Они отступали быстро, но не панически бежали и не ломали рядов. Где и когда могли, подбирали раненых, но мертвых и умирающих бросали на съедение шакалам и канюкам. Не получившие помощи раненые ползли и катились вниз по склону.
Израильтяне прекратили огонь даже раньше, чем посыльные донесли приказ до передовой. Все как-то сразу сами поняли, что надо дать ашбалам возможность уйти без помех. Конечно, из-за этого отступающие смогли прихватить с собой немало оставшегося без присмотра снаряжения, но цена за окончание боя казалась не слишком высокой. Не командиры, а рядовые боевики молчаливо согласились на предложенную израильтянами сделку. Берг понимал важность этого согласия.
* * *
Тишина висела над холмом и спускалась вниз по склону, тишина пронизывала темноту, распространяясь на глинистые низины и дальше — на окрестные холмы. Крепкий восточный ветер уносил запах кордита и керосина и бесстрастно укрывал и живых, и мертвых ровным слоем пыли. Когда в ушах людей затих звон, они заметили, что тишина эта кажущаяся — всего лишь глухота, наступающая на поле боя сразу после сражения. Через некоторое время восточный ветер приобрел свое собственное звучание: он нес звуки плача и стонов — мужских и женских голосов, приходивших с многострадального склона. В ночи завели свою жуткую песнь шакалы, и их вой напоминал рев римской толпы сразу после прекрасной и жестокой битвы гладиаторов, толпы, сначала загипнотизированной зрелищем до потери речи, а потом внезапно взорвавшейся одобрением кровавой схватки.
Берг взглянул на часы. Бой занял всего-навсего тридцать девять минут.
23
Добкин лежал, истекая кровью, на западном берегу Евфрата. Он прислушивался к тишине и раздумывал, что же она означает. Существовало, разумеется, два варианта. Он постарался вспомнить звуки последних пятнадцати минут, чтобы объяснить их, исходя из собственного военного опыта. Но боль в бедре мешала сконцентрироваться. И все же генерал чувствовал полную уверенность, что узнал бы звуки мусульманского торжества в случае победы арабов. Превозмогая боль, он внимательно прислушался. Ничего. Полная тишина. И тогда Добкин позволил боли и усталости увести его в забытье.
* * *
Хоснер обнаружил ее возле южного края западного склона. Она смотрела поверх насыпи вниз, на реку, держа в одной руке автомат. Хоснер остановился в нескольких метрах от нее и взглянул в лицо девушки, озаренное отсветами реки.
— Ты кого-то убила.
Мириам быстро повернула голову.
— Я... Но с тобой все в порядке. Все в порядке.
Она выпустила из рук автомат и повернулась к Хоснеру. Казалось, он колеблется. Заниматься любовью — одно. А выразить нежность и заботу на следующее утро — это уже накладывает более серьезные обязательства. Яков не знал, готов ли к этому.
— Ты... Ты пропала без вести.
Мириам тоже помедлила.
— Я здесь. Не пропала. — Она засмеялась тихим, нервным смехом.
— И я тоже, — ответил Хоснер с ноткой недоверия в голосе. — Мы сделали это.
— Я убила девушку.
— Каждый, кто в бою стреляет в первый раз, обязательно думает, что кого-то убил.
— Нет, я действительно убила. Она упала вниз, на склон.
— Может, она просто притворилась, а потом убежала.
— Если бы... Но я попала ей в грудь, по крайней мере мне так кажется.
— Чепуха.
Но он знал, что это вовсе не чепуха. Ему хотелось сказать: «Молодец, Мириам. Добро пожаловать в клуб».
Но Хоснер сказал другое:
— Ты выстрелила, и тебе показалось, что ты кого-то убила. А она закричала?
— Не знаю. Не уверена. Это случилось так...
— Пойдем со мной. Я должен вернуться.
Она подняла автомат и встала. Собралась произнести что-то совсем нейтральное, типа «спасибо». А вместо этого получилось:
— Я люблю тебя. — И еще раз, уже громче: — Я люблю тебя.
Хоснер остановился, но не обернулся. Он прекрасно понимал, что не может ответить тем же. Понимал яснее, чем что-либо иное. Если Мириам погибнет, а он не успеет сказать ей, что любит, это станет трагедией. Но если останется в живых, то его «я люблю тебя» лишь принесет новые страдания.
Яков снова двинулся вперед, слыша за своей спиной мягкие, постепенно отдаляющиеся шаги — она отставала.
* * *
Раввин Левин и духовно и физически служил раненым. Помогал переносить людей с передовой в хижину, потом помогал перевязывать раны. Он и сам был похож на серьезно пострадавшего — весь в крови, с ввалившимися глазами, смердящий, словно склеп.
После того как раненые были перенесены в хижину, раввин начал записывать их в маленькую книжку. Список значительно увеличился, и раввин отмечал состояние каждого. Та-мир — без изменения. Три человека Хоснера: Руби уже поднялся на ноги; Яффе — без изменения; Каплан — снова кровотечение. Брин, как ему сказали, мертв; таким образом, из шести человек, подчинявшихся Хоснеру, лишь двое — Маркус и Альперн — на сто процентов сохранили боеспособность. У Руфи Мендель все еще температура. Плохо поправляются Даниил Якоби и Рахиль Баум, которых ранило вместе. Абель Геллер совсем истек кровью — залил весь пол в хижине, а его некогда белая форма стала неправдоподобно красной. Целая лужа крови — смешанной крови — собралась в углублении древнего кирпичного пола. Всякий раз, когда раввину Левину приходилось пересекать ее, раздавался плеск. В хижине лежали еще шестеро раненых, которых он не знал, поэтому пока, до выяснения личностей, пришлось присвоить им номера.
Раввин задыхался — ему срочно требовался глоток свежего воздуха. Он вышел за порог, но там оказалось еще хуже. Шимон Пелед, помощник министра иностранных дел, лежал мертвый возле стены хижины. Он умер не от раны — она была не смертельна, — а от сердечного приступа. Врачи признали Шимона негодным к строевой, но он настоял, чтобы ему выдали оружие.
Левин покачал головой. Вокруг творится масса глупостей и нелепого упрямства, которые в будущем прослывут храбростью и героизмом. Раввин нашел несколько полотенец и одним из них укрыл лицо покойника. Странный это обычай — закрывать умершему лицо. Еще возле стены лежали две девушки, тоже мертвые. Левин придал их телам более естественное положение, закрыл им глаза — странный обычай, если вдуматься, — и тоже прикрыл лица полотенцами. Их имена можно узнать потом. Самая тяжелая потеря — шесть мужчин и женщин на передовых постах. Раввин Левин записал их имена в свою книжку. Дебора Гидеон, Игель Текоа, Мисах Горен, Ханна Шилох, Ройбен Табер и Лия Илсар. Как только у него появится свободная минута, он прочитает заупокойную молитву.
А где же Хоснер? Его зачисляли и в без вести пропавшие, и в мертвые, и в живые. Но ведь даже Яков Хоснер не может оказаться одновременно в трех ипостасях. Левин задумался, лучше или хуже будет без него. А генерал Добкин? Победил ли Бен Добкин смерть? Надо будет прочитать за Добкина специальную молитву.
Вернувшись в хижину, раввин увидел, что Бет Абрамс стало плохо от жары и тяжелого, спертого воздуха, и вынес ее на улицу. Девушка сразу же пришла в себя и настояла на немедленном возвращении к раненым. Раввин вздохнул и отпустил ее. Да, действительно предстояла долгая и страшная ночь. В голове раввина промелькнула неортодоксальная мысль: если человек прежде всего заботится о себе, то получается, что о каждом из нас заботится по меньшей мере один человек. Эта мысль не должна бы исходить от раввина, но ему она понравилась. Он глубоко вздохнул и вернулся в хижину.
* * *
Этой ночью израильтяне не торжествовали победу. Хотя они и совершили невероятный военный подвиг, все понимали, что не только цена его оказалась слишком высокой, но и что худшее еще предстоит. Теперь подступят голод и жажда. Раненые потребляли огромное количество воды. Их стоны и крики разносились по всему холму, лишая выдержки остальных.
Вниз по склону направился отряд, чтобы подобрать брошенное снаряжение. Три других группы выдвинулись проверять аванпосты. Когда принесли изувеченные тела Мисаха Горена и Ханны Шилох, защитники долго лили горькие и искренние слезы. Тела Ройбена Табера и Лии Илсар, оба с аккуратной дырочкой в головах, также пополнили компанию мертвецов в дальней части хижины. Время от времени на склоне раздавался выстрел. Мужчины и женщины на холме притворялись, что не слышат выстрелов, но, конечно, они не могли не заметить, что среди оставленных на поле боя раненых стонов слышалось немного.
Израильтянам срочно требовалась моральная поддержка. И они нашли ее в лице Игеля Текоа. Он уже стал героем — предположительно мертвым героем, поскольку пожертвовал собственной жизнью, чтобы предупредить соотечественников. А сейчас он вдруг оказался живым героем: его нашли с множеством ран, ни одна из которых не оказалась, однако, смертельной, и принесли в лагерь. Время от времени приходя в сознание, он поведал, как пытался спасти жизнь Деборы Гидеон, и поинтересовался, где она и как себя чувствует. Его заверили, что девушка в полном порядке, и тут же отправили посыльного к поисковой группе, чтобы передать то, что Текоа рассказал о Деборе.
На втором аванпосту нашли место, где она лежала в пыли, но самой девушки там не оказалось. Ее звали, искали, но безуспешно. Все поняли, что Дебору захватили в плен.
* * *
Яков Хоснер стоял рядом с Бергом на уступе и наблюдал, как на востоке встает полная луна. Если полная луна действует на лунатиков, тогда Ахмед Риш должен сегодня ночью выть. Склон ярко освещался голубоватым сиянием, и весь размах кровавой бойни теперь был прекрасно виден.
— Пока луна не зайдет, так и будет, — задумчиво произнес Хоснер.
Берг кивнул. Следующий темный период между заходом луны и призрачными утренними сумерками будет продолжаться полтора часа. Интересно, осмелится ли Риш атаковать? Рассвет мог застать его на склоне, и тогда всей компании во главе с Ришем придет конец.
— Может быть, они понимают, — заметил Яков вслух.
Ужасные звуки окончания битвы висели в ночном воздухе: стоны, крики боли, плач, тяжелое, затрудненное дыхание, шаркающие шаги людей, уставших выше сил, ругательства и время от времени сухой выстрел — на склоне приканчивали раненых. Эти звуки выбивают из колеи даже больше, чем звуки самой битвы, их породившей, подумал Хоснер. Он смотрел на тело Натана Брина, еще не перенесенное с места гибели. Якову хотелось что-нибудь сказать или дотронуться до Брина, но Наоми Хабер, дежурившая у прибора ночного видения, и так казалась на грани истерики. И Хоснер решил, что отпущенный ему скромный запас сочувствия лучше израсходовать на оставшуюся в живых. Поэтому он лишь молча попрощался с парнем, еще совсем недавно переполненным оптимизма и жизненных сил, а потом подошел к девушке и обнял ее. Как быстро эти двое молодых людей успели привязаться друг к другу, подумал он, но тут же вспомнил собственную ситуацию.
— Женщина, которая очень много для меня значит, тоже сегодня ночью была вынуждена убивать. Она профессиональный пацифист, однако справляется со своими чувствами.
Хабер положила винтовку:
— Со мной все в порядке. Я справлюсь. Позвольте мне делать мое дело.
Девушка вытерла глаза и вернулась на дежурство.
А Хоснер отправился в свой одинокий обход линии обороны.
* * *
По мере того как ночь таяла и проходил шок, большинство защитников на холме возвращались к реальности. Понемногу все снова приходило в движение. Небогатые запасы воды и боеприпасов делились поровну, за ранеными ухаживали, оборонительные сооружения, где возможно, ремонтировались. Закончив обход, Хоснер нашел Берга, и вместе они отправились в кабину «конкорда».
Беккер возился с радиоприемником. Писк и треск разносились по всему самолету. Наконец выключив радио, он обернулся к вошедшим:
— "Лир" все еще здесь. Возможно, ему не нужно будет заправляться до самого утра.
— Ну тогда снова попробуем утром.
Хоснер отхлебнул сладкого израильского вина прямо из бутылки, стоявшей у кресла Беккера. Скривился. Он не мог разглядеть наклейку, но вино было явно не из лучших. Яков присел на откидное сиденье, взял с пола папку с досье на Риша и рассеянно пробежал глазами пару страниц:
— Здесь вот один из наших блестящих армейских психологов утверждает, что Ахмед Риш может поддаться обработке. Правда, не уточнил, какой именно, но я подозреваю, что имеется в виду обезглавливание. — Он взглянул на Берга. — Если бы ты был Ришем, Исаак, что бы ты делал дальше?
Берг повернулся в кресле бортинженера и, скрестив ноги, задумчиво затянулся своей вечной трубкой:
— Если бы я был параноиком, то, наверное, так жаждал бы мести, что снова повел бы этих несчастных вверх по склону.
— Но они пошли бы за тобой? — уточнил Беккер.
— Именно эту задачу мы и старались решить, — ответил Хоснер. — Я думаю, Риш убедит их, что мы полностью обескровлены. Он может это сделать. Теперь у него есть пленница, и все, что она скажет, Риш может перевести так, как ему заблагорассудится.
Воцарилось глубокое молчание. Каждый из мужчин создавал свой собственный образ Деборы Гидеон в плену у Ахмеда Риша: голая, оскверненная, сломленная, одинокая... умирающая. Хоснер надеялся, что она облегчит свое положение тем, что расскажет им все, что знает. Знает она вовсе не много, и знания ее не стоят пыток и мучений, которых будет стоить молчание. Но страшно, если они все равно будут ее пытать, просто так, ради собственного удовольствия. Вызвать в себе гнев к Ришу не удалось — рождалась лишь жалость к девушке. А гнев в отношении Риша стал бы чистой воды лицемерием, что засвидетельствовал бы Мухаммед Ассад.
Беккер соорудил себе сигарету из трубочного табака Берга и метеосводки. Откашлялся и нарушил молчание:
— Каковы наши шансы сейчас?
Хоснер знал, что Беккер вовсе не болтун.
— Точно такие же, как и раньше, — сказал он и продолжил, словно размышляя вслух: — У нас почти тридцать винтовок и автоматов, но боеприпасов в расчете на единицу не больше, чем прежде, около сотни патронов на каждую, как мне представляется. Укрепления разрушены, а у нас не осталось ни энергии, ни воды, чтобы их починить. Мы уже пустили в ход все наши хитрости, а второй раз одним и тем же их уже не обманешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61