И вот он, сучий потрох, протер
несусветные свои окуляры, надел их, и обняв меня за плечо, сказал:
-- Эх вы, тюха-матюха, Антроп неверующий!.. А ведь как оно там, в Евангелии?
Стучите, товарищи, и вам?..
-- И вам... откроют, -- непослушными губами досказал я.
И он хохотнул козлячьим своим хохотком, торкнул меня локоточком:
-- Да откроют, откроют, такой вы сякой, уж будьте уверены! А то ведь как-то не
по-людски получается: дамочка ждет, время -- идет.
И он, построжав лицом, посмотрел на часы, обыкновенные такие, типа
"Электроники". Только цифры на них, как перед ракетным стартом, отстегивались в
другую сторону: девять... восемь... семь... шесть... И вот он посмотрел на эти
необыкновенные часики и без тени улыбки на лице произнес:
-- Вижу, Тюхин, третьим глазом вижу предначертанное! Ви-ижу! -- простирая руку,
воскликнул он. -- Вижу кабинет с моей личиной на стене! Вижу чей-то непомерный,
бледный чей-то лоб, а на нем роковые словеса, Тюхин: мене, текел, упарсин...
Вы... м-ме... Библию-то читали?
В животе у меня предательски забурчало.
-- Читал, -- сглотнув слюну, еще раз сознался я. -- А причем здесь пир
Валтасара?
-- А притом, друг мой, -- скорбно ответил он, -- а притом, голубь вы мой
сизокрылый, что приказ о моем аресте подписан как раз... м-ме... сегодня, то
бишь 17-го июня 1948 года, причем ровно, -- и он снова глянул на часы, -- ровно
пять минут назад! -- вот так он и сказал мне, Ричард Иванович Зоркий,
слепец-провиденциалист, боец незримого фронта. -- Так что -- пора, Тюхин! --
сказал он и, вставая, хлопнул руками по коленям. -- Пора, пора!..
От потрясения у меня выпала вставная челюсть.
-- Но за фто, за фто?! -- вскричал я.
-- Что значит "за фто"?.. Ну, скажем, за потерю сугубо секретных ключей... Да
вы, касатик, не переживайте, пустое все это! -- успокоил мой слепой друг. --
Днем раньше, днем позже, какая... м-ме... разница? Главное, что -- финита! А
времени, Тюхин, осталось в обрез: только-только собраться -- кружка, ложка,
зубная щетка, заветный томик... м-ме... Кушнера. Ну и, разумеется, уничтожить
компромат: шифры, списки, ваучеры, спекулятивную тушенку...
-- О Господи! -- простонал я, засунув челюсть на место.
Никогда не забуду этого его электрического вздрога:
-- Вы это как -- всерьез или к слову?.. Ну про Бога, про Господа? Вы что --
верующий?
И уж совсем было открыл я рот, чтобы сказать всю правду, как на духу, но опять,
опять, елки зеленые, тот самый, сидящий во мне на стреме, что было сил
скомандовал моим же идиотским голосом: "Молча-ать! Та-ти-ти-та!..". И я сам же
себе, не раскрывая рта, ответил: "Да молчу, молчу, елки зеленые!..".
Дунул ветер. От церкви пахнуло афедроновским формалинчиком. Невидимый звонарь
на колокольне начал неумело вызванивать полузабытую мелодию партийного гимна. И
чтобы молчание мое не выглядело совсем уж подозрительно, я сказал, лишь бы
что-то сказать:
-- Выходит, -- сказал я, -- выходит, все повторяется, Ричард Иванович? И вожди,
и постановления?.. Так это что же, выходит, и... и Отечественная война?.. И
Финская?..
-- Да вы что, не материалист, что ли? -- удивился он.
-- И... и... и тридцать седьмой год?! -- последнее слово я выкрикнул так
громко, что у меня даже голос подвихнулся.
Колокольный перезвон смолк на полузвуке. Шарахнув дверью, на крылечко собора
выбежали товарищи в габардиновых плащах.
-- Рича... -- начал было я, но имя нового друга и наставника так и застряло у
меня во рту. Ричарда Ивановича рядом уже не было. Он словно бы улетучился, этот
странный Ричард Иванович. Только ирреально-розовая пыль вилась над вечерним
асфальтом.
-- Ну, это уже булгаковщина какая-то, -- прошептал я.
Глава седьмая
Грабеж среди белой ночи

Невеселая мыслишка посетила меня той ночью на Саперном. "Травиться и стреляться
уже бессмысленно, -- подумал я. -- Жить против хода дальше -- еще глупее, ибо
лично мне, Тюхину, эта самая обратная перспектива не сулила ничего
утешительного. Ну, в лучшем случае, Колыму. Что делать? -- подумал я, стоя по
иронии судьбы под мемориальной доской Мамина-Сибиряка, автора так и не
прочитанного мной романа "Золото".
"Что делать, Эмский, неконвертируемый ты мой?" -- безрадостно вопрошал я себя,
и ответа на этот извечный русский вопрос у меня, Финкельштейна, не было.
И тут смятенная тюхинская душа моя заговорила на разные голоса, как это уже
случилось однажды -- в больнице Скворцова-Степанова.
-- Может напиться, мужики, а? -- неуверенно спросил трезвенник Эмский.
-- Где, на какие шиши?! -- тоскуя, вздохнул этот вечно во всем сомневающийся
алкаш Тюхин.
-- Свинья грязи найдет, -- сказал афористический Финкельштейн. И как всегда
оказался, подлюка, ближе всех к истине.
Фантастическое, уму непостижимое видение предстало взору моему, когда я подошел
к улице Восстания. Я даже -- на всякий пожарный -- глянул поверх очков (а ну,
как мерещится?), но нет -- это был не обман зрения, а самый что ни на есть
настоящий пивной ларек! -- один из двух знаменитых, стоявших здесь некогда
спина к спине "сиамских близнецов" -- и он, несмотря на самое невозможное время
-- было уже заполночь -- фунциклировал!..
И уж что совершенно доканало всех троих -- даже очереди не было...
"Не может быть!" -- не поверил прибавивший ходу Тюхин. Он рысцой перебежал
пустынную улицу, и, сунув голову в амбразурку, хрипло осведомился:
-- Пиво есть?
Занавесочка дернулась, возникла фанерная табличка. "Онли хард карренси" --
прочитал по-английски Тюхин. Эмский вытаращился и глуповато, как все поэты,
вопросил: -- Это как это?..
-- А так, бля! -- скрежетнул вставной челостью побледневший Тюхин. -- Они,
пидоры, по ночам что хотят, то и делают! -- и чуть не зажмурился от бессильной
злобы и простонал, как бывало в камере, -- У-у, суки позорные!..
Финкельштейн промолчал. Он наморщил свой не шибко большой, но довольно-таки
смекалистый лоб и вдруг сунул обе руки в карманы пальто. Того самого, пропади
оно пропадом, однобортного...
-- Что, паспорт?! -- испугался Эмский.
Финкельштейн, все так же молча, вывернул подкладку и -- вы знаете --
оказался-таки опять абсолютно прав, ибо в левом кармане она и обнаружилась --
искомая прореха...
-- Что и требовалось доказать! -- снисходительно заключил этот, извините за
юмор, Витохес-Герцл.
Остальное было делом техники. Трясущимися пальцами Тюхин прощупал полу и...
замер.
-- Ну... что? -- задохнувшись, спросил Эмский.
-- А то! -- подмигнул ему Финкельштейн и, деловито сопя, выудил на свет Божий
металлический -- с орлом -- доллар.
-- Кружку! -- хлопнул монетой о прилавок поездивший по заграницам Эмский.
-- Таки -- две! -- поправил его Финкельштейн.
-- Это самое... Три, бля! -- вскричал Тюхин. -- Нет -- четыре!..
Внутри "сиамского близнеца" захоркал пивной кран. Высунулась огромная, с
рыжими, как у Афедронова, волосами на пальцах, рука с кружкой. Родимой такой,
стеклянной, наполненной по самую рисочку!
-- И шапочка розовой пены была у нее набекрень! -- прошептал уже развязавший в
уме стихотворец Эмский.
Вобщем, когда я допил восьмую, этот рыжий облом предложил мне расписаться в
ведомости. Мол, я -- такой-то такой-то, причитающуюся мне сдачу получил
полностью. Я пошатнулся и, тупо таращась, пересчитал. Вышло 99.998 рублей 24
копейки. Я заказал еще одну кружку.
Поскольку "сиамские близнецы" располагались под самой стеной районного
вендиспансера, я, по заведенному здесь обычаю, терпеливо выждал сорок секунд --
ибо столько и выдерживали в нашем питерском климате бледные спирохеты -- я
отсчитал в обратную сторону от сорока до единицы и выпил эту девятую,
последнюю, так же как и все прочие, -- залпом, ни разу не переведя дух. Я допил
ее -- последнюю свою в жизни кружку -- и осоловело остолбенел.
Господи, такой гомерической отрыжки у меня никогда не было! В соседнем доме --
второй этаж, третье от угла окно -- стекло разлетелось вдребезги! Конечно, не
исключено, что произошло это в результате попадания шальной пули, но такие
совпадения, как вы сами понимаете, малоправдоподобны.
Амбразурка в пивном ларьке захлопнулась. "Ну и хрен с тобой! -- кренясь от
счастья, которое меня так и распирало, подумал я. -- Вот уж теперь-то я точно
упьюсь, бля, в усмерть!.."
Без двух рублей сто тысяч лежало в кармане этого моего коротковатого в рукавах
пальтуганчика. Итальянского, елки зеленые, с хлястиком, но теперь уже о трех,
бля, пуговицах...
Обратной дороги, даже если б я каким-то чудом нашел ту дверь, для меня уже не
существовало.
-- Ну и хрен с ним! -- пошатнувшись, сказал я вслух. И заплакал. А
отплакавшись, потащился в гастроном -- туда, на Радищева, сразу, елки зеленые,
за угол. Вперед -- по Саперному. Все быстрее, бля, и быстрее... Последние до
ближайшей подворотни метры я уже бежал!..
Силы небесные, какое это все-таки счастье, когда успеваешь в самое последнее
мгновение! От мучительного облегчения я пристанывал и покачивался. Я
запрокидывал голову, приподнимался на носки, а оно все лилось и лилось...
И даже когда нечто твердое, не сулящее ну ничего хорошего, ткнулось мне вдруг в
спину, я и тогда не смог остановиться.
-- Хенде хох! -- скомандовал первый голос.
-- К-к-кру-хом! -- приказал другой.
Разумеется, я беспрекословно подчинился.
Их было двое -- оба такие шибздоватые, метр, как говорится, с кепкой, -- но
зато, бля, во фраках, при бабочках, ну, и, само собой, с парабеллумами. На этом
сходство этих припиздышей (их, поди, там, у нас, и пришибло-то одним кирпичом)
не кончалось. Почти пугающая их похожесть еще более усугублялась тем, что лиц
как таковых у обоих не было! То есть это так мне показалось поначалу. Но
приглядевшись, я понял, что оба ублюдка стояли передо мной в напяленных на
голову капроновых чулках. Помню, я еще подумал: да уж не в Ираидиных ли?! Они
синхронно держали меня на прицеле, одинаковые, как однояйцовые близнецы, или
как только что покинутые мною ларьки, причем все еще безудержная, взбивающая
пивную пену струя хлестала прямехонько на лакированные туфли, того, что стоял
слева, а на правого -- только брызгало.
Итак, из меня текло, а они, антисемиты проклятые, точно громом пораженные
стояли передо мной, устремив сокрытые капроном, но откровенно ненавидящие взоры
на то, из чего текло.
Я почувствовал, что погибаю.
-- Ребята, да это... наш я, свой, -- простонал я. -- Тюхин моя фамилия...
Лепет был жалок и неубедителен. За две недели до освобождения меня-таки
обрезали...
Ни слова не говоря, они стянули с голов чулки, от чего ощущение адекватности
ничуть не уменьшилось. Лица у них действительно отсутствовали. Вместо лиц были
головы с испанскими усиками и с напомаженными -- проборчики до затылка --
причесочками.
И вдруг мне стало до грудной щемоты ясно -- эти не пощадят...
-- Ребята, может вам это... Может, деньги? -- И я, не прерываясь, засуетился,
выхватил из кармана целу... целую горсть -- милые мои, дорогие, хорошие -- в
жизни у меня не было таких денег!.. и не будет, -- я вытащил кучу капусты. --
Хрен с вами, берите! -- сказал я, но они, бессеребренники сраные, даже бровями
не повели. Только переглянулись, точь-в-точь как переглядывались бывало тов.
майор Бесфамильный с тов. мл. подполковником Кузявкиным.
И вдруг у правого, на которого слегка разве что брызгало, прорезался тонкий,
как бритвенный порез, рот:
-- А б-брюки, б-б-брюки т-твои где?
От удивления я даже перестал фонтанировать.
-- Брюки?.. А брюки-то здесь, простите, при...
-- Тебя, марамоя, русским языком спрашивают! -- заорал второй, с омерзением
вздрыгивая концертной своей ножкой.
-- Ну хорошо, хорошо... Дома брюки... то есть на этой, на Ржевке...
И опять они обменялись недоуменными взглядами.
-- На к-какой еще н-н-на т-такой Ржевке?
-- На Ржевке, на Пороховых... Ну на этой -- за мостом которая... -- и я махнул
рукой в приблизительном направлении Охтинского, в ответ на что последовала
реплика, от которой у меня в буквальном смысле отпала челюсть.
-- За Бруклинским?
Из меня снова журкнуло. Тот, что не заикался, ошалело посмотрел вниз, на свои
лакированные шкары.
И тут мы, все трое, примолкли вдруг, призадумались. И если я, Тюхин, подумал,
что врать все-таки нехорошо, что ни этих самых брюк, ни, прошу прощения, трусов
-- там, на Ржевке, я так и не обнаружил, и ведь что характерно -- там вообще
никаких моих вещей не оказалось, вот я и подумал, глядючи на этих хлюстов: а
моя ли это была квартира?! -- и если я, примолкнув, призадумался об этом, то о
чем подумали они, ососки, мне до сих пор не понятно.
Молчание длилось недолго.
-- Все ясно, б-братуха! -- прошептал заика трагическим шепотом. -- Н-никаких
б-б-брюк на нем н-нет! Эт-та -- "д-динама"! Нам п-пра-ак-рутили "динаму"!..
Н-ну, Кузя, п-пагади!.. -- и он щелкнул предохранителем.
-- Но позвольте, позвольте! -- вскричал я, лихорадочно соображая о каком Кузе
шла речь. -- Вы это... вы хоть разберитесь сначала, товарищи до...
-- Эфиопский шакал тебе товарищ! -- безжалостно оборвал меня левый, с мокрой
штаниной. -- Ну, вот что, брательничек! -- сурово сказал он. -- Как говорится в
одной несыгранной нами пьесе, с паршивого козла -- хоть шерсти клок! А ну,
мудила, снимай амуницию!..
-- Это... Это как это?! -- ахнул я, -- Господа!.. Граждане!.. Ребя...
Но они, экспроприаторы ненавистные, и слушать не стали! Они просто взяли и
вытряхнули меня их моего однобортного, с целым, бля, состоянием в карманах.
Вытряхнули, да еще ногой поддали для ускорения.
-- Адью-гудбай!..
И вот я, Тюхин-Эмский, полетел, помчался, елки-моталки, обгоняя свои же
собственные ноги, слава Тебе Господи, -- целый, но опять голый, опять, елки, в
чем мать родила, побежал, прикрывшись ладонями, -- вперед и по ходу -- в
сторону Кирочной, пардон, Салтыкова-Щедрина...
Ну, а куда же, куда еще мне, теперь уже и не Финкельштейну, оставалось
податься, голубчики вы мои?!
Глава восьмая
Несусветная моя, невозможная...

Там действительно был звонок с пластмассовой пупочкой. Может, и красной, из-за
очков не ручаюсь. Была еще медная табличка под ним:
ВОВКИН-МОРКОВКИН М. Т.
свидетель и очевидец
Дверь распахнулась мгновенно, словно за ней стояли и с нетерпением
ждали меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29