-- А папы нет! Па... -- начала было она и ойкнула, и быстро закрыла глаза
руками.
-- Меня ограбили, -- сказал я, жалкий, сутулый, как на призывной комиссии. --
Сволочи какие-то, -- переминаясь, добавил я.
-- Да вы проходите, проходите! Там у нас пол мраморный, простудитесь...
И конечно же, честнее было бы мне сказать ей в ту минуту, что простуда мне,
увы, уже не грозит, на худой конец, хотя бы извиниться за столь позднее
вторжение... В конце-концов -- сходу, как Афедронову, признаться, что она сразу
же, с первого взгляда -- понравилась мне, Тюхину, светлая такая, худенькая, в
розовой такой, с оборванной лямочкой, комбинашке, в белых резиновых тапочках...
Ах, бочку арестантов мог бы я по старой практике натолкать ей, но не сказал
ничего. Просто надел пижаму, которую она мне вынесла со словами: "Это папина,
стираная". Я оделся в полосатую пижаму -- точно такая была у меня в психушке --
и мы пошли на кухню отогреваться.
Она, глупенькая, зажгла все четыре конфорки. Мы сели за стол, колченогий,
крытый клетчатой, с паровозиками, клеенкой, сели и стали смотреть друг на
друга. И чем дольше я смотрел на нее сквозь волшебные свои розовые очки, тем
покойней и теплее становилось у меня на душе. И когда я понял: все, это судьба
-- я положил свою дурацкую ладонь на ее по-девичьи тонкое запястье и сказал:
-- Какие-то они странные были, во фраках...
-- Одинаковае такие и один заикается? -- оживилась она. -- Это братья-близнецы
Брюкомойниковы.
-- Брюкомойниковы?! -- удивился я.
-- Они у нас бьют, -- посерьезнела она.
-- Жидов? -- упавшим голосом спросил я.
-- Стэп, -- сказала она. -- Вообще-то они смирные, только очень хотят в
Америку...
-- Навсегда? -- не сводя с нее глаз, прошептал я.
И она вдруг смутилась, две суровых вертикальных складочки (о, эти складочки!)
прорезали ее математически-правильный лоб, она нахмурилась, незабвенная моя, и
тихо ответила:
-- Навеки...
Ее звали Идея. Идея Марксэновна Шизая. Вдова. Я полюбил ее больше жизни. Если,
конечно, все случившееся со мной имеет к жизни хоть какое-то отношение.
...От бессонницы полузаблудшей, взалкавшей стабильности, души моей!..
Раскладушку я поставил на кухне, чтобы не смущать ее, мою гостеприимную. Часов
до трех (т.е. до 15.00 по московскому) я беспокойно ворочался, пытаясь
осмыслить произошедшее со мной. Отчаявшись, врубал свет -- настольную, типа
того, на Литейном, рефлектора -- лампу, я доставал из-под подушки 53-й,
заветный, томик И. В. Левина (замечу, кстати, что других книг в доме я не
обнаружил), я раскрывал его -- серый с розовым тиснением на обложке -- и читал,
читал... Читал, пока строчки не начинали плыть и двоиться, как до встречи с
тов. Бесфамильным.
И тогда я откладывал эту книгу книг. Со стоном я откидывался на подушку и
долго, часами, смотрел на пулевую дырочку в потолке. Как в юности, в армии,
когда изо всех своих, тогда еще не тюхинских, сил попытался сам, в одиночку
понять и беззаветно полюбить "Капитал" гениального Маркса. И ведь осилил бы,
ну, как минимум, дочитал, если б меня, выродка, вовремя не комиссовали...
Она очень сердилась, когда узнавала, что я опять не берег свое зрение.
-- Ах, ну что же здесь такого непонятного, -- выговаривала мне Идея. -- Это же
так, Тюхин, просто... -- и, гладя мою поседевшую, в проплешинах от серной
кислоты, голову, все пыталась растолковать суть основного, играющего решающую
роль в развитии человечества противоречия эпохи -- противоречия между гибнущим
капитализмом и победно утверждающейся коммунистической формацией...
Бог ты мой, как же она хорошо, как умно и правильно излагала! И до того-то ведь
просто, Господи, до того, казалось, доступно!..
Поцеловав меня в воспаленный, гудящий, как силовой трансформатор, лоб,
наставница моя на цыпочках уходила в свою скромную светелку. А я, выждав минут
десять, тихо, стараясь не скрипнуть раскладушкой, вставал и тоже на цыпочках
крался к зеркалу над раковиной. Я снимал очки и, затаив дыхание, всматривался в
свое ошалелое лицо, пытался припомнить: был ли я таким идиотом всегда или это
не более, чем временное расстройство, ну, скажем, от влюбленности. Потому
что... Потому что я все никак...
Ах, да какая теперь, в сущности, разница -- почему?!
...И еще одно немаловажное обстоятельство.
Однажды под утро -- то бишь под вечер, по-нашему, по-земному -- скажем лучше
так -- однажды на рассвете я совершенно неожиданно не то чтобы заснул, а вроде
как закемарил, заклевал носом над эпохальным трудом Ильи Владимировича "Шаг
назад и два шага вперед". Это случилось, если мне не изменяет память, 13
июня.
Очнулся я уже весной, в комнате моего Розанчика, в ее вдовьей, пока еще,
постели.
-- Ну, слава Возвратной Поступательности! -- облегченно вздохнула моя
заботливая. -- Оклемался, Жмурик!..
Как мы высчитали с ней потом, в прострации я пробыл ровно один год и двадцать
девять дней...
Теперь о нашем гнездышке, о квартирке на Салтыкова-Щедрина.
Увы, это был самый заурядный питерский "клоповник". Примерно в такой же
коммуналочке совсем неподалеку -- на улице Восстания -- откуковал я целых
семнадцать лет. Господи, Господи! -- как один вздох, как сонный клевочек носом
в Книгу Судеб...
Те же неизбывные -- 37,5 метров. Темная прихожая. Напротив входа, на стене,
неизвестно чей детский велосипед, на нем, на педали, эмалированный тазик.
Справа -- совмещенная с сортиром и фотолабораторией ванная. Водогрей.
Рядом со шкафом дверь в темный -- там почему-то постоянно исчезала лампочка --
коридор. В коридоре -- холодильник "Арагац". Это об него я потом расшиб
коленную чашечку.
Сразу налево -- по коридору -- ее спальня. 11,7 кв. м. Кровать, тумбочка, стул,
стол, шкаф (в нем висела ее кожаная тужурочка и маузер в деревянной кабуре).
Над кроватью темное прямоугольное пятно аж с тремя пулевыми пробоинами. На этом
месте висел портрет ее бывшего мужа, врага народа. Вспоминать о нем у нас было
не принято.
Деталь на заметку: окно в ее комнате было закрашено белой больничной краской.
Как-то раз я неудачно пошутил: мол, совсем, как у нас в Удельной, в
Скворцова-Степанова. Она, умница, даже не улыбнулась...
Дальше по коридору, по той же стороне -- еще одна дверь. Наглухо забитая
гвоздями, уже не наша, соседская. Их -- соседей -- я уже не застал. И слава
Богу! Их там жило семеро и все -- чеченцы...
Напротив этой, "не нашей" комнаты -- другая, наша. Но тоже запертая. Мало того
-- опечатанная гербовой печатью. Государственным, так сказать, сургучом на
почтовых веревочках. Именно там и был роковой кабинет ее таинственного родителя
-- Марксэна Трансмарсовича Вовкина-Морковкина, царствие ему небесное!.. О, если
б знал!.. Но, впрочем, все по порядку... Спокойствие, главное -- выдержка и
спокойствие!.. Тем паче, что мы добрались уже до последнего помещения -- до
моей кухни.
Газовая плита, раковина, табуретка, ведро. Ну, а что еще может поместиться,
по-вашему, на семи кв. метрах?
Вот, пожалуй, и все об этой квартирке... Нет, забыл: на стене в коридоре, левее
холодильника -- телефон. И еще -- но это уже так, в качестве курьеза, что ли:
под моим окном во дворе -- неизменный -- изо дня в день, из года в год --
товарищ в габардине. Не сочтите, ради Бога, за шутку. Какие уж тут шутки, когда
человек с ружьем стоит на посту. Я до того с ним сроднился, что буквально места
себе не находил, ежели по каким-то причинам не мог с ним поздороваться!
У товарища была звонкая уголовно-поэтическая фамилия -- Щипачев! Как это ни
странно, он тоже уважал стихи...
Но об этом как-нибудь после, а сейчас -- Господи, прямо аж сердце замирает! --
сейчас о ней, да нет же, не об Идее... Увы, о другой -- где он, где
нитроглицерин?! -- ... О!.. О лучшей школьной подруге моей цыпочки -- о
Даздраперме П., о ней, погубительнице!..
Я ведь эту нехитрую аббревиатурочку разгадал сразу же, чем, помнится,
по-хорошему порадовал и даже больше того -- обнадежил свою домохозяйку. Хотя --
чего уж тут такого хитрого: ну, Да-здра-пер-ма -- то бишь -- Да здравствует
Первое мая, день солидарности всех трудящихся. Элементарно. Другой вопрос, о
какой солидарности шла речь -- о нашей, земной -- международной и крепко
замаранной поляками или же об ихней -- межрегиональной, да к тому же еще -- не
всех стран, а всех родов войск. Но это уже, повторяю, совсем другой вопрос. К
тому же -- чуть ли не политический...
Итак, Даздраперма. Подруга семьи с хорошо закодированной, в отличие от имени,
фамилией. Она звонила рано, в 17.30 по местному.
-- Па-адъем! -- орала она в трубку веселым басом. -- Подмыться, побриться,
заправить коечки, проветрить помещение!
И, заржав, давала мне, бывшему радисту, АС -- ждите -- на двенадцать часов.
Так он и начинался -- почитай что каждый день нашей с Идусиком совместной жизни
-- с ее по-армейски незатейливых напутствий.
По вечерам -- ровно в 5.30 -- она являлась к нам лично -- крупная (куда там
Ляхиной!), горлопанистая, пахнущая казармой и тринитротолуолом, всегда
почему-то в мокрой, точно на улице шел дождь, плащпалатке, в каске, в кирзовых,
с налипшими кусками глины, сапожищах.
Она бухала чугунным своим кулаком во входную дверь, крючочек, естественно, не
выдерживал. Даздраперма без предупреждения вламывалась в нашу спальню:
"Здравствуйте, посрамши! А вот и я!.." Мы с Идусиком, застигнутые врасплох,
вскакивали, как по тревоге! -- два-раз! -- и вот мы уже бежим, бежим, взявшись
за руки, как дети, на Литейный в Дом офицеров, то есть, прошу прощения, -- я
хотел сказать в Дом сержантов и старшин. Я, в полосатой пижаме, как коренник --
посредине, они -- пристяжные мои -- по бокам. Слева -- Идея Марксэновна в
революционном кожанчике, в розовой косыночке, с антикварным маузером на бедре,
слева -- жопа Даздраперма -- вечно со своими хамскими подмигами, с
подтыкиваньями в бок локотком, неущипно плотнотелая, языкастая, до корней волос
выбеленная, как Мерлин Монро, пергидролем.
С 5-ти до 3.50-ти шли теоретические занятия на ВКСВГ, то бишь на Высших Курсах
Строителей Военного Гуманизма. По окончании лекций на сцену выносили
"Панасоник" и в качестве иллюстративного материала смотрели по "кабелю"
бездуховную американскую кинопродукцию: всяких там "Рейнменов",
"Блейдраннеров", тьфу, ведь и не выговоришь! -- "Терминаторов" и прочих
"Крестных отцов". Между прочим, именно там, в Тартаристане, как я назвал этот,
параллельный нашему Мир Четвертой Пуговицы, именно там я наконец, и посмотрел
все до единого фильмы про Джеймса Бонда.
Вспоминаю дусика из Военно-Спиритуалистической Академии. Господи, в чем и душа
держалась, а ведь так, помню, пронял меня, что до сих пор не могу опомниться.
Лекция его называлась: "Клиническая смерть как способ ноль-транспортировки в
иные, лучшие миры".
Когда он закончил, мы все -- а надо заметить, что кроме нас в тот день в зале
находился весь старшинитет Северо-Западного Оборонительного региона, -- так
вот, когда он дочитал до конца, все мы в едином, можно сказать, порыве вскочили
с мест, бурно и продолжительно аплодируя. Началась стихийная запись на фронт.
У выхода этому профессору кислых щей стало вдруг дурно. Бог его знает от чего
-- может, от духоты, может его, хиляка, малость помяли в толкотне. Не знаю. Но
стервь Даздраперма и тут не упустила случая сунуть мне локтем в печень и
торжествующе заявить:
-- Знай, говнюк, наших! Это у него голодный обморок! Как у Цюрупы! -- И она,
зараза, больно куснула мое левое ухо и захохотала.
И ведь накаркала, ворона мокрая!..
После переклички начались танцы. Даздраперма сходу объявила "белый" и, вытащив
меня на средину зала, учинила форменную ламбаду. И вот, когда во время
финального па я, запрокинутый, оказался на ее могучем бедре, когда музыка
смолкла, а восторженные зрители, обступившие нас, еще не отошли от столбняка, в
животе моем опять заурчало...
Спазм был нечеловечески долог и звучен.
-- Отс-ставить! -- прошипела Даздраперма и с очаровательной улыбкой перебросила
меня на другое колено. Увы, увы!..
Я ведь, признаться, по натуре своей существо мнительное, с комплексами. Всю
жизнь я, Тюхин, мучительно стыдился чего-то. К примеру, в детстве я буквально
места себе не находил из-за того, что отец мой был не советский простой, как,
скажем, отец Рустема, человек, а чуть ли не адмирал да еще к тому же -- второго
ранга! С трудом повзрослев, я устыдился своей, похоже, наследственной,
нездоровой, как рукоблудие, склонности к сочинению гражданственных виршей. О,
кто бы знал, как мне было стыдно, когда стишок про очередной съезд партии был
напечатан в городской пионерской газетке, причем под моей настоящей,
нетюхинской фамилией, с указанием номера школы и даже класса... А уж когда
вдруг приняли в Союз писателей, да еще, как на грех, наградили тоталитарной
премией -- аж запил со стыда...
Ну, в общем, когда она меня вынесла на улицу и, смаху приложив к стенке,
рявкнула:
-- Ну и гад же ты, Тюхин! Да я даже под Жоркой, под Мандулой такого не
слыхивала! -- когда она мне сказанула это, да еще с чувством, со сверканием
очей, -- я в буквальном смысле чуть не сгорел со стыда! А Даздраперма, дурында
вербованная, вынула "беломорину" и, не найдя позолоченной своей зажигалочки,
по-хамски прикурила от моего пылающего лба.
Господи, не помню, как и домой дошел! А едва мы с Идусиком переступили порог,
позвонил вдруг Ричард Иванович.
-- Слушайте, друг мой, -- сказал он, -- а чего это вы давеча про голубей
разговор завели, неужто аппетит... м-ме... проснулся?
-- А что -- не должен? -- сглотнув слюну, спросил я.
-- Да нет, почему же, -- уклонился от прямого ответа слепец-провиденциалист. --
Только имейте ввиду -- жрать здесь все одно... м-ме... нечего.
У меня потемнело в глазах.
В кишках немелодично пело и поуркивало. Окончательно очумев, я погасил свет, но
стало еще хуже: во тьме начались голодные видения. Я и не подозревал в себе
такого изощренного воображения. Мерещилась родимая каша -- гурьевская,
гречневая, пшенная, овсяная, манная, гороховая, перловая -- о солдатская
"кирза"! -- в мисках, в бачках, в дымящих походных кухнях на колесах!.. Сводил
с ума запах свежевыпеченного хлеба -- черного, горячего на излом, с хрустящей
корочкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29