Брин мертв, и прибор ночного видения тоже, возможно, доживает последние часы. И как ни крути, осталось всего лишь десять обойм для «М-14». Двое моих людей пытаются пристроить ночной прицел на «АК-47». — Он еще раз приложился к бутылке и проглотил вино как можно скорее, стараясь не чувствовать вкуса. — Кстати, как действует керосин?
Беккер улыбнулся:
— Трудно поверить, что рецепты оказались настолько неточными. Я просто не представляю, как получилась эта смесь.
Хоснер кивнул:
— Только не говорите ничего раввину, а то придется нам выслушать проповедь, что-нибудь насчет священного масла. Во всяком случае, у нас совсем закончилась тара, и почти все «коктейли Молотова» уже израсходованы. — Он прикончил вино и позволил бутылке упасть на пол. — Но ты ведь спрашивал о шансах. Шансы во многом зависят от противника. Мы не диктуем здесь свои условия и можем только ждать следующего хода противника. — Он опустил глаза на листы бумаги, лежавшие на коленях. Посмотрел на фотографию Риша. — Ахмед, — тихо произнес он, — если в твоей голове осталась хоть толика здравого смысла, ты выметешься к черту из Вавилона, прежде чем он станет твоей могилой. Но разумеется, ты этого не сделаешь.
24
Тедди Ласков взглянул на фотографию Риша:
— Поговори со мной, Ахмед.
Ицхак Талман отхлебнул глоток портвейна и пролистал выданное ему досье Риша:
— Почему до сих пор мы от него ничего не слышим? Чего он хочет?
В кафе было шумно и тесно, и почти каждый разговор касался миссии мира. Казалось непатриотичным говорить о чем-нибудь еще. Все посетители узнали двух бывших генералов, но никто не смотрел на них прямо, чтобы не ставить в неудобное положение.
Ласков пил водку.
— Не верю, что он захватил их. Если бы они оказались в плену, Риш связался бы с нами.
— Но если они не в плену, Тедди, то это значит, что они погибли.
Ласков перегнулся через стол, расплескивая водку:
— Живы! Я точно знаю. Чувствую.
— Значит, в плену? Так где же?
— В Вавилоне.
Слово удивило его так же, как и Талмана. Возможно, потому, что они использовали еврейское слово shrym — пленник, а не выражения типа «взятый в заложники» или «взятый в плен». Словесные ассоциации казались неизбежными. Наверное, не последнюю роль здесь сыграла водка. А может, это было нечто большее, чем просто словесная ассоциация, смешанная с алкоголем.
— Вавилон, — повторил Ласков и вдруг почувствовал, что так оно и есть. — Вавилон, — произнес он снова, вставая и переворачивая свой стул. — Вавилон! — прокричал он, и все головы повернулись в его сторону.
Талман взял его за руку, но Ласков вырвался. Засунул бумаги в портфель и выбежал на улицу, предоставив Талману расплачиваться за двоих.
На улице Талман вскочил вслед за Ласковым в такси, когда оно уже тронулось с места.
— Иерусалим! — прокричал Ласков водителю — Срочное дело государственной важности!
Талман захлопнул дверь, а водитель, которому уже было не привыкать превышать скорость, когда клиент кричал о государственной важности, пересек площадь Святого Георгия и повернул на дорогу в Иерусалим.
— Вавилон, — снова произнес Ласков, на этот раз уже спокойнее.
Водитель взглянул через плечо, а потом в зеркало заднего вида, изучая лица своих пассажиров.
— Вавилон, — повторил Талман с меньшей долей уверенности. — Да, вполне возможно, Вавилон.
* * *
— Вавилон, — сказал Яков Хоснер. Он внимательно смотрел на досье Риша. — Вавилон во всей своей заброшенности представляет собой зрелище не столь ужасное, как человеческий ум, разрушенный до основания.
Он где-то прочитал это. Хоснер обнаружил на полу начатую бутылку вина из пайка Кана и поднял ее.
— Хорошее вино... вполне подходящее.
Приложился к бутылке, но, сделав один глоток, уже не смог больше пить и выплюнул все, что набрал в рот.
— Если мне суждено когда-нибудь вернуться в Хайфу, я посвящу свою энергию и все свои многосторонние таланты налаживанию производства хорошего местного вина.
На Беккера не произвели особого впечатления ни эрудиция Хоснера, ни его планы на будущее.
— Что меня действительно бесит, — заявил он, — так это то, что мы вынуждены сидеть здесь и ждать этого сумасшедшего. Мы не владеем ситуацией.
— Может быть, что-то изменится, — ответил Хоснер. — Может, скоро мы пойдем в наступление.
Берг уловил сигнал опасности. Напрягся:
— Что это значит?
Хоснер выпрямился на своем сиденье:
— Возможно, сейчас они уже вернулись в свой лагерь у ворот богини Иштар. Если собираются снова атаковать на заходе луны, то прежде всего они вернутся сюда и соберутся на исходном месте недалеко от основания склона. Такова военная процедура. Самой заметной точкой на местности, подходящей для этого, будет городская стена. Там мы можем устроить засаду. Достаточно будет десяти — пятнадцати человек.
Берг покачал головой:
— Ради Бога, Хоснер, не начинай корчить из себя генерала. Все, что мы можем сделать, так это постараться не пускать их сюда, на вершину. Мы не можем посылать кого-то за пределы периметра. Если отряд, который ты хочешь отправить вперед, не найдет их, нам очень будет не хватать людей во время атаки.
— Тогда они смогут атаковать с тыла, — парировал Хоснер. — Или напасть на их лагерь, убить раненых и санитаров, уничтожить линии связи и оборудование, сжечь запасы и, может быть даже освободить Дебору Гидеон.
Несколько секунд Берг смотрел отсутствующим взглядом поверх своей горящей трубки.
— Кто же ты такой, Хоснер? Атилла или все же глава службы безопасности? Добить раненых, сжечь склады — ты что, с ума сошел? Тебе явно вреден лунный свет.
В разговор вступил Беккер.
— Он сумасшедший по крайней мере столько времени, сколько я его знаю, — заметил он, и в его словах далеко не все было шуткой.
— Нам просто необходимо что-то делать, — настаивал Хоснер. — Самое меньшее, что мы могли бы предпринять, это послать людей за водой к подножию западного склона.
Берг вновь отрицательно покачал головой:
— Если там остался в живых хоть один ашбал, с водой ничего не получится. Склон слишком крут — по сути, это стена. Мы пошлем людей на самоубийство. Разумеется, мы с легкостью найдем немало добровольцев, но, повторяю, я не могу отправить кого-то за линию укреплений. Боюсь, что дело касается и наблюдательных постов. Это было бы убийством.
Сейчас Берг ощущал большую уверенность в своих способностях командовать людьми. Ведь во время операции Хоснер в определенном смысле покинул его, но позиции Берга от этого лишь укрепились. Люди видели его на холме, видели в нем командира, и это не могло не нравиться. Непричастность Берга уже не удовлетворяла. Он знал, что в состоянии столкнуться с Хоснером лбами, и тому придется прислушаться к его мнению.
— Крепкая, надежная оборона. Никаких экскурсий. Воду надо экономить. Никаких наблюдательных постов. Нам нужно спрятаться под панцирем, как черепахе, затаиться и не высовываться, пока кто-нибудь не обнаружит, что мы здесь.
Хоснер поднялся и долго, пристально смотрел на Берга:
— Знаешь, мне казалось, что обращение наших пацифистов в убежденных киллеров — это чудо. Но еще большим чудом оказалось превращение Исаака Берга из тихого, незаметного, почти прозрачного работника разведки в реального человека. Из плоти и крови. И даже с собственным мнением. Фельдмаршал фон Берг. Так, значит, тебе это понравилось, а? Оказывается, приятно чувствовать себя королем на холме, хозяином своей собственной судьбы и держать в своих руках судьбы множества других людей. Соверши ты сегодня вечером ошибку, ты оказался бы не более мертвым, чем если бы ошибку совершил я. Но если победишь — а вот оно, Исаак, — если ты одержишь победу, они торжественно проведут тебя через Яффские ворота, словно римского императора.
Берг поднялся:
— Ну и дерьмо! Я просто решил, что две головы лучше, чем одна. Бог мой, Хоснер, неужели тебе не нужна помощь?
Беккер уткнулся в свой бортовой журнал и упорно делал вид, что полностью поглощен им.
— Единственная помощь, которую я согласен принять, — произнес Хоснер, — это помощь компетентных военных. Например, Добкина. Но не твою. — Он перешел на шепот: — Ты мне очень нравишься, Исаак, но не стой у меня на пути.
— Я останусь на твоем пути, хочешь ты этого или нет. И намерен сказать свое веское слово, когда придется принимать решения.
Верная трубка дрогнула во рту, словно подтверждая слова хозяина.
Хоснер понимал, что Берг вовсе не шутит. Внезапно он рассмеялся.
— Ну ты и сволочь! — И, направившись к двери, добавил: — Ну ладно, если уж ты так хочешь отвечать за все дело, валяй. Добро пожаловать на самую вершину пирамиды. А если я спрыгну, то ты опять останешься в одиночестве.
Он со смехом прошел по кабине и через аварийную дверь спрыгнул на крыло самолета, а потом, обернувшись, крикнул своему сопернику:
— А ты все-таки мерзавец!
* * *
Бенджамин Добкин посмотрел в лица арабов, склонившихся над ним. Их было человек шесть или семь. Один из них нагнулся еще ниже и потрепал Добкина по плечу. Они говорили на ломаном арабском. Почему это арабы говорят на ломаном арабском?
Он помнил, как полз вдоль берега реки, терял сознание потом снова полз. Генерал и понятия не имел, сколько времени прошло с тех пор, как он вышел за линию укреплений. Луна стояла высоко. Было холодно. Он медленно повел рукой, так, чтобы не встревожить этих людей. Пошарил в кармане, пытаясь нащупать пакетик с таблетками, однако его не было.
Один из арабов потряс перед его лицом пластиковым пакетом, в котором лежали какие-то таблетки. Генерал потянулся к нему, но человек убрал пакетик и вновь произнес на ломаном арабском:
— Лекарство? Нужно?
— Да, — ответил Добкин, — лекарство. Дай.
Последовало неясное бормотание, над ним нагнулся другой человек. Он что-то поднес к лицу раненого:
— Пазузу. Зло.
Добкин смотрел на демона, расплывающегося в нескольких дюймах от его глаз. В лунном свете улыбка казалась непристойной. Генерал подумал, что обладание этой штукой не очень подняло его во мнении мусульман, и произнес арабское слово, означавшее «археолог», но арабы явно не слушали. Человек бросил демона на землю и отвернулся.
Теперь они начали разговаривать между собой. Постепенно до Добкина дошло, что наряду со странно звучащими арабскими они произносят много еврейских слов.
Он засунул руку за ворот рубахи и нащупал звезду. Она оказалась на месте. Генерал потянул за цепочку и вытащил ее. В холодном голубом лунном свете звезда призрачно мерцала.
— Шема Йисроэль Адонай Элохену Адонай Эход.
Эффект оказался таким, словно он только что упал с неба в космическом скафандре — в какой-то мере он и был в него одет. Люди перестали разговаривать между собой и с изумлением разглядывали раненого.
Добкин заговорил на иврите, медленно, стараясь придерживаться классической лексики, которую, как он знал, они могут "знать по Писанию.
— Я Бенджамин Добкин, «алуф». — Он использовал древнее ивритское слово «генерал». — «Алуф» — израильтян. Я появился...
Нет, они не поймут эту конструкцию иврита, поэтому он использовал арабское слово для обозначения самолета.
— Я нуждаюсь в помощи. Евреи на холме — в Вавилоне — нуждаются в вашей помощи. Вы сможете помочь?
Самый старый из них опустился возле генерала на колени. Он оказался именно таким, каким и должен быть в представлении Добкина вавилонский еврей — смуглый, с белой бородой, темными глазами, одетый в развевающиеся одежды.
— Конечно, — произнес он, — мы обязательно поможем алуфу израильтян. Мы же родственники.
— Да, — согласился Добкин. — Вы не забыли Иерусалим.
Хоснер, не останавливаясь, мерил шагами периметр. Он остался один. Усталый, голодный, мучимый жаждой и страдающий от боли, причиняемой десятком ран и синяков. Ухо, искромсанное пулей, горело и саднило. Выпитое вино ударило в голову, и Якова тошнило.
Он взглянул на звезды, а затем вновь опустил глаза к залитому лунным светом пейзажу. В широких бело-голубых пространствах таилось какое-то притяжение. Он уже до смерти устал от этого холма с его вершиной, от огромного разбитого «конкорда», застрявшего на обломке хвоста и словно насмехавшегося над трагическими ошибками людей. Ему осточертели люди, запахи, близость всех и всего.
Хоснер явно страдал тем заболеванием, которое мучит людей в замкнутых крепостях, — клаустрофобией, смешанной с презрением, порожденным фамильярностью, — презрением ко всем вокруг. А ведь он здесь всего лишь чуть дольше двадцати четырех часов. Но по ощущению прошла целая вечность. В реальности вершина холма была достаточно просторной, однако из-за людей казалась тесной. Их глаза не давали скрыться Он перешел на западную сторону, взглянул на бесконечную глинистую равнину и воздел руки к небу:
— Господи! Я хочу домой!
На ум пришел сакраментальный вопрос:
— Почему же я, Господи? Почему ты выбрал меня?
Сардонический ответ тоже явился сам собой:
— А почему бы и нет?
Он засмеялся и прокричал:
— Действительно, почему бы и нет? Яков Хоснер годится так же, как и любой другой, чтобы болтаться здесь! Спасибо, Господи! Я не забуду этого!
Он вновь засмеялся и вдруг негромко зарыдал, опустившись на теплую землю. Сквозь слезы Яков видел купола, шпили и башни Иерусалима, пронизанные мягким золотистым сиянием заката. Он стоял на вершине, а внизу, под ним, за стенами древнего города, молодые пастухи гнали домой стада овец. Была Пасха, и улицы наполнились людьми. А потом он внезапно оказался дома, в Хайфе, на террасе отцовской виллы, обращенной окнами на голубую лагуну. Стояла осень — праздник Благодарения. Дом украшен дарами нового урожая, столы ломятся от яств. Он молод, собирается покинуть семью и уйти на войну — работать на британскую разведку. Жизнь прекрасна. Она всегда казалась прекрасной. Война — это весело и интересно. Много девушек. Он вспомнил одну, похожую на Мириам. Мириам тогда еще была совсем ребенком. Когда ее вместе со всей семьей нагими гоняли по улице нацисты, он сидел в Хайфе, в отцовском доме, изучая немецких философов. Или играл в войну среди деревьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61