Кукушонок был большой, мокрый, перья его
топорщились.
-- Лети, -- сказал я, -- лети домой, к хозяйке, дурашка...
И он полетел.
Выход из Задверья оказался до смешного прост. Я всего лишь повернул головку
французского замка -- слева направо, то бишь по часовой стрелке. Я легонько
повернул ее, и открыв дверь на себя, шагнул из одного небытия в другое, уже
ничего не страшащийся, уже, елки зеленые, бессмертный...
Глава двенадцатая
Навстречу новым злоключениям

Была ночь. Боясь пошевелиться, я лежал на самом краешке кровати, а рядом,
постанывая, взборматывая и всхрапывая, спала она, моя Идея Марксэновна.
Подруга. Уже не платоническая, уже непонятно какая. Новая, Господи...
Казенного, из байки, одеяльца на двоих уже не хватало. Несусветный ее живот --
неизбежный, почти девятимесячный, -- вздымался горой.
В который уж раз произошло нечто непостижимое. Как выяснилось, пропадал я в
Задверье не с утра до вечера, как мне показалось, а много-много дольше. Когда,
потирая ушибленную ногу, я вошел в нашу спаленку, она сидела на кровати с такой
счастливой улыбкой на устах, что я вздрогнул. Вместо приветствия моя хорошая
приложила указательный пальчик к губам:
-- Т-сс!.. Иди сюда!.. Ближе-ближе!..
Помертвев от предчувствия, я пал на травмированное об холодильник колено, я
вскрикнул и пополз к ней. Цыпочка приложила мою безумную, гениальную мою
головушку к чудовищно вздувшейся, расползшейся по швам розовой комбинашечке.
-- Слышишь?
Там, внутри, в животе что-то поуркивало и взбрыкивалось.
-- Что это? -- выдохнул я.
-- Тюхин, это -- она, -- мечтательно глядя в потолок, прошептала моя
беззаветная. -- Это -- новая жизнь, дивная, полная духовности, свободная от
либеральных бредней прошлого, стремящаяся из темной догматической тесноты на
волю, во всемирную бесконечность! Светлая, Тюхин, свободная, как
демократия!..
Как демократия!.. У меня даже волосы зашевелились от восторженного ужаса. Пока
я отсутствовал, моя лапочка не только выносила... Господи, язык не
поворачивается!.. Не только выносила плод нашей непорочной любви, но и, любя
меня далекого, словно бы переродилась, стала ближе не только физически, но и
духовно. Трудно было даже представить себе, что это она, Идея Марксэновна,
совсем еще недавно хваталась за маузер, когда я по неосторожности произносил
слово -- гласность.
Трепетом наполнилась душа моя. Трепет перешел в рыдание, рыдание -- в кашель.
"Только спокойно, Тюхин, без паники, -- страшно содрогаясь всем телом, сказал я
себе, -- теперь уже -- пустое, теперь уже -- все нипочем: и эта кровь в кулаке
-- ах, Афедронов, Афедронов, отбил-таки, мясник, легкие! -- и всякие там
Брюкомойниковы, и перспектива схлопотать пулю в затылок!.. Произошло главное --
жизнь обрела неожиданный смысл, тот самый стержень, о котором говаривал
Кондратий Константинович... А я, Тюхин, -- не верил!.. Кха-кха!.. Кха-аюсь,
виноват!.. О дайте, о только дайте мне как следует взяться за этот рычаг, и я
переверну свою никчемную биографию!.. -- вот так подумал я, в некотором смысле
Финкельштейн, и она -- Шизая, Идея Марксэновна, словно услышав, по-матерински
погладила меня, будущего В. Тюхина-Эмского, по голове и тихо, чтоб не услышал
бдительный Шипачев, шепнула на ухо:
-- Не бери в голову, Жмурик, до Америки -- рукой подать!..
Окончательно очухался я уже в августе 46-го, на кухне.
Разбудил телефон, между прочим, междугородный.
-- Слушайте меня внимательно, Тюхин, слушайте и только, ради всего... м-ме...
святого, не перебивайте, -- торопясь, сказал Ричард Иванович, -- вам привет от
любителей русской рулетки. Поняли?.. Вы сделали то, о чем вас просили?
Я засопел в трубку.
-- Ясно, -- сказал профессиональный прозорливец. -- Впрочем, и я бы... м-ме...
усумнился. Слушайте! Вы помните то место, где Вавик дал вам по носу?.. Только
тихо, тихо! Без эмоций!.. Так вот -- М. Т. будет ждать вас там... ну, скажем,
через полчаса. В сарайчике с заколоченной дверью... Помните?
Он еще спрашивал!
-- Да!.. И очки не забудьте надеть, такой вы сякой!
-- Розовые?
-- Ну, не черные же! -- Поставил меня, наглеца, на место Ричард Иванович. И
положил трубку.
Осмысляя услышанное, я открыл холодильник. Внутри было пусто, как в душе после
перестройки. Даже банка с фиксажем куда-то сгинула. Рядом с холодильником
валялся мешок из-под картошки. Он тоже был пуст. В мое отсутствие Личиночка
приговорила Даздрапермино подношение.
-- Ну, хорошо, хорошо, -- раздумчиво сказал я, -- это еще можно понять. А
Вавик-то здесь причем?! Любимая, ты спишь?
Идея Марксэновна не откликнулась. Я зашел в светелку. На столе лежала записка
для меня: "Ушла в консультацию на Литейный. И. М. Ш.".
Насколько я понял, речь шла о деревянном сарайчике, о дровяном, из горбыля
сколоченном, одном из сотен таких же, послевоенных, в промежутке между Смольным
собором и левым -- стасовским -- флигелем монастыря. Глядя в пустой
холодильник, я вспомнил Совушкину толевую крышу и нас, малолетних придурков,
спрыгивавших на него с третьего этажа. Оттолкнешься, крикнешь: "За Родину, за
Сталина!" -- и солдатиком с верхотуры! И только ветер свистит в ушах, только
Скочина матуха -- вдогонку: "Я тебе скучу! Еще разок скочешь -- жить не
захочешь, выскочка ты этакий!..".
А как Симочка под домом лежал! Алая-алая рубаха на животе, серое, как асфальт,
лицо, розовая пена на губах. Он еще подергивался, а мужики в его кепку, там же,
за сараями, уже сыпали трешки-пятерки -- на помин души, на симочкиных
двойняшек. И то, что Тамбовчику теперь хана, это даже мы, пацаны, наперед
знали. Дня через три он сам повесился. На чердаке, на стропиле. Господи, как
сейчас вижу -- страшный такой, с синим, высунувшимся языком, в майке, с
русалкой на плече... А на руке у него были часы "Победа". Он висел мертвый, а
часы тикали себе и секундная стрелочка вприпрыжку бежала по кругу.
Мои прихваченные в Задверье "роллексы" стояли. Я набрал 08 и все тот же
неизбывный Мандула заполошенно откликнулся:
-- Шо?.. Хто там?
-- Это Тюхин, -- сказал я. -- Который час?
-- Времэни у тоби, Тюхын, у самый обрэз, -- сурово ответил начальник
Северо-Западного укрепрегиона.
Я повесил Тамбовчика... то есть, прошу прощения, трубку.
Итак, времени на раздумье у меня не было. Как не было уже во рту этой их вечно
отсасывавшейся идиотской пластмассовой челюсти -- афедроновского шедевра с
вмонтированным в зуб мудрости шпионским радиопередатчиком. Сия хреновина
каким-то непостижимым образом там, в Лимонии, исчезла, заменившись моими, хоть
и паршивенькими, но до боли родными зубами. До сих пор меня, Тюхина, томит
тайное подозрение, что протез похитил попугай, когда я, Эмский, ахнув от
восторга, выронил его на пол. Там же, в Задверье, я обнаружил, что у меня
отросли волосы и ногти. Более того -- бесследно рассосались рубцы и шрамы,
восстановилась обрезанная по наущению Кузявкина крайняя плоть, после чего у
меня пропал последний, сугубо формальный повод считаться Витохесом-Герцлом.
Счастливое открытие я сделал в фанерном сортирчике за домом. Там же, в
сортирчике, смаргивая слезы, я перефразировал своего несостоявшегося сородича
-- царя Соломона, тоже, кстати сказать, человека небесталанного: "И это
прошло!" -- прошептал я. И тотчас же за оградой сада раздалось лошадиное
ржание, не узнать которое я, Тюхин, не мог...
В общем, когда я выбежал на улицу, на моей крутой фирмй была половина шестого.
Второпях заведенные, поставленные по будильнику часики -- тикали. "Роллексы"
шли, и шли они, как ни странно, в совершенно нормальную сторону, то есть --
слева направо, как крестилась Совушкина мама Софья Каземировна, католичка или,
скажем, как завинчивался мой кухонный кран, из которого совсем еще недавно, в
той жизни, вылезали веселенькие персонажи.
Итак, до свидания с фантастическим Марксэном Трансмарсовичем оставалось
двадцать восемь минут.
Непредвиденные препятствия начались тут же, у дома. Улица Салтыкова-Щедрина, по
которой я, жутко популярный в будущем фантаст В. Тюхин-Эмский, намеревался
сломя голову устремиться к Смольному собору, оказалась перекрытой. Поперек
мостовой стояло сразу аж четыре танка без опознавательных знаков, с
приплюснутыми башнями набекрень.
-- Стой! -- воскликнул дусик в шлеме, выпрыгивая из танка, как чертик из
табакерки. -- Стой, стихи читать буду! -- И ведь действительно продолжил
стихами, стервец этакий!
-- Друг, товарищ и брат! -- с чувством начал он, -- а ну, кому говорю, --
назад! Не поворотишь оглобли -- убью. Потому как таких вот неповоротливых я
больше жизни своей не люблю!
По укоренившейся в душе привычке к литературному наставничеству, я указал
неопытному стихотворцу на ряд слабых мест в его, в целом, идейно выдержанном
произведении. Замечания мои начинающий поэт-баталист аккуратно записал в
бортовой журнал танка и, горячо пообещав мне поразмыслить над ними сразу после
победы, к Военно-Таврическому саду меня, Тюхина, тем не менее, не пропустил.
Я вынужден был рвануть в обход -- по улице Радищева. Но и там, как раз у дома,
где мое пресловутое пальтецо взяли на арапа два опереточных фраера, оказалось
перегорожено. Я свернул на Саперный, и надо же случиться такой непрухе, именно
в тот момент, когда началась атака на бывший молокозавод. С вертолета скинули
напалмовую бомбу. Застрекотал "калашников". Ухнула граната. Я, как молодой,
подпрыгнул на бегу.
Господи, ты свидетель! Если чего и боялся я в своей тюхинской жизни
по-настоящему, так это куда-нибудь опять опоздать!.. Дело в том, что однажды я
уже опоздал самым роковым, самым фатальным образом. Я, Тюхин, как и все мои
сверстники, опоздал вовремя родиться! Увы, такие эпохальные события, как
революция, борьба с врагами народа, война, целинная эпопея, космический триумф
-- все эти события произошли без меня и только некоторые из них оставили
зарубочки на моем, мало-помалу деревенеющем с годами сердце. От одной только
мысли, что я не успею еще к одному шапочному разбору, у меня перехватывало дух,
а глаза так и метались по лицу в поисках ориентиров и рекомендателей. Хуже
всего мне было в те мгновения, когда взор натыкался на часы. "Неужто опять
опаздываю?!" -- ужасался я, торопясь дописать очередной шедевр. И представьте
себе -- предчувствие меня не обманывало. Какой-нибудь Кондратий Комиссаров
опять опережал меня! А посему, когда у Сытного рынка я мельком глянул на свои
до удивления правильные, у меня просто полезли на лоб глаза. Я даже, грешным
делом, подумал, что хваленая фирмб остановилась! Но в том-то и дело, милые вы
мои, что часики тикали. "Роллексы" шли, правда, шли они как-то совершенно не
по-нашему: за одну ихнюю секунду я, в принципе уже далеко не спортсмен, успевал
пробегать черт знает сколько!..
Именно тогда, во время этого ненормального забега, меня впервые ошарашила
пронзительная догадка. "А что если, -- лихорадочно подумал я, -- что если они
нашли способ регулировать не только, скажем, рынок, но попутно -- и время на
его регулировку отпущенное? Как, к примеру, рождаемость, или прицел на маузере,
или те же -- шут их побери -- импортные часики?.. Ну ведь не мог же я, товарищи
дорогие, пролежать пластом один год и двадцать девять дней ни разу --
подчеркиваю -- ни разу! -- не поднявшись в туалет ну хотя бы по малой нужде! И
ведь это после того, как громила Афедронов откорректировал не только мои глаза,
но и, разумеется, почки... А из этого следует, -- продолжал размышлять я на
бегу, -- из этого со всей очевидностью следует, что кому-то очень нужно, чтобы
я, Тюхин я этакий, обязательно, всенепременно, кровь из носу -- но успел на
свидание с Вовкиным-Морковкиным... Ну ведь логично же, а, Тюхин?..
Увы, с логикой у меня всегда были нелады.
На углу Некрасова и Греческого меня взяли. О, если бы на Литейный, если бы!..
Меня взяли в действующую армию.
Там же, в скверике с памятником поэту мести и печали я прошел ускоренный курс
переподготовки. По окончании мне вручили новехонький "стингер" и отправили на
фронт, в район Псковско-Нарвской дуги. Ну и задали же мы им жару под
Кингисеппом!.. Потом начались неудачи. Окружение, контузия, плен... Не буду
утомлять вас печальными подробностями. Да я и сам, честно сказать, мало что
помню из-за контузии. Ну -- допросы, бараки... Дожди... Помню, как у этого
рыжего, забыл фамилию, вышибло последний ахнарик. Он нагнулся к моей
зажигалочке прикурить, а она, пуля, -- бац! -- и ни головы, ни курева, потому
как пуля оказалась какая-то особенная, чуть ли не с атомным зарядом. Вот тут
меня и повредило. Потом был госпиталь, побег... Хорошо помню: смурное чухонское
утро, проселочная дорога в соснячке, полуторка с нашими номерами. Шофер попался
боевой, забинтованный с ног до головы, даже глаз не видно. Я его, падлу, сразу
же узнал. По запаху!
-- Поди, крепко запаздываю, товарищ генерал-адьютант? -- спросил я.
-- Полковник, Тюхин, полковник! -- поправил меня дорогой товарищ Афедронов. А
на мой дурацкий вопрос отвечать и вовсе не стал, просто наддал газу.
И так, молча, мы ехали до самого Питера, а потом и по нему, такому, Господи,
разбабаханному, такому не такому, что просто слов нет!..
-- Эх! -- глухо сказал сквозь бинты товарищ полковник. -- Эх, Тюхин, да что же
они, гады, с тобой наделали. Аж плачешь, как баба! Ну ничего, ничего -- мы тебя
еще подрегулируем!.. -- и он, сволочь, хохотнул и так шарахнул меня, Тюхина, по
спине, что я вышиб башкой лобовое стекло.
От сотрясения снова пошли мои несусветные "роллексы". Я глянул на них и
сказал:
-- Неужто все-таки опаздываем?!
И тогда товарищ Афедронов дал мне дружеский совет:
-- А ты поднажми, ты бегом, бегом, власовец ты этакий! -- И вытолкнул меня из
кабины на повороте, все у того же, на углу Некрасова и Греческого, скверика.
Я упал, вскочил... И побежал, побежал вприхромочку -- худющий такой, в розовых
очечках без стекол -- вылетели, когда жахнуло, -- в такой полосатой,
концлагерной такой -- меня ведь и не переодевали, только шапочку для ансамбля
выдали -- в такой неизбывной моей пижаме...
Вдогонку кричали "стой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29