Они с Джорджем занимались любовью, упиваясь друг другом до самого последнего момента, так что она даже не успела принять душ. На колготках остались влажные следы любви, а шея все еще пылала от поцелуя. Она взяла Кирка за руку и обещающе пожала ее.
– После? – спросила, когда они на секунду остались одни.
– После, – ответил он; в последнее время Кэрлис, считал он, выглядит куда соблазнительнее, чем прежде. Вот и другие мужчины, например Сид Хаттон, замечают это. Он гордился такой привлекательной женой. И, кажется, ревновал. Но когда они с Кэрлис добрались, наконец, до дому и легли в постель, ревность прошла.
В ту ночь Джордж, наконец, поблагодарил Джейд за орхидеи.
– Они чудесны, – сказал он, выходя из душа. Последнее время Джейд казалось, что он только и делает, что стоит под душем. С чего бы это он стал таким чистюлей? – Я уже давно хотел сказать тебе спасибо, да все как-то забывал. Старею.
Джейд кисло улыбнулась.
Она не поверила ему, хотя о возрасте он сказал не случайно. Обоим им было за тридцать, и годы явно начинали сказываться. Под глазами у нее появились темные круги, а десны стали набухать. Гася свет, она подумала, что в ближайшее время надо сходить к зубному врачу.
Глава X
То лето было щедрым и ярким – время радужных ожиданий и свершений. Осень стала порой разочарований. Как символ времени, в моду вошли черные цвета, в газетных заголовках витала тень смерти. Умерли Ингрид Бергман и Грейс Келли – женщины, с именами на устах которых выросло целое поколение. По Среднему Западу словно прошла чума: загадочные и зловещие смертные случаи, приписываемые воздействию новейших анаболиков, заставили нацию содрогнуться. А сколько блестящих карьер оборвалось в ходе борьбы за власть в концерне «Мартин – Мариетта – Беддикс», – это дело несколько напомнило Кэрлис историю ее собственного насильственного расставания с «Суперрайтом». Джон Делоран, некогда самая большая надежда приходящей в упадок американской автоиндустрии, был арестован по обвинению в употреблении наркотиков. Запрещена была «Солидарность», и в знак протеста рабочие судовых верфей Гданьска во главе с Лехом Валенсой начали забастовку. Волнения в Польше продолжались три недели. Был убит президент Ливана. В результате антисемитского выступления пролилась кровь в Париже. Тон газетных сообщений выдавал пессимизм общества. Произошли перемены и в душевном состоянии Кэрлис: на место уверенности пришло беспокойство.
После возвращения из Франции дела дома складывались все хуже. Ей казалось, что Кирк совсем забыл про любовь. Когда люди восхищались его энергичностью, Кэрлис в ответ улыбалась и отвечала, что да, Кирк замечательный человек, о таком муже можно только мечтать. Она понятия не имела, что буквально повторяет слова Бонни. И подобно Бонни, она говорила то, что думала, только это была не вся правда.
Она умалчивала о том, какой ценой доставался ему успех, умалчивала о вечерах, когда он приходил домой такой усталый и опустошенный, что даже поужинать не было сил, о шикарных приемах, после которых он засыпал в такси по пути домой. Она ни слова не говорила о том, как после тяжелой рабочей недели он спит в выходные часов по четырнадцать, или как несчастный глоток виски порой приводит его в полубессознательное состояние, или как он раздражается, когда с ним заговариваешь о второстепенных, с его точки зрения, вещах. И разумеется, она никому не говорила, что в любви Кирк стал скучен и зауряден.
Никто, кроме нее, не знал, что бывшей своей семье Кирк совершенно не уделяет внимания, даже эту проблему переложив на плечи Кэрлис. Это ей приходилось выслушивать рассказы Люси о любовных переживаниях, это ей Джеффри исповедовался в своих мечтах, как разбогатеть без морального ущерба. Это она поддерживала связь с матерью Кирка, рассказывая ей об успехах сына; и разумеется, она поддерживала своего отца – она оплачивала его счета, следила, чтобы он ел вовремя, подбирала компаньонов, потому что отец теперь уже не мог оставаться один.
Естественно, она не распространялась о своей интимной жизни. Она не говорила, как ее обижает – хотя, видит Бог, обижаться она не хотела, – что у Кирка находится время для всего и для всех, кроме нее. Она никому не жаловалась на то, что Кирка интересует только бизнес, а на личные дела у него не хватает ни времени, ни терпения.
– Вот и займись этим, – раздраженно откликался он, когда Кэрлис говорила, что волнуется за Люси и Джеффри.
– Вот и позвони, – отвечал он, когда Кэрлис напоминала, что Кирк давно не разговаривал с матерью.
– Вот и подыщи кого-нибудь другого, – советовал Кирк, когда Кэрлис жаловалась, что очередной компаньон отца совсем не ухаживает за ним и тому приходится спать на мокрых простынях.
Сделай это, займись тем – эти слова она уже слышала в детстве. Муж в этом смысле ничуть не отличался от отца, и хотя Кэрлис теперь была взрослой, это ей все равно не нравилось. И это недовольство еще сильнее толкало ее к Джорджу. Ей было стыдно, но теперь, когда она занималась любовью с мужем, рядом с собой в постели она представляла любовника.
Ей было еще более совестно оттого, что она сравнивала мужа и любовника, отдавая предпочтение то одному, то другому. Она пересекла черту, за которой роман был роскошью; он превращался в необходимость.
Когда она говорила Джорджу, что волнуется за отца, ей хотелось, чтобы Кирк был таким же отзывчивым, как любовник. Рассказывая Кирку о своих делах на работе, она мечтала, чтобы Джордж проявлял бы к ним такой же интерес, как муж. Иногда, когда она была с Кирком, ей хотелось, чтобы это был Джордж, и наоборот. Иногда ей казалось, что она любит их обоих. Иногда – что не любит ни того, ни другого.
Порой случалось так, что, занимаясь любовью с Джорджем, а потом с Кирком, у нее возникало поразительное ощущение, что ее любят разом оба.
– Лишь бы так было всегда, – говорила она Кирку, и тот верил, что это не просто слова.
– Лишь бы так было всегда, – говорила она Джорджу, и тот тоже этому верил.
Ее настолько закружил водоворот любовных переживаний, что порой приходили мысли о третьем, а может, и четвертом мужчине. Теперь она по-другому, уверенно, смотрела на них, пожалуй, даже с некоторым вызовом. Раньше она всегда пыталась понять тех девушек, у которых было полно приятелей, теперь она знала, что это за ощущение. Это было прекрасно. Это заставляло любить саму себя так же, как любят ее. Увы, на смену хорошему настроению приходило плохое.
– Челлини дает прием в честь владельцев магазинов, будут демонстрироваться новые образцы, и я должна быть там, – говорила она Джорджу. – Это очень важная встреча, – и отправлялась с Кирком на прием.
В этих случаях она чувствовала себя отвратительно и казалась себе обманщицей. Она обманывала и мужа, и любовника. А больше всех – саму себя.
В самом начале связи с Джорджем Кэрлис поклялась никогда о ней не рассказывать. Она и сейчас считала, что поступила правильно, не сказав никому ни слова, но молчание сжигало ее. Огонь тайной любви разгорался все сильнее и, в конце концов, полностью поглотил ее. Она вспоминала все свои свидания с Джорджем, слова, которые он шептал ей, его прикосновения, поцелуи, ласки. Она всячески изворачивалась, выдумывала разные истории, пытаясь примирить свою тайную жизнь с жизнью явной, свой роман – со своим браком. Она начинала подумывать о том, чтобы оставить мужа и уйти к любовнику, предпочесть связь замужеству.
Ее начало страшить то, что она так неотступно думает о Джордже, что так ждет свиданий с ним. Двойная жизнь, которую Кэрлис вела на протяжении последних шести месяцев, начала ее тяготить, и она стала сомневаться: может, не стоит быть такой осторожной. Ей хотелось больше времени проводить с Джорджем, и выстроенный ею строгий порядок приоритетов – муж, отец, работа, любовник – повторил судьбу многих заповедей: он рассыпался, как карточный домик.
– Мне бы хотелось побывать у тебя дома, – сказала она как-то Джорджу в конце сентября, делая вид, что это случайная фраза, хотя на самом деле все лето примеривалась к этим словам. Жилье многое говорит о человеке, – и Кэрлис это знала.
– Разумеется, – ответил он, – только мне казалось, что ты предпочитаешь встречаться в отелях. Ты всегда говорила, что так спокойнее.
– Может, я была слишком осторожна, – произнесла Кэрлис.
Его квартира оказалась точь-в-точь, как хозяин: несуетная, романтическая, чувственная и обманчиво безыскусная. Кресла покрыты неброским полотном, на полках – книги по искусству и образцы тканей. Эйсомское кресло имело отчетливо мужской вид, а на застекленном ночном столике был только ящик со спичками в железной оправе, жилище явно принадлежало человеку, частная жизнь которого протекала на виду. Кухня, где все было сделано из нержавеющей стали, напоминала буфет в салоне самолета, а в спальне с плотно зашторенными окнами стояла только кровать да два ночных столика. Напротив телевизора располагался стенной шкаф, дверь вела в маленькую ванную с душем. Ничто здесь не выдавало присутствия женщины: ни косметики в ванной, ни халата на вешалке, ни буфета на кухне.
Отчетливая нагота квартиры успокоила Кэрлис. Выходит, все-таки она – первая для него женщина, хоть и есть у Джорджа приятельница. Ведь понятно, что, если у этой приятельницы нет здесь даже зубной щетки или лосьона для рук, она занимает в жизни Джорджа не слишком большое место.
– Квартира холостяка, – заметила Кэрлис, думая о своей коллекции бледно-голубого фарфора, повсюду расставленных семейных фотографиях и шейкерах – она любила готовить себе коктейли. – У меня все так забито, что ты бы Прямо с ума сошел.
– С тобой бы не сошел, – Джордж с улыбкой обнял ее и повел в спальню.
– Все домашние блага, – сказала Джейд чуть позже, потягивая холодное вино. С тех пор они всегда встречались у него на квартире.
Все же Кэрлис старалась соблюдать достаточную осторожность. Лишь в исключительных случаях, когда шел дождь или было совсем уж мало времени, она доезжала на такси прямо до Джорджа. А чаще всего входила в «Блюмингдейл» со стороны Лексингтон-авеню, пересекала главный торговый зал и выходила на Третью. Отсюда было несколько кварталов до дома, где жил Джордж. В других случаях она таким же образом использовала в качестве прикрытия «Александерс». Порой она останавливала такси на Второй и шла на запад. Порой – добиралась на метро до Пятьдесят девятой и шла на восток. И хоть Кэрлис была уверена, что никто ничего не подозревает, она все равно не забывала об осторожности.
Барни Гелбер, как и его отец, был зубным врачом. Его приемную украшали фотографии звезд театра и кино, известных политиков и знаменитых артистов балета. Джейд всегда подсмеивалась, что она – единственная незнаменитость среди его пациентов.
– Что-то в последнее время у меня страшно пухнут десны, – сказала она, устраиваясь в зубоврачебном кресле. Сестра повязала ей на шею полотенце. – Боюсь, старость приближается!
– Ну что же, давайте посмотрим, – с профессиональной интонацией сказал, улыбаясь, Барни.
Он тщательно осмотрел полость рта, сначала через зеркало, а потом с помощью различных инструментов. Покончив с ощупыванием и простукиванием, он снова взял зеркало и стал медленно осматривать десны. Всякий раз, как он нажимал посильнее, Джейд инстинктивно откидывалась. Пока он исследовал ее, она рассматривала его. Ей были хорошо видны правильные, приятные черты его лица, чистая кожа, зеленые глаза. И столь же хорошо было видно, как меняется у него выражение лица. Теперь он выглядел озабоченным.
– Что-нибудь не так? – спросила Джейд, когда он окончил осмотр и она смогла наконец заговорить. Длилось обследование гораздо дольше, чем она предполагала, и это ее обеспокоило.
– Да нет, так ничего не видно, – осторожно сказал Гелбер. – Но надо бы сделать снимок.
Рисуя в своем воображении страшные картины, как ей вставляют искусственные зубы, а на ночь она их снимает и кладет в специальный раствор, Джейд пошла делать снимок. Пока снимок проявляли, она сидела в приемной у Барни. Он внимательно принялся изучать его, и опять Джейд заволновалась – что-то он слишком долго разглядывает.
– Все в порядке? – нервно спросила она. Молчание врачей всегда приводило ее в панику.
Барни Гелбер взглянул на Джейд. По лицу его ничего нельзя было понять.
– По снимкам не видно, почему у вас пухнут десны, – сказал он. – Может, завелся какой-то вирус, а может, это результат общей инфекции. Надо бы сходить к своему врачу.
– Стало быть, искусственные зубы мне не грозят, – с неожиданным облегчением произнесла Джейд.
– Во всяком случае, не в ближайшее время, – улыбнулся Барни Гелбер. – Но к врачу надо обратиться непременно. Нельзя это так оставлять. Не похоже, что опухоль пройдет сама собой.
Джейд пообещала, что непременно сходит к врачу. Может, придется прибегнуть к антибиотикам. От них у нее всегда было желудочное расстройство. Она ненавидела антибиотики: чувствуешь себя отвратительно. Тем не менее она последовала совету Гелбера и договорилась о встрече с врачом. Но поскольку предстояла поездка в Милан, Париж и Лондон, свидание пришлось отложить на две недели.
Как выяснилось, одна из самых тяжелых проблем любовной связи – не забывать, что было до того, как она началась. Как часто она ходила к парикмахеру? Как часто она приходила домой с работы с сумками, полными продуктов из «Сакса»? Как часто она ссылалась на деловые обеды с Мишель или неожиданные визиты к отцу? Когда она в последний раз ходила в кондитерскую? Она старалась все это помнить, так, чтобы ее жизнь выглядела вполне обычной, пусть «обеды» порой были на самом деле свиданиями с Джорджем, а субботние занятия гимнастикой – занятиями совсем другого рода.
Она считала, что все идет как надо, но иногда случались промахи.
– Мне казалось, что ты совсем недавно делала прическу, – сказал Кирк, когда Кэрлис уклонилась от встречи с Мэрионом Кремером.
– Ну разумеется, – поспешно произнесла она. Она условилась о встрече с Джорджем, сказав Кирку, что идет к парикмахеру, но совершенно забыла, что этот предлог использовала всего две недели назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64