-- Эх! -- горестно оскалясь, вскрикнул Пегас.
Пересиливая боль, я, почти не целясь, выстрелил ответно и теперь мы уже все
втроем -- Иродиада, Пегас и я -- хором вскрикнули:
-- В яблочко!
-- Нена...! -- взблеснув проклятущими стеклышками, прохрипел смертельно раненый
вампир. -- Ты по... ты почему не умираешь, Тюхин?
-- Значит, так надо! -- по-солдатски бесхитростно ответил я и дунул в ствол,
как одна моя знакомая.
Только после этого я позволил себе потерять сознание...
Пусто и одиноко было на вершине пропащей, поросшей бурьяном горы. Только ветер
гудел в ушах, да хрумкал полынью мой крылатый спаситель. Это он, Пегас, принес
меня, уже бездыханного, сюда. Выходил, заживил рану лошожьей магией,
целительной травяной жевкой. В холоде ночи он грел меня теплом большого,
екающего селезенкой тела, прикрывал широкими крыльями от дождей. На третьи
сутки я стал бредить стихами, на седьмые -- ожил. Беззаветная Иродиада загнала
чертову дюжину коней, торопя мое выздоровление. На девятый день она, вся белая
от волнения, крепко поцеловала меня и, присвистнув, умчалась в мятежный
Гомеровск. Я долго смотрел ей вслед, пытаясь осмыслить последние, сказанные на
прощанье слова: "Положиться можно только на Констанцию, Тюхин!". "Ты имеешь в
виду Конституцию?" -- устало переводя дух, спросил я. "Я имею в виду
антигосударственные проявления, стерженечек ты мой!.."
Больше мы с ней так и не увиделись.
Смеркалось. Внизу, у моря, в двух райских, сросшихся, как пивные ларьки на
Саперном, городках -- Садовске и Гомеровске -- зажигались первые трепетные
огоньки. Лаяли собаки. Пахло жареной кефалью. Когда над головой, по-южному
разом, включилась здешняя астрология, когда взгорбки и всхолмья Полуострова
растворились во тьме и невозможно стало различить, где звезды земные, а где
небесные, -- крылатый мой конь -- серый в яблоках -- в честь самого удачного в
жизни выстрела -- друг, товарищ и брат мой Пегас, шумно вздохнув, сказал:
-- А что, Витюша, может, все же тряхнем стариной, елки зеленые?!
Простреленная навылет грудь моя сладко и томительно заныла. Речь шла вот о чем.
По его словам, в трех часах лета от Лимонеи, на седьмом небе простиралась
благословенная Эмпирея, страна буйных синих трав, высоких помыслов и воздушных
замков. Раньше, когда он заводил разговор о нашем возможном туда бегстве, я
только отмахивался: курица, мол, не птица, а я, Тюхин, уж никак не ангел
небесный. Но судя по какому-то особенному, звездному блеску его карих, чуть
навыкате, глаз -- сегодняшний вопрос был поставлен ребром.
-- Ну, так летим или нет? -- нетерпеливо копнув землю копытом, спросил Пегас.
Я невесело улыбнулся.
Что и говорить, погостить у Муз, на брегах экологически безупречной Иппокрены,
поскрипеть гусиным перышком вдали от этого безумного бардака -- это дорогого
стоило! Смущало лишь одно: заветная дверь в подвал, надежда найти которую ни на
мгновение не покидала меня, находилась, конечно же, не на седьмом небе...
Вздохнув, я обнял его за шею.
Где-то далеко в ночи сухо щелкнул выстрел. Взлаяли псы. Я ворохнул полешко и
мириады гаснущих на лету искр устремились в звездную высь...
На рассвете разбудил неведомо откуда взявшийся Петруччио. Бестолково маша
крыльями, он тревожно возвестил:
-- Эх, пр-ропадем!.. Полундр-ра!..
О, если б это была его очередная дурацкая шуточка! Увы -- дивные райские
городишки были окутаны дымом. Пожары полыхали сразу в нескольких местах.
Татакал пулемет. Дороги, полные беженцев, шевелились, как щупальца несусветного
осьминога. Стало страшно.
-- Имя же вам -- Содомск и Гоморровск, -- глядя с-под ладони, догадался я,
новый Свидетель и Очевидец.
С Другом, Товарищем и Братом я попрощался там же, на Горе. Сверкнув фиксой, он
крепко, по-мужски, поцеловал меня в губы.
-- Ты только свистни, -- смахивая копытом скупую слезу, сказал мой, в некотором
роде, аллегорический.
Долго еще на фоне багряного, как знамя пролетарской революции, рассвета он
умалялся в размерах, сначала похожий на НЛО, потом на экзотическую
бабочку-эфемериду, а под конец и вовсе на мошку, микроскопически мелкую, трудно
идентифицируемую...
По дороге в Садовск мне внезапно припомнился приснившийся днями сон. Чистое
поле. Цокот копыт за спиной. "Это он, Пегас!" -- подумал я и, улыбаясь,
оглянулся и увидел бешенно мчащуюся прямо на меня гоголевскую Тройку. "Пади!
Убью-у!.." -- пьяно вскричал кучер Селифан в маршальском мундире. Я пал под
колеса, как там, на фронте, падал под гусеницы вражеских танков и Тройка
переехала меня. А когда я, утирающийся, приподнялся над травой, сидевший в
тачаночке Павел Иванович Чичиков, Междупланетный Прохиндей, Генеральный
секретарь Всемирного Интернационала Мертвых Душ, сыпанул по мне из "максима"...
Тра-та-та-та-та!..
В городе шли повальные грабежи и аресты. Я перекантовался на пляже, а когда
стемнело, пробрался на улицу Соцреализма. Окна "фазенды" были освещены, гремел
фокстрот, на занавесках кривлялись тени. Чужие пьяные голоса орали "горько!".
Я хотел подойти поближе, но скрипнула калитка, кто-то схватил меня в темноте за
руку.
-- Соседушка, не ходи, погубят они тебя! -- горячо прошептала Веселиса.
-- Кто?
-- Да эти вражины -- Мандула с Кузявкиным! Они ведь на тебя засаду устроили,
сокол ясный!..
В это время раздался звон разбитого стекла. Идея Марксэновна, взвизгнув,
отчаянно запела:
Эх, петь будем,
Танцевать будем,
А как смерть придет,
Эх, помирать будем!..
--
Гуляет, гестаповка! -- кутаясь в оренбургский платок, сурово сказала Веселиса
Потрясная. -- Они тут такое вытворяют, Тюхин!..
-- Господи, да что же теперь делать-то? -- убито вымолвил я.
Веселиса, она же -- Констанция, молча взяла меня за руку и мы пошли в ее
высокий терем.
Так, как она, меня никто и никогда в жизни не жалел. Больше месяца мы прожили
душа в душу. По вечерам моя Василисушка играла на мандолине. А еще она любила
медленно расчесывать свои длинные -- до пят -- девственно русые волосы.
Вспоминаю, как однажды, задумчиво глядясь в зеркало, она прорекла:
-- Викторушка, любимый, скажи мне сказочку!
-- Про что, милая?
-- Ах, про что-нибудь про сердечное, жалостливое!..
Я немного подумал и рассказал ей про одну Деревянную Кукушечку, которая взяла
да и поселилась Бог знает зачем в одной задубеневшей от боли душе. Как снесла
эта Кукушечка яичко, только не деревянное, как на Пасху, а обыкновенное --
кукушечье и выпорхнула, такая-сякая, из грудного дупла. И вот кукушонок
проклюнулся в назначенный час, застучал изнутри клювом, требуя кормежки. "Это
что, это сердце?! -- несказанно удивился обладатель дырявой груди. -- Глупое
сердце, не бейся! Лучше скажи -- долго ли мне еще на этом свете горе мыкать?..
Эй, чего замолчало? А ну, отзовись!" И Хозяин постучал в свою задубеневшую
грудь, и оттуда, из груди, вдруг раздалось: "Шо?! Хто там?!".
-- Все? -- спросила Констанция, устремив на меня тревожный, полный
неподдельного сочувствия взор.
В эту ночь мы жалели друг друга, как безумные.
О заре я вышел покурить на балкон. Я чиркнул спичкой, но так замер, не веря
глазам своим! То, чем занимались на веранде "фазенды" два содомита -- Мандула и
Кузявкин, даже меня, Тюхина, повергло в шоковое состояние. Я слыхивал о разных
извращениях, но чтобы половой акт совершался с использованием раневого
отверстия во лбу партнера?! Нет, это было уже слишком! Просто чудовищно,
дико!..
Я был потрясен до такой степени, что вернувшись в спальню, во всем положился на
Констанцию Драпездон.
-- Это еще что, -- переведя дух, сказала моя француженка и поведала об Идее
Марксэновне такое, что я чуть не пожалел самого себя. Угомонил нас только
одновременный взаимный обморок...
Три ночи подряд в балке за городом трещали выстрелы. В сумерках к "фазенде"
подкатывала черная "эмочка". Изверги уезжали на "работу". Помахав им рукой, И.
М. Шизая подолгу стояла на веранде, кусая губы, -- худенькая, в розовой
комбинашечке. Иногда она плакала и, сморкаясь в подол, жалобно звала:
-- Джонни!.. Петруччио!.. Парамон!.. Тюхи-ин!..
В эти мгновения мы с Веселисой еще крепче прижимались друг к другу...
В то роковое, последнее утро меня разбудил скрип. Звуки издавала распахнутая
настежь калитка. Дверь "фазенды" тоже была раскрыта. На ступеньке крыльца,
схватившись руками за голову, сидел призрачный старик Бэзил.
Нехорошее предчувствие шевельнулось во мне.
-- Кровинушка, не пущу! -- взрыдала незабвенная Веселиса, загораживая проход.
До сих пор не пойму, как это случилось, но я прошел сквозь нее, словно сквозь
оптический обман. А когда, опомнившись, оглянулся, там, за спиной, никого уже и
не было...
Да, дорогие мои, то, что я увидел в "фазенде" заставило содрогнуться ко всему,
казалось бы, уже привычную душу мою! Особняк был варварски загажен и разорен,
ломоносовский фарфор побит, охтинская полированная стенка безжалостно изувечена
кикбоксингом! На зеленом сукне антикварного стола громоздились бутылки с
фотопроявителем. Кроватка, детская кроватка героического лемура была сломана.
Рядом с ней валялся раздавленный спичечный коробок со злополучным МИГом на
этикетке. Зябкие мурашки побежали по спине моей!..
Увы, увы! -- заветная белая дверь с таким обыкновенным на вид французским
замком оказалась незакрытой. Из черной, зияющей бездны переходного -- через
ноль-пространство -- тамбура с космическим сквозняком залетали снежинки иного
мира.
-- Они ушли, ушли! -- простонал я.
Сквозь жуткую щель ворвался порыв ледяного ветра. С пола взвились бесчисленные
бумажные клочки. Я поймал чудом сохранившийся листок и сердце мое оборвалось.
Это был отрывок из рукописи Папы Марксэна...
Я вспомнил свиристевшие цикадами ночи, парафизического кота на коленях,
молочно-белый свет, который падал на страницы от висевшей в небе Иродиадиной
полной груди, я вспомнил, как бережно перелистывал ее -- эту самую
фантастическую книгу изо всех мною в жизни прочитанных, я вспомнил все это и
чуть не заплакал!
Погибло гениальное "Послание к живым". Ночами напролет я засиживался,
вчитываясь в сокровенные свидетельства Странника во Времени и Пространствах.
Что ж, пришла пора признаться, терпеливые читатели мои, я держал в руках
воспоминания Того, Кто побывал в нашем с вами, милостивые дамы и господа,
невероятном, самом уникальном во Вселенной Будущем!..
О, сколько раз я, как сумасшедший, вскакивал из-за стола, не в силах сдержать
обуревавших чувств и мыслей. Сколько раз вскрикивал, рискуя схлопотать пулю из
"маузера". "Господи! -- схватившись за голову, как старик Бэзил, вскрикивал я,
-- ну, а я, я что говорил?!" И стонал, качая головой. И бессильно, как после
объятий Констанции, оседал в кожаное профессорское кресло. И смотрел в небеса,
на самую полную в мире луну. И шептал, шептал безысходно: "Увы, не вняли..."
Прочитанное произвело на меня такое впечатление, что я, Тюхин, сидя под
портретом Божественного Лемура, поклялся сразу же по возвращении домой -- буде
таковое состоится -- снять с антресолей проклятый портфельчик Кондратия -- да,
да, чего греха таить, было! каюсь! -- сунул его туда от греха подальше, после
того, как невменяемого парторга понесли из моей квартиры в такси, -- так вот,
снять Комиссаровский "дипломат" с моим идиотским заявлением о выходе и к той
моей совершенно скоропалительной, необдуманной фразе: "Прошу не считать меня
коммунистом" -- приписать: "...и демократом тоже!".
И еще одно, конечно же, не самое главное, но все же. В рукописи было черным по
белому написано, что это его не самое оригинальное имечко -- Марксэн не имело
ни малейшего отношения ни к Марксу, ни к Энгельсу. В переводе со
старо-лемурианского оно значило то же самое, что и мое -- Тюхинское --
ПОБЕДИТЕЛЬ! Вычитав это, я, признаюсь, заплакал от счастья...
Итак, Книга Книг безвозвратно погибла. На всякий случай, я посмотрел страничку
на свет, но ни признаков тайнописи, ни водяных знаков на ней не обнаружил. Лишь
отпечатки трех пальчиков -- миниатюрных, явно не мужских, с такими знакомыми,
не раз целованными дактилоскопическими извивчиками...
-- Марксюсь, где ты? -- почти по-чеховски грустно вопросил я.
Раздался тягостный вздох. Услышавший мой безответный зов, призрак старика
Бэзила приблизился и указал глазами на потолок. Взор его был полон безутешного
горя.
-- Где?.. В спальне?.. На чердаке?!
Он кивнул и, спрятав лицо в ладонях, затряс старческими плечами.
Сломя голову я взбежал наверх.
Она висела на балке -- худенькая, в съехавшей с левого плечика комбинашечке --
старенькой такой, розовой. Вместо веревки Идея Марксэновна Шизая-Прохеркруст
воспользовалась кожаным поводком, на котором я выгуливал нашего общего
любимца.
Я зарыл ее в саду, в клумбе с петуньями.
Перепархивали снежинки. В Белом Санатории на горе, посверкивая саблями, гуляли
гайдамаки.
-- А бретелечку она, сучка, так и не пришила! -- глухим от слез голосом сказал
я Бэзилу.
Больше в этом сраном Раю делать мне было нечего.
Глава двадцатая
Дорогой и любимый товарищ С.

Металлически отсвечивающий сфероид, зависший над Кирочной на уровне крыши дома
¹ 32/34, садил из всех бортовых лазеров по угловому дому на
Маяковской. Именно оттуда, из окна на пятом этаже и прозвучал роковой,
оборвавший жизнь бедняги Щипачева выстрел. Он лежал рядом, откинув голову на
кирпичную кладку чердачного перекрытия. От ослепительных вспышек орудийных
залпов взблескивали его зубы, стекла черных очков, аккуратные стальные подковки
на подошвах кирзачей. Он улыбался, как живой. Крыши над зданием не было.
Ирреально-веселый дымок от сигатеты "Мальборо", которую Щипачев держал в руке,
виясь, устремлялся в ночное небо, впротивоход выпавшимся оттуда редким хлопьям
радиоактивного пепла. Из кармана ватника, золотясь, свисала цепочка. Вздохнув,
я потянул за нее. Антикварные часы знаменитой швейцарской фирмы "Мозер" тикали,
как ни в чем не бывало...
Ах, как он, чудак, обрадовался моему внезапному возвращению из Задверья!
-- Товарищ Тюхин!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29