-- Толка скажи "да", абними-пацилуй и всо тибе
будит!
-- Ты что, ты это... ты очумел, что ли?! -- до глубины души потрясенный,
прошипел я.
-- Паркуа па? -- голосом покойного Воскресенца вопросил мерзопакостный
трансмутант. -- Так ты, значит, вопрос ставишь: не превысил ли я своих
поползновений? Но целовал же ты товарища Кондратия Комиссарова?
-- Так ведь это же на кладбище, это же -- в лоб! -- вскричал я.
-- Ну что ж, тогда поцелуй меня... в лобок! -- ответил он целомудренным голосом
Идеи Марксэновны.
Выхода у меня, как вы сами понимаете, не было.
-- Эх, да чего уж там! -- горестно вздохнул я. -- Как говорится у нас, у
экс-русских: "Долг платежом красен". Закрой, дорогой, глаза...
И он, дурачок, оказавшийся при ближайшем рассмотрении никаким не коварным
чеченцем, а некоей совершенно ничтожной, недостойной даже имени собственного,
политической фигуркой, оборотнем, поначалу пощеголявшим в революционерах,
переметнувшимся в ортодоксы, а потом и вовсе черт знает куда, чуть ли не в
камюнизм, он, гнида, закрыл свои нагловатые, навыкате, моргальники, он блаженно
зажмурился, а я, Тюхин, бережно взял его за волосы и, потянув голову назад, как
располовиненный арбуз, приоткрыл жуткую, от уха до уха, рану. "Господи, прости
меня, грешного!" -- прошептал я и, выдернув зубами чеку, сунул сталинскую
лимонку в его темную, дурно пахнущую душу...
И на веки вечные, без срока давности, ибо стрелки на часах отсутствуют за
ненадобностью! Вы слышите, где бы мы ни были, и сколько бы раз не умирали!..
Спокойно, без паники, господа! Душераздирающее повествование близится к
неизбежной фините. Еще три Иродиады, сменяя одна другую, проскакали мимо, пока
я не добрался наконец до своей фазенды. Все это время я искал трехэтажный
особняк американского мультимиллионера, нашел же, как в пушкинской сказке,
белую, из самана, то бишь говна, хасбулатовскую саклю с верандой, опознать
которую мне удалось лишь по терему Веселисы. Нимало удивившись этому очередному
фокусу пространственно-временного континуума, в просторечьи называвшегося
Лимонией, я стряхнул с себя пыль странствий и, войдя в дом, сообщил моей
хорошей:
-- Увы, увы! Как и следовало ожидать, никаких лимонов тут нет и в помине!..
Ах, ну конечно же, ну разумеется, это была всего лишь шутка. Я стоял перед ней
с целым ящиком взятых в качестве трофея цитрусовых. Но розыгрыш, к сожалению,
не удался!..
По сей день он звучит в моих ущах -- ее пронзительный вопль: "Люблю! Люблю!".
До сих пор в глазах моих ее перекошенный страстью лик, ее воздетые, на фоне
ковра с ружьем, руки, ее воспаленный, обожающий взор. Пожалуй, впервые в жизни
я стал объектом чувства, сравнимого по силе разве что с ненавистью.
-- Уйди, убью-уу! -- вскричала она в третий раз и тут уж я не ослышался.
Проклятые лимончики так и посыпались на пол.
-- Голубушка, крепись! -- пролепетал я. -- Ну что же поделаешь, если к счастью
только один путь -- через кровь, через тернии, через мучительные и долгие
страдания!..
-- Фашист! И-изверг! -- пытаясь дотянуться до бельгийской двухстволочки,
взвизгнула Мария Марксэнгельсовна.
Что-то невообразимое, неописуемое творилось внутри ее титанического чрева.
Будто трубы смертельной битвы трубили там отступление по всей линии фронта.
Ошеломленный, я зажал двумя пальцами нос. Один-единственный звук исторгся из
груди моей.
-- О! -- сказал я. Но этого было достаточно.
Опрокинув детскую кроватку, в которой спал Божественный Лемур, (в предбожескую
пору свою, разумеется), она маленькой, но железной ладошкой рубанула меня по
шее афедроновским способом и выбежала в Райский сад.
Дубина, кретин, -- я подумал тогда, что она устремилась к своей новой подруге
Констанции, промышлявшей, как мне стало известно из заслуживавших доверие
источников, подпольными абортами, но Личиночка моя за клумбой с орхидеями,
издав звук, резко вдруг свихнула влево, к нашему, сколоченному из фанеры,
"скворечнику". Схватившись за ручку, она обернулась и, вся белая, вскричала --
отчаянно, непримиримо, как героиня фильма про гражданскую войну:
-- Не-нави-и-жу!..
Заткните уши, ревнители красоты и нравственности! В том, что последовало за
торопливым щелчком задвижечки, ничего музыкального не было. Садануло так, что с
крыши нашей "фазенды" посыпалась черепица. Сотни райских ворон, грая,
взметнулись с кипарисов -- 665 черных -- вверх, а 666-я, белая, -- вниз, на
гранитный склеп -- фамильную усыпальницу бывших владельцев усадьбы, скромных
героев Стабилизации. Промелькнул маскировочный халат, жалобно звякнула
цейссовская оптика...
О, этот, в щепки разнесший сортирчик взрыв, был еще покруче моего рыночного!
Ударной волной обтрясло Древо Познания. Вышибло уникальные, работы чуть ли не
А. Вознесенского, цветные витражи на веранде. Любимец моей голубушки, взрыв от
восторга, рванул к распахнувшейся настежь калитке.
-- Дурашка! -- начиная что-то смутно соображать, прошептал я вослед вечно
убегавшему неведомо куда коккеру. -- Ты, должно быть, подумал что наконец-то
выстрелило наше, висящее на стенке, чеховское ружье?! Увы, Джонни! Кажется, мы
оба с тобой стали жертвами чудовищного заблуждения!..
Но шальной коккер, он же -- спаниель, уже не слышал меня. Восторженно подвывая,
он катился пыльным клубком вниз по улочке, в сторону моря. Все дальше,
дальше...
Акушерские таланты подпольной Констанции Драпездон не понадобились. Моя
несусветная сама разрешилась от противоестественного бремени. Воцарилась
пугающая предгрозовая тишина.
Глава девятнадцатая
Гудбай, Лимония!..

И в который уж раз -- о, в который! -- радужная мечта лопнула, как проколотый
хулиганом первомайский шарик, душа испуганно вздрогнула, робкий огонечек веры,
взмигнув, погас. "И ты, Марксэн, -- устало прошептал я, снимая портрет
вчерашнего кумира, -- и ты, о лемурианин, выходит, и ты не смог дать мне,
чающему чуда Тюхину, ничего, кроме очередного разочарования..."
-- На эшафот его, на плаху, -- горячечно пробормотала моя несостоявшаяся Мария,
-- и не надо, товарищи, бояться Человека с Топором, бойтесь школьных подруг,
приносящих в ваш дом трофейную картошечку!
О-о!.. Бледная и смутная, она, сквозь застилавшие глаза мои слезы, походила на
утонувшую безумицу Офелию. Лежа на раскладушке в своей старенькой розовой
комбинашечке, Идея Марксэновна -- такая прежняя, худенькая, как тросточка
Ричарда Ивановича, слепца-провинциалиста -- бредила.
-- Се -- Хомо Химероудус Непроявленный, -- блуждая взором, вещала она. -- Я
породила не Сына, но Злаго Духа. Имя же ему, потрясшему мироздание, -- Великий
Пык.
-- Ну и что, ну и бывает! -- успокаивал я. -- Мы, Тюхины, почитай, все свое
Отечество пропукали и, как видишь, -- ничего, существуем...
-- ...вижу! -- стонала она. -- Цели наши ясны, задачи определены. Ваше "Слово к
народу", товарищ Маузер!..
И она действительно лезла под подушку. Я выбегал покурить.
-- Тю-юхи-ин! -- кричала лейтенант Шизая-Прохеркруст мне вдогонку, -- и ты,
гад, без него лучше не возвращайся. Где хочешь ищи, но найди его, слы-ышишь?! Я
кому говорю?!
Господи, где я только не искал нашего вислоухого дурошлепа! Райский городок
Садовск был исхожен мною вдоль и поперек. Все овраги, все закутки были
излажены, все встречные спрошены. Коккер-спаниель Джонни бесследно исчез.
Бездомный, неприкаянный, я бродил, как во сне. Честно говоря, ничего нового для
меня в этом ощущении не было. Мне уже давно казалось, что я сплю. Что не только
этот безысходный, глумливый романец, но и вся тюхинская жизнь моя --
бесконечный дурной сон. И прервет его не звонок будильника, а беспощадная труба
архангела Исрофила: "Подъем, Витюша, пробил и твой час!.." Так вот, когда я,
как сомнамбула, вышел на обрывистый берег Червонного моря, я так и подумал:
"Спокойно, Тюхин, без паники! Будем считать, что и это -- сон".
Тот, кто должен был стать, по моим расчетам, чайкой по имени Джонатан, все в
том же своем крякутно-рекрутском обличии стоял, устремляя взор в даль, на краю
Горбатого Камня. Внизу вскипали розовые, как портвейн, волны. Вечерело. На
багряном закате громоздилась титаническая, кудлатая, как основоположник
марксизма, туча.
Пушечно громыхнуло. Упругое эхо запрыгало по волнам.
-- Безумец, о безумец! -- повернув ко мне разбитую в кровь голову, воскликнул
чающий Высоты. -- Он все-таки решился дать последний бой Тсирхитне! Ах, да не
туда же вы смотрите, молодой человек! Вон там -- на зюйд-зюйд-весте!
Боевой корабль, почти вертикально задрав орудия главного калибра, палил в
надвигающееся страшилище.
-- Это "Варяг"? -- спросил я.
-- Это флагман "Ефрейтор Е."! -- по-военному четко ответил стоящий над
бездной.
-- Герой!
-- Самоубийца!..
-- Но ведь здорово же?!
-- Погибельно!.. Смотрите, смотрите -- в него опять попало!
Пораженный молнией ракетоносец задымился.
-- Это что, это уже Война? Та самая?..
Ответа я не расслышал. Накренясь, героический крейсер ударил из всех стволов
прямой наводкой. Грохот был такой, словно сам Враг Человеческий, перенятым у
меня, Тюхина, способом, то бишь -- бухая кулачищем -- тщился положить этот
райский мирок на дикую музыку военного противостояния. Когда убийственная
какофония на мгновение смолкла, я представился.
-- Тюхин, -- скромно сказал я, протягивая руку рвущемуся в бой усачу.
-- Могутный-Надмирской. Судя по экипировке, вы из бывших? Бизнесмен?
-- Предприниматель, -- уточнил я. -- Предпринимаю отчаянные попытки выжить в
экстремальных условиях.
Наползавшая с моря Тсирхитна выхаркнула черную молнию. Грянул гром. О, это была
какая-то странная, слишком уж эмоциональная, что ли, туча. Она болезненно
реагировала на каждое удачное попадание в нее: съеживалась, отсверкивалась
злобными косоприцельными молниями, непрерывно при этом клубясь и видоизменяясь.
И вот, когда в самое подбрюшье ее угодила ракета, туча разверзлась, словно
исполинская, искаженная запредельной болью пасть, а как только это чудовищное
хавало сомкнулось, я к ужасу своему увидел над собой всемирно-историческое, в
полнеба Лицо, уже смертельно больное, с тяжелым, в самую душу устремленным
исподлобным взором, как на том знаменитом фотоснимке, черно-белом, сделанном в
Горках...
-- Но это же не она, это -- Он! -- волнуясь, воскликнул я.
-- У Зла не бывает рода!
-- И племени!..
-- И уж тем более -- племени... Ага, крейсерок, кажется, тонет!
Па-астаранись!..
И я отпрянул, и вовремя: он чуть не сшиб меня красным крылом дельтаплана. Миг
-- и усатый камикадзе, низринувшийся в пучину, взмыл, подхваченный воздушным
потоком! И полетел, полетел!.. Только не чайкой, о нет, не чайкой, а
совсем-совсем другой литературной птицей. И возглас, который он издал, ложась
на крыло, лишь подтвердил это впечатление.
-- Пусть сильнее грянет буря! -- продекламировал из подоблачья
Могутный-Надмирской.
-- Господи, спаси и помилуй нас, трижды проклятых! -- прошептал я.
И в этот миг вспыхнуло! И жалкое солнце ослепло! И белое стало черным, а тайное
-- явным. Земля вдруг всколыхнулась и погибельно ушла из-под ног. Божий мир
сатанински перекривился и стал опрокидываться. "Как, и я лечу?! Зачем, куда?!"
-- обмирая, подумал Тюхин, и это было последнее, о чем он успел подумать...
Тонущий крейсер с поднебесной высоты казался каким-то невзаправдашним,
матросики, сыпавшиеся с его бортов в розовые волны, игрушечными. "Ну да, ну да,
ведь это же сон", -- успокоил себя чудом спасшийся. Крылатый конь Пегас,
волшебно подхвативший его всего лишь за миг до гибели, летел вдоль берега.
Тюхин сидел верхом, судорожно вцепившись в гриву, и седые волосы его стояли
дыбом от встречного ветра. В ушах звенело. Мимо проносились жалкие ошметья
разодранной атомом Гадины. Вблизи они были серенькие, как клочья тумана,
безликие и напрочь лишенные какого-либо смысла.
Чудом удержавшийся на плаву флагман, выиграл бой. "Но не войну, увы, не войну!"
-- ища глазами дельтаплан, подумал Тюхин.
Слева было море, справа, за скифской ковыльной степью, -- рассветные горы. Это,
должно быть, с них стекала рассекшая полуостров надвое река -- изгибистая,
стремительная, вся в перекатах и бурунах. Вода в этом трансфизическом Салгире
была ярко-алая, как кровь из горла чахоточника. "Так вот, вот почему оно такое
розовое, -- догадался Тюхин. -- Бог ты мой, а какого же еще цвета может быть
море, в которое впадают такие реки?!"
Тюхин снизился.
В дьявольском компоте пурпурной стремнины мелькали трупы, обломки разбитых
вдребезги плавсредств, могильные кресты, обезображенные ужасом лица утопающих.
Судя по всему, и в горах шла схватка. Беспощадная, до полной и безоговорочной
победы.
"И вечно! И где бы мы, окаянные, ни были, куда бы не устремлялись! О, неужто же
хорошо только там, где нас, тюхиных, по счастью еще не было?!" -- И только он
подумал об этом, как где-то совсем близко, прямо под ним, застрочил
"калашников", хлопнула граната.
Высекая искры подковами, она скакала вдоль берега на белом арабе -- голая,
одногрудая, как древняя обитательница здешних легендарных мест, стреляющая от
живота короткими очередями. Тот, в кого пыталась попасть Иродиада, находился на
другом берегу кровавой реки. Злобно посверкивая пенснэ, он отстреливался из
именного браунинга. Враг только что переплыл реку, а посему был окровавлен с
ног до головы.
-- Тю-юхин! -- заметив меня, закричала Иродиада Профкомовна. -- Он уходит, он
уйдет, Тюхин! Ах, ну сделай же что-нибудь!
-- Это кто, это Зловредий Падлович? Ты берешь его замуж?
-- Я хочу взять его за яйца, Тюхин! -- гневно вскричала моя бывшая
совратительница.
-- Любо! -- откликнулся я. И белый араб внизу заржал, и мой Пегас тревожно
отозвался.
Я сунулся в седельную сумку. О да, предчувствие и на этот раз не обмануло!
Верный всуевский "стечкин" находился там.
-- Держись, Кастрюля!
Я вытащил пистолет, я передернул слегка заржавевший затвор и в это время
Кровавый Очкарик выстрелил.
Надо отдать должное -- стрелял он отменно. Я вскрикнул, я схватился за грудь --
за самое что ни на есть сердце!..
-- Ах! -- вскрикнула Иродиада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29