Да вы ведь не
одну дверь, вы и его перекрестили, крестоносец вы этакий. Большущий крест,
Тюхин, поставлен вами на его замечательной карьере.
-- Убрать посторонних, -- чужим, опустевшим голосом скомандовал мой дорогой
крестничек.
Замелькали "демократизаторы" и саперные лопатки. Зазвенела разбитая оптика.
Крякая, зачастил правой -- ударной -- рукой младший подполковник Афедронов.
Вскоре у Рустемова сарайчика остались только свои.
Утомленный товарищ капитан сел прямо на сырую от фиксажа землю. Он вытянул ноги
в надраенных до парадного блеска хромачах и снял фуражку. Волос на его голове
уже почти не было.
-- Профессор, морковки не желаете? -- гаснущим голосом спросил он Папу
Марксэна. -- Эстонская, трофейная... Не хотите? Ну и напрасно, -- и товарищ
капитан откусил и захрумкал, задумчиво глядя вдаль.
Выдержав характер, мужественный лемур украдкой сглотнул слюну.
-- Ну вот, кажется, и все, Тюхин, -- грустно сказал он. -- Осталось, как в
старой хорошей песне, закурить перед дальней дорогой.
-- А не присесть? -- усомнился я. -- По-моему, и в этой песне слова
переделали.
-- Тогда придется присесть. Из песни слов не выкинешь, Тюхин.
И мы с ним присели на завалинке перед сарайчиком. Я вспорол подкладку своей
лагерной камилавочки и аккуратно извлек из тайничка последнюю, для него,
Вовкина-Морковкина, сбереженную сигареточку. Немигающие глазищи пришельца
благодарно засветились.
-- Нет, Тюхин, все-таки вы гений в некотором роде, -- промурлыкал он. --
Товарищ капитан, спичек не найдется?
Впавший в транс Бесфамильный кинул ему злополучный коробок.
-- Вот так-то оно лучше будет, -- сказал Марксэн Трансмарсович и открыл одно
вещественное доказательство и, поцокав языком, надел мне на шею другое. -- Это
вам на память, друг мой, -- вздохнув, сказал он. -- На долгую-долгую...
-- А в том, в другом коробочке, там что -- ключ был?
-- И как всегда вы угадали, Тюхин. Только не ключ, а ключик. Этакий, знаете,
золотой и совершенно сказочный...
И я, Тюхин, понимающе кивнул головой и достал свою позолоченную зажигалочку.
Марксэнчик прикурил и глубоко, с наслаждением затянулся.
Смеркалось. Черный как туча, Афедронов говорил с кем-то по рации. До слуха
доносились отдельные, рубленые фразы: есть!.. так точно... никак нет... будет
исполнено... Отстраненно хрумкая морковкой, товарищ капитан с каждым мигом все
заметнее терял лицо. Помимо двух крестиков на сомкнутых веках, на лбу его
отчетливо проступил третий...
-- Так куда же вы теперь, без ключика?
-- Назад, только назад, Тюхин!
-- То есть -- в Будущее? В чье, в наше?
-- Ну нет, -- засмеялся Марксэн Трансмарсович, -- в этом Королевстве Кривых Душ
я уже, с вашего разрешения, побывал. Есть у меня другой маршрутец,
поинтересней. Там, Тюхин, ждут меня. А вас ждут?
-- Не знаю, -- прошептал я. -- Кажется...
-- Тогда -- пора. "Пора, мой друг, пора", -- как сказал один настоящий и,
обратите внимание, Тюхин, почти такой же глазастый, как мы, лемурийцы, поэт. --
Он положил свою игрушечную лапку на мое колено. -- Прощаться не будем, Тюхин,
тем более -- навеки. Даст Бог -- свидимся. А сейчас, когда я досчитаю до трех
-- закройте, на всякий случай, глаза. Для вас лично то, что произойдет,
опасности не представляет, и все-таки, Тюхин, на всякий, как говорится,
пожарный... Ага! -- Марксэн Трансмарсович отщелкнул докуренный до фильтра
чинарик. Прямо под ноги шедшему к сарайчику с пистолетом в руке Афедронову. --
Вот теперь, Виктуар, -- все. Финита ля комедиа. Мужайтесь!..
Приблизившись, Афедронов передернул затвор "тетешника" и, не сказав ни слова,
даже не "эхнув", навскидку всадил пулю прямо в крестик на лбу Бесфамильного.
Смертельно раненный товарищ капитан вздрогнул. Его рыжие, опаленные моим
факелом ресницы взметнулись и разверзлись, открыв вместо глаз два отверстия,
одно из которых было замочной скважиной, а другое -- дырочкой от выпавшего
сучка.
-- Передайте Даздраперме Венедиктовне, -- умирая, прошептал он, -- что это я
доложил про нее...
-- Передам, передам, -- поморщился палач Афедронов. И резко повернувшись ко мне
этот кровавый мерзавец вдруг заорал: -- А ты, ты-то чего здесь делаешь?! Кто
фиксировать за тебя будет, -- Пушкин, что ли?!
Я помертвел.
-- Да что же это вы такое говорите, товарищ младший подполковник?
-- Капитан, Тюхин, теперь уже -- капитан, -- самодовольно ухмыльнулся он, после
чего я резвехонько подскочил и замер по стойке "смирно".
И опять что-то жалобно запищало, заскоркало. Наивный трансмигрант Папа Марксэн
снова прослезился. Капельки крови покатились из его огромных, медленно
закрывающихся глаз.
-- Мене... текел... -- прошептал он.
-- Э!.. Але!.. Ты чего это?! -- встрепенулся почуявший недоброе гад Афедронов.
-- Минуточку, минуточку!.. Слышь, как тебя -- стой, кому говорят! Стой, бля,
стрелять буду! Эй, кто-нибудь!.. Тюхин! Спички-и!.. Суй ему спички в глаза,
кому, бля, говорят!..
-- У меня зажигалка, -- устало вздохнул я. И в это время лемуриец, решившись,
произнес:
-- Адью-гудбай, Тюхин!..
Вовремя зажмуриться я так и не успел. Я видел, как его веки сомкнулись. И это
было последнее, что я увидел, потому как свет Божий, взморгнув, погас...
Глава пятнадцатая
В некотором роде, конец света. Покаяние

В живых остался только я, В. Тюхин-Эмский. Чадя, лениво догорали разметанные
чудовищным взрывом деревянные декорации моего детства. Я сидел на краю
огромной, пахнущей формалинчиком воронки, а вокруг -- вразброс -- валялись
героические ошметки габардина, обрывки обгорелых документов, доносов, останки,
пуговицы, ордена...
От капитана Афедронова уцелела одна рука, похоже, та самая беспощадная правая,
которую он успел все же вскинуть напоследок, издав свое знаменитое "йе-е...".
На ударную концовку, то бишь на букву "х", самую, кстати сказать, любимую им
букву русского алфавита, времени этому мокрушнику уже не хватило.
Итак, странствующий во времени гость из Лемурии по имени Марксэн -- никакой,
разумеется, не Трансмарсович и тем более -- не Вовкин-Морковкин: обе этих
обидных кликухи измыслил, как я узнал впоследствии, садист-интеллектуал
Кузявкин -- лемурианец Марксэн отбыл в иные, будем надеяться, более
жизнерадостные миры. Та ужасная, по разрушительности сравнимая разве что с
аннигиляцией, вспышка, которая сопровождала сам акт ноль-транспортировки, по
природе своей была, видимо, сродни моим оптическим "эффектам" времен ранней
незафиксированности. Божество устало смежило вечные очи свои и мир вокруг погас
для всех, кто его исповедовали или хотя бы окружали в то роковое мгновение.
Высокопарно? Слишком красиво? Ну что ж -- может быть. Но уже тогда, на краю
апокалиптической воронки я с замирающим сердцем осознал, что Судьба нежданно
подарила мне нечто большее, чем очередное злоключение. Судя по всему, Она тихо
вздохнув, дала мне еще один шанс, боюсь, последний: "Это не просто Свидетель и
Очевидец, -- там, у воронки, шепнула Она мне в глухое от контузии ухо, -- это
Провозвестник, слышишь, Витюша?". И я, сглотнув комок, выдохнул: "Кажется,
слышу!"
А вот шаги приближающейся Даздрапермы Венедиктовны я, к сожалению, не
расслышал. Когда, взволнованно шепча: "Господи, да как же я раньше-то не понял
этого?! О, да -- вот именно что -- Божество! Ликуй, Исайя!.." -- когда,
горячечно бормоча эти слова, я слишком поспешно вскочил на ноги и...
пошатнулся, и в глазах моих, как тогда, в пятидесятых, мир малокровно
помутился, поплыл, поехал и даже полетел, когда меня мягко приподняло над
землей и понесло, покачивая, я не сразу сообразил, что же это за сила влечет
меня, и лишь после того, как в поле зрения оказались ее по-мужицки здоровенные,
чуть ли не сорок пятого размера, перепачканные глиной, прохаря, лишь после
этого я тускло сообразил, что это опять она...
Синяя "поливалка" с распахнутой задней дверцей стояла у паперти собора.
Даздраперма П., как всегда мокрая, шуршащая плащпалаткой, несла меня к ней на
руках. Бережно, как ребенка.
С неба шел снег, из чего следовало заключить, что произошел еще один провал во
времени. "Что же касается аспекта божественности, то произошедшее со всей
очевидностью свидетельствовало, -- покачиваясь, трудно соображал я, -- что Идея
Марксэновна Шизая, фиктивная, так сказать, моя супруга и почти девственница
(если не считать майора Шизого), что она, моя хорошая, являлась как бы дочерью
этого, на моих глазах вознесшегося в небо Божества!.. Ерго, -- слабея от ужаса
в бесстыжих и сильных руках Даздрапермы, лихорадочно смекал я, -- ерго, то есть
-- следовательно: то Дитя, которое, по всей видимости, уже появилось на свет в
мое отсутствие, тоже было -- о, Господи, прости меня грешного! -- чудесным
результатом непорочного зачатия, ибо еще и еще раз могу поклясться -- секса
между нами и в помине не было..."
Я вздрогнул, вспомнив некую несусветную подробность наших с ней интимных, с
позволения сказать, отношений, я вздернулся, затрепетал и Даздраперма
Венедиктовна, склонившись на ходу, влепила мне в щеку смачный, как оплеуха,
поцелуй и, обдав перегаром, гоготнула:
-- Айн момент, Тюхин! У меня самой все аж пересмягло!..
Я оцепенел.
Но если не я, Тюхин, то кто же, кто в таком случае отец?.. Бесфамильный?
Кузявкин? Афедронов?.. Или... о нет, язык не поворачивается!.. О нет, нет!.. О
-- неужели?! Господи!.. О-о!..
Потайные синие дверцы с лязгом захлопываются. Снедаемая нетерпением, она
бросает меня на обитую дерматином казенную кушетку и, обдавая дождем брызг,
встряхивается, как славянская сторожевая моего соседа Гумнюкова. Я слизывая
попавшую на губу капельку:
-- Это что? Это спирт?.. Этиловый или метиловый? -- испуганно шепчу я.
-- Отс-ставить разговорчики!..
Шуршит плащпалатка, брякает амуниция. Мамочка моя милая, да она же...
раздевается!
-- Минуточку, минуточку!.. Даздраперма Венедиктовна, но я же это... В том
смысле, что Идея же Марксэновна... Ой, что это вы делаете?!
-- Ты... ты почему еще в штанах?! -- дыша страстью, шипит она. -- А ну -- сорок
пять секунд отбой!..
Надо ли говорить, что я по-армейски беспрекословно подчиняюсь! Летят на пол
куртельник, камилавочка... Со штанами заминка. Веревочка, которой я, страшно
исхудав, стал подпоясываться в концлагере, героически срезанная мною с
флагштока на плацу, вражеская бечевочка, как на грех не развязывается.
-- А ч-черт!
Сверкнув зубами, она хищно нагибается. В поясе отпускает.
-- Ну где, где он там у тебя?..
-- Ой... в смысле -- о-о!.. А нравственность?! Как же быть с нормами
нравственности, Даздраперма Вене...
-- Р-равняйсь! -- подминает она. -- Сми-рна!.. И чтоб -- как штык!.. Чтобы --
стойко, несгибаемо!.. Слы-ыши-иишь?! И чтоб -- не рыпаться! А то тут один...
рыпнулся... ф-фу!.. так я его вот этими вот... вот!.. вот это я понимаю!.. вот
этими... ру... ка... ми!.. я сама... сама! Я сама, Тюхин!.. У-ууу!.. Ф-фу!..
Отстань, дай отдышаться... А ну кончай! Кончай, кому говорят!.. Ты что, сдурел,
что ли?! А ведь я ему, гаду, тоже говорила: кончай, Георгий, играться с огнем,
измены не потерплю!.. Ой!.. Ой, Тюхин, не балуй, у меня там запалы ввинчены...
Жорка, -- сказала я, -- задушу, если чего, вот этими вот руками!.. Ух!..
-- Неу... -- зеваю я, -- неужто изменил?.. Это кому, это тебе-то?!
-- Кабы мне, Тюхин! Кабы только мне! Ну дала бы разок-другой в глаз для
отстрастки и помирились бы по-свойски, по-супружески...
-- По-супружески?.. Ты это про кого, Даздрапунчик?!
-- Про Мандулу, про Жорку, а то про кого же?!
-- Про Ма... О!.. О, Господи! -- я падаю на пол.
-- Вот и я, Тюхин, чуть в обморок не брякнулась! Он ведь что, он ведь, вражина,
Родине изменил!
-- Ро... Господи, Господи!..
-- Да ты не бзди, Тюхин, -- приговор окончательный, обжалованию не подлежит.
-- Убила?
Даздраперма гоготнула:
-- И в землю закопала! А тебя, дристуна, и убивать не буду -- сам когда-нибудь
подорвешься: у меня там противотанковая... Слы-ы-шишь?!
...обхвативши голову, постанывая, мучась угрызениями. Господи, Господи!.. Где
я?.. Что это за спиртягу она мне подсунула?.. И почему так темно?.. О-оо!..
Я щелкая позолоченной, с гравировочкой: "Д.В.П. от Г.М." -- зажигалочкой.
Лестница, дверной звонок с красной пупочкой, медная табличка. Рядом с дверью,
на коврике, свернувшись клубочком, спит верный Шипачев. Я перевожу дух...
Ну что, Тюхин, гад, сволочь, подонок ты этакий, -- звонить?
Сердце колотится, как дурак в сундуке.
Ну?..
Я нажимаю на кнопку.
Я припадаю здоровым ухом к дверной щели, стараясь расслышать торопливую
побежечку, родной топоточек. Господи, как я мечтал об этой минуте там, на
жестких нарах концлагеря. Сейчас дверь приоткроется, встрепенутся серые (в
меня, в Тюхина!) глазенки и он (она?) радостно закричит в тьму коммунального
коридора: "Мама, мама! Наш папка в фронта вернулся!..", и обнимет за левое
колено, шалунишка...
О-о!..
И вот шаги... Бренчит цепочка, клацает задвижечка... Уже на полусогнутых, уже
готовый привычно сорваться на колени, я замираю... Дверь открывается --
Господи, Господи. Господи!.. -- и она, моя Идея Марксэновна, вся зареванная,
опухшая -- нос картошечкой -- поддерживая обеими руками несусветный, как из
книги рекордов Гиннеса животище, -- пеняет мне, аморальному чудовищу:
-- Ну где, где тебя черти с утра носят?!
Ноги у меня дрожат, подкашиваются. Дыхание со свистом вырывается из сожранных
окопным туберкулезом легких.
-- С утра, -- хватаясь за косяк, шепчу я, и вскрикиваю, как безумный, и падаю
на беднягу Шипачева...
Примерещилась Ираида Ляхина. Голая, потрясающая стержнем, она проскакала мимо
на запаленном Афедронове с криком: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!".
Следом пошел снег. Кружась и перепархивая, с неба сыпались серебристые, на лету
превращавшиеся в пепел, доллары.
Я проснулся в холодном поту и, растолкав Идею Марксэновну, во всем повинился
перед ней.
-- Все мы не без греха, -- гладя мою седую голову, вздохнула она, и в свою
очередь созналась, что если уж и была утром на Литейном, то никак не в женской
консультации.
Так произошло покаяние.
Потом я рассказал ей про сон и спросил к чему бы это?
-- Должно быть к Победе, -- подумав, сказала моя хорошая. -- К нашей, Тюхин,
Победе -- всемирно- исторической, скорой и безоговорочной!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29