этой избитой истине сегодня ему открылась величайшая правда, так же, как и то, что архитектура города делала его городом скульпторов.
Огюст пошел вниз по Елисейским полям; ему в его простом платье было неловко среди модных дам в огромных, украшенных перьями шляпах и джентльменов в сюртуках и цилиндрах, с тросточками в руках. Он направился к набережной, тут он был у себя дома. Вот он, дорогой его сердцу район, где прошло детство. Он так много слышал о том, как пострадал город во время войны. Вот то место, где когда-то стояла Вандомская колонна Вандомская колонна была воздвигнута в центре Вандомской площади в начале XIX века по приказу Наполеона I. Она была разрушена во время Коммуны как памятник, увековечивающий империалистические идеалы, враждебные духу братства, и не имеющий художественной ценности. После падения Коммуны ответственность за разрушение колонны была без достаточных оснований возложена на художника Курбе. Он был арестован и судим. В 1873 году Национальное собрание постановило восстановить Вандомскую колонну за счет Курбе. Ему был предъявлен огромный иск, что и вынудило художника бежать за границу.

, а здесь был Тюильрийский дворец. Но Лувр, хотя и пострадавший в гражданской войне, остался все тем же – прочным и незыблемым, как всегда.
Но когда он остановился на мосту Искусств, ему почудилось, что он между двумя мирами. На правом берегу громада Лувра, длинная, серая, внушительная и такая недосягаемая; а на левом, совсем рядом, Дворец промышленности, приют Салона и колыбель Школы изящных искусств, – и Огюста вдруг охватило отчаяние, показалось, что Салон для него столь же недосягаем, как и Лувр. «Они отвергнут „Бронзовый век“, – подумал он, – видно, этой борьбе не будет конца».
Ему стало полегче при виде старых барж, проплывавших под мостом, и он позабыл о трагических кровавых событиях гражданской войны и о переменах, происшедших в его отсутствие, о том, что Третью республику возглавлял теперь один из самых ярых французских роялистов – маршал Мак-Магон. Казалось, Париж совсем не изменился со времени его отъезда. Люди, как обычно, прогуливались, беседовали, курили, останавливались отдохнуть, разглядывали прохожих – рабочие в синих блузах, джентльмены в сюртуках, изящно одетые девушки. Вот чего не хватает Розе, подумал он, тонкости вкуса парижанок. Она больше не могла служить моделью для Венеры, но из нее выйдет прекрасная Жанна д'Арк, богиня войны. Сделав подобный вывод, Огюст ощутил некоторую гордость.
Не останавливаясь, он дошел до особенно дорогого его сердцу Нотр-Дам – ничто не изменилось, каменные колонны по-прежнему устремлялись к небу, мощные, суровые и прямые, и крыша, казалось, парила, в воздухе. Прежнее чувство изумления и благодарности наполнило душу Огюста. Древние камни были совсем живыми, они сливались с небесами. Чудо средневековой французской архитектуры!
Огюсту не терпелось вновь осмотреть весь город, который он так любил. Он хотел немедленно найти Лекока, Фантена, Ренуара, Дега (его переписка с Дега, столь удачно начавшаяся, прервалась), видеть и обсудить все, что было нового в живописи и скульптуре, узнать, есть ли у него возможность попасть в Салон. Или Салон по-прежнему находится в цепях рутины? Слышали ли они о его «Бронзовом веке»? Может, шум, поднятый в Брюсселе, дошел и до Парижа? Господи, сколько вдохновляющей силы таит в себе эта часть Парижа! Она вселила в него дух бодрости и надежды. Он вдруг почувствовал жалость к тем, кто никогда здесь не жил.
Чем дальше шел Огюст, тем сильнее возрастало его желание посетить места, где он встречался с друзьями, но следовало прежде всего повидаться с семьей. Они жили неподалеку, на улице Дофин, вместе с тетей Терезой, и Папа будет очень обижен, если он сразу не навестит их. И ведь его ждет маленький Огюст. Он разволновался. Смешно, но я как будто боюсь встречи с мальчиком после стольких лет разлуки, думал он. Ему уже одиннадцать, почти взрослый. А как сын отнесется к тому, что отца так долго не было? Не забыл ли мальчик его? Понравится ли он сыну? Все это чепуха, он прежде всего скульптор, а вовсе не муж и отец, – об этом он говорил Розе не раз. Но, приближаясь к дому, Огюст все больше волновался.
Он узнавал места, знакомые с детства. Здесь не было такой нищеты, как на улице Муффтар или в рабочем Сен-Дени, но это был тоже бедный район. Уродливый железный балкон. Маленький каменный дом, сырой и холодный, источал запах бедности.
Огюст постучался. Дверь открыла тетя Тереза. Он догадался, что его поджидали. Она спокойно и сдержанно обняла племянника.
«Должно быть, Роза попросила Ван Расбурга написать домой, – подумал он. – Хотя их партнерство и окончилось, хорошо, что Жозеф это сделал, сам он не решился написать – только расчувствовался бы, а это ни к чему».
– Входи, – сказала тетя Тереза, заметив его колебание. – Папа ждет тебя.
– Ну как он? – спросил Огюст, не двигаясь с места.
– Для его возраста неплохо.
Ему трудно было заставить себя спросить о маленьком Огюсте – это было бы признанием своей вины, проявлением любопытства и нетерпения.
– А что же ты не спрашиваешь о сыне? – спросила тетя Тереза.
– Я никогда от него не отказывался, – сказал Огюст.
Тетя Тереза совсем высохла, и походка стала нетвердой, как у старухи, но держится еще молодцом, и глаза сияют, как прежде.
– Верно. Ты его содержал. Это уже кое-что, – сказала тетя Тереза.
– Но этого мало? – спросил Огюст.
– Дорогой мой, не заставляй Папу ждать. Он и так волнуется.
«Не больше, чем я», – подумал Огюст и последовал за тетей Терезой в кухню. Папа всегда чувствовал себя здесь уютней всего. Сейчас, как и в былые времена, он сидел во главе стола и курил трубку. Она пахла столь тошнотворно и выглядела такой древней, что Огюсту показалось, будто это та самая трубка, из-за которой они поспорили, когда Папа позировал ему. Заметив Огюста, Папа вздрогнул и страшно побледнел.
Папины бакенбарды, как у Луи-Филиппа, превратились в реденькую желтоватую бородку. Тяжелые, массивные черты лица осунулись и заострились. Он сидел ссутулившись. Куда только подевались его широкие плечи, мускулистые грудь и руки, которыми он так гордился, он весь уменьшился размерах, словно фигура из глины, в которой разрушился каркас. «Старость жестока, – думал Огюст, – часто более жестока, чем смерть».
Наступило долгое молчание. Папа напряженно вглядывался в Огюста, и тот смутился, а потом понял, Папа смотрит так потому, что плохо видит. Совсем ослеп, с ужасом подумал Огюст. Он знал, что у Папы неважное зрение, но все равно это было для него неожиданностью. Папины глаза были пронзительными, ярко-синими и невидящими, и все же они вопрошали: почему ты так долго пропадал? Огюст повернулся к тете Терезе выговорить ей за то, что она не сказала ему о Папиной слепоте, но Папа неуклюже потянулся к нему, чтобы выполнить торжественный ритуал детских лет – поцеловать его в обе щеки.
– Какая у тебя отличная борода, Огюст, – сказал Папа.
– Спасибо, Папа. Такая же, как у тебя.
– Теперь ты навсегда останешься дома?
– Навсегда.
– И будешь жить, как все?
– А разве я жил иначе! – Папа словно не слышал его.
Но тут сердце Огюста дрогнуло. Перед ним стоял подросток, неуклюжий, смущенный. И это маленький Огюст! Как вырос! Мальчик точно такой, каким был он сам в детстве: щурит глаза, и у него те же повадки, хотя вырос он без отца. И хотя лицом сын пошел в мать, расцветка у него моя, рассуждал про себя Огюст, и движения, и походка, и мои руки, квадратные, сильные, с толстыми короткими пальцами – вон как прижал их к бокам, будто хочет, чтобы они отпечатались. Наверное, от смущения. А может, у него есть и способности, вдруг с надеждой подумал отец. Неожиданно он всем сердцем потянулся к сыну. И тут же подумал: нельзя быть таким чувствительным.
– Огюст, будь хорошим мальчиком и поцелуй папу, – сказала тетя Тереза.
Маленький Огюст послушно обнял отца, но был неподатливым, как сухая глина. Своими сильными руками Огюст вдруг схватил мальчика, прижал к себе и глубоко вздохнул– нелегкая это была победа над собой, – а мальчик по-прежнему оставался холодным и равнодушным. Тетя Тереза забеспокоилась, она боялась, что Огюст рассердится. Но тут отцовская борода защекотала мальчика, и он рассмеялся.
– Господи! – воскликнул Папа. – Как давно я не слыхал смеха.
– Мы должны поехать на пикник, – предложил Огюст. – Ты куда хочешь поехать, малыш?
– В Булонский лес, – предложил мальчик.
– Далеко, – заметил Папа.
– Можно на омнибусе, – сказал Огюст. – А потом погуляем в лесу и на Больших бульварах.
Мальчик спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87