-- В центре города, среди бела дня!.. Какой ужас!.. До
чего мы... э... докатились!.. Как, как это по-вашему называется?
-- Это? -- бросил взор в сторону полыхавшей боевой единицы Тюхин. -- Это,
любезный Ричард Иванович, -- наш с вами гуманизм во всем его военном
великолепии. А те, что там скворчат в солярочке -- это, друг мой, так
называемые гуманоиды, они же -- пришельцы из иных миров, ангелоподобные
спасители и наставники наши!..
-- Тьфу, тьфу на вас! -- огорчился Ричард Иванович, отряхиваясь. -- Вам бы все
смехул[cedilla]чки, Тюхин, а у меня, поверите ли, до сих пор... э-э... поджилки
дрожат! О, если б вы только знали, что эти мерзавцы со мной вытворяли!..
-- Да уж догадываюсь, -- сказал Тюхин вполне сочувственно.
В танке рванули снаряды. Закувыркалась башня. Высоко-о!..
-- Нет, это все! -- тоскливо ежась, пробормотал боец незримого фронта. -- Это
-- конец. Финита, как вы изволите выражаться. А вы чего это, батенька,
немцем... э... вырядились? Тоже... э-э... наладились?.. Далеко, если не
секрет?
-- В Смольный, -- сказал Тюхин, глядючи в небеса.
-- И-и, голубчик! Вас там только и ждут! Даздраперма Венедиктовна все глаза в
окно проглядела... Драпать, драпать надо, голубь вы мой сизокрылый! -- Ричард
Иванович огляделся по сторонам и снизил голос до шепота: -- Немедленно! Сию же
секунду!..
-- Но куда, -- пожал плечами солдатик, -- и как? Крылатый конь усквозил в
эмпиреи, летательный аппарат Сундукова я ухайдокал...
-- Вы?! -- ахнул Ричард Иванович. -- Шлепнут! Уж будьте уверены, душа моя,
поставят к стенке и -- шлепнут!..
-- Вот и драпану, -- горько пошутил Тюхин, -- в Лимонию... В Рай...
-- Оно бы -- с Богом, только вы мне, счастье мое, жизнь спасли. Долг, как
говорится, платежом... -- Ричард Иванович поднял велосипед и выправил руль. --
Есть тут один вполне безумный вариантец. Плавать умеете?.. Надо же, а я так и
не удосужился... Вобщем, садитесь-ка партайгеноссе, на раму, и живенько,
живенько, пока не опередили. Я ведь, Тюхин, такую информацию провидческими
своими очами выглядел!..
-- Где?
-- Да все там же, в Смольном, из кабинета всенародно обожаемой императрицы...
Вот так они и поехали -- интеллигент в шляпе, но без штанов -- сзади, на
багажнике, военизированный Тюхин -- в седле, за рулем. Ричард Иванович как-то
подозрительно быстро оклемался, повеселел, заболтал ногами, мешая Тюхину, запел
"Лили Марлен". Слов Тюхин, разумеется, не знал, а потому терпеливо молчал,
размышляя об этих странных, чуть навыкате, как у всех здешних кандидатов в
покойники, глазах сидевшего сзади, чересчур уж пронзительных, подчеркнуто
живых, что ли, ненастоящих...
Свернули на Воинова. Большой Дом чудом уцелел, только стекла повышибало и на
всех этажах полоскались на ветру казенные шторы. У четвертого подъезда валялся
труп. Тюхину вдруг показалось, что глаза у трупа взмаргивали. "Вот, вот оно! --
пронзило крутившего педали, которому вспомнились в это мгновение глаза отца,
ночью, в сорок девятом, прыгавшего на одной ноге, все никак не попадая в
штанину, такие чужие, остановившиеся, уже почти мертвые...
-- Вот! Вот оно! -- выкрикнул Тюхин, да так громко, так неожиданно, что Ричард
Иванович испуганно осекся. А тут еще, как нарочно, через дорогу перед колесами
переметнулось что-то темное, здоровенное. Они грохнулись на мостовую.
-- Кажется, крыса, -- сказал Тюхин растерянно.
-- Хуже! -- простонал крепко зашибшийся Зоркий. -- это кот мой... черный...
названный в честь... э... Кузявкина -- Кузей... К чему бы?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
-- Было это давным-давно, когда по Суворовскому еще ходили трамваи. На 8-ой
Советской мальчик сел на "пятерку" и доехал до кольца. Остановка называлась
таинственно -- "перевоз Смольного". Мальчик, волнуясь, вышел на берег реки и
впервые в жизни увидел настоящий морской туман. Хлюпала вода. На невидимом
корабле звякала невидимая рында. Сквозь ладони, сложенные "бинокликом", мальчик
вглядывался во мглу и сердце у него билось, потому что там, за туманом, была
страна его отчаянной мальчишеской мечты по имени...
-- Америка! -- прошептал невозможный Ричард Иванович.
Тюхин вздохнул.
Они стояли на берегу сгинувшей в туманной мгле Невы и внизу, прямо под ногами,
плюхалась привязанная к свае лодка. Она была выкрашена в дурацкий розовый цвет,
а на носу ее было написано белилами: "Надежда".
Беглецы спустились к воде. Звякнула цепь -- ржавая, на замке, таком, Господи,
хлипеньком с виду, несерьезном. Казалось, только дерни как следует...
Ричард Иванович Зоркий нетерпеливо дернул.
Глава двадцать третья
Продолжение следует...

Большая белая чайка по имени К. К., сделав круг, снова нырнула в
хлор-пикриновую завесу. Смертоносный туман был густ, почти непрогляден, и лишь
ориентируясь на одинокостоящее у забора спецлечебницы ¹ 1 дерево,
она снова отыскала по меньшей мере странную парочку. Первый же вираж убедил ее,
что никакой ошибки не было. Пронесясь над самыми головами копошившихся у лодки
химероидов, чайка по имени К. К. торжествующе воскликнула: "Они!.. Они!..".
Левый, в нижнем белье и в соломенной шляпе, в той, в прошлой его милицейской
жизни звался Ричардом Зорким и был до такой степени засекречен, что сама
товарищ лейтенант Шизая И. М. терялась в догадках. Ходили слухи, что имел он
чин чуть ли не белобилетника, а стало быть -- невоеннообязанного, чего попросту
быть не могло, а если все-таки имело место, то разве что в единичном, из ряда
вон выходящем случае.
Вторым был некто Тюхин -- типчик морально и творчески несостоятельный,
политически неблагонадежный, нечистый на руку. Судя по всему, и в данный момент
он посягал на чужую собственность, неумело колотя булыжником по замку
привязанной к свае лодки, каковое действие сопровождалось нецензурными,
понимаешь, выражениями, говоря конкретней -- матом.
Встревоженно кружа, переселившаяся в белокрылую птицу душа полковника запаса К.
К. Всуева бдительно следила за происходящим.
Ричард Иванович нервничал. Обмахиваясь шляпой, он выговаривал Тюхину:
-- Ах, батенька, да кто ж так бьет?! Ну так бить же нужно, а не тюкать, тюха вы
этакий!.. Вот руки-то -- крюки! Ну что, не поддается? Ну, знаете, голубь, вам
бы не лодки... м-ме... воровать, а... Молчу, молчу!.. А между тем, Тюхин,
слышите -- поднимается ветерок!.. Что?! И вы спрашиваете: ну и что?! Господи, с
кем я связался -- это же государственная граница, Тюхин! Развеется туман и
первый же Карацупа из трехлинеечки -- кых!.. кых!.. И гудбай, Америка!..
-- Туда нам, выродкам, и дорога!..
-- Экий вы, право! А еще... а еще... космополит называется!..
Проклятый замочек -- хоть ты тресни -- не поддавался. Тюхин уже вконец употел,
куроча его. Да тут еще, вдобавок к Ричарду Ивановичу, эта невесть откуда
взявшаяся чайка! Она так и норовила клюнуть Тюхина в мозжечок хирургически
острым клювом. Глазки у нее были красные, злобные, как у допившегося до безумия
бывшего тюхинского парторга. Как он, гад, орал тогда, в сортире, взяв Тюхина за
грудки: "Еще на коленях приползешь! Сапоги, понимаешь, целовать будешь!.."
-- Как же -- разбежался и нога в говне! -- пробормотал незадачливый похититель
портфелей, отмахиваясь от крылатой фурии. Терпение у него лопнуло. Тюхин вынул
из кармана именной "браунинг" Зловредия Падловича и передернул затвор.
Ричард Иванович ахнул:
-- Значит, это все-таки вы, вы убили нашего дорогого Человека-с-Пистолетом?!
-- Ну и я. И что?
-- Э-э... Молодцом-с!
Чайка по имени К. К., испуганная блеском металла, взметнулась было в небеса, но
этот псих в трофейном обмундировании стрелять по ней не стал. С трудом
сдерживая дрожь в руках, (а он держал свою пукалку обеими руками), Тюхин трижды
выпалил по замку и тот раскрылся, как миленький. Точнее, как беспринципный рот
бывшего слепца-провиденциалиста, упавшего-таки -- на всякий случай! -- на одно
колено.
-- Родина-мать, прощай! -- на лету сориентировавшись, вскричал, прижавший руку
к сердцу, Ричард Иванович Зоркий.
Толкаясь, они забрались в вертлявую лодчонку. Тюхин отпихнулся ногой от
осклизлого бревна и туманный берег несусветного Отечества, неуверенно
покачиваясь, отпрянул.
Боец незримого фронта с готовностью уступил спутнику место за веслами,
устроившись на носу.
-- Так, бля! -- сказал Тюхин. -- А это... а весла где?
Все еще продолжая улыбаться, Ричард Иванович уставился на него.
Эх!.. Эх, кто бы знал!.. Эх-ма!..
Как-то раз Тюхин, еще будучи Эмским, даже стишки сочинил по схожему поводу. В
жизни, мол, ну совсем, как на пляже -- проглянет сквозь мглу времен солнышко
первой свободы и, глядишь, приободрится, воспрянет тело, воспалится очередной
надеждой неисправимая душа. Бодрый загарчик вскорости облупится, сойдет.
Пигмент окрепнет, заматереет. "А ну отвали! На сем лежал и лежать буду!.." --
скырготнет зубами на соседа Тюхин, коричневенький такой. А тут же и лето
красное на исходе. Повыветрился оптимизм, побледнела от невзгод физиономия.
Сошел к чертям собачьим непутевый загарчик. Был -- и нет его! Одна осенняя
тоска, да упрямые, злые мурашки на ветру... Пусто, одиноко, только чайка,
падла, хохочет, снуя над опустевшим пляжем... Так себе стишок, не фонтан, но
вполне искренний, как и все у этого выпивохи Эмского. И, в сущности, не без
подтекста...
Седые волосы Тюхина пошевеливало. Туман уже почти развеялся и в отдалении
проглядывали смутные очертания грядушего Института Благородных Девиц. "Имени
Даздрапермы Первой" -- со свойственной Эмскому грустью подумал Тюхин, пытаясь
поймать на мушку танцующую белую березу на берегу, такую же сумасшедшую, как
заведение, под забором которого она обреталась. Тюхин вспомнил, как здесь, за
Смольнинской богадельней он однажды в детстве, отчаянно вдохнув, нырнул под
соседний плот, поплыл под ним, зажмурившись и надув щеки, считая про себя --
как научил Совушка: ... и три... и четыре... и пять -- это чтобы с растяжечкой,
точно по секундомеру -- как досчитав до восьми, а не до десяти, как полагалось,
испугался вдруг, что считал слишком медленно, вздернулся из тьмы вверх, к
жизни, к свету -- обратно, и, конечно же, не угадал, саданулся темечком о
бревно... Господи!.. И если б только не чубчик, если б не Тамбовчик, тот самый,
которого он, Тюхин, зачем-то повесил в фанерном сортирчике, если б тот -- дай
Бог ему здоровья -- не успел ухватить его за прическу и вытащить, дурака, с
того света!..
-- Ах, чубчик, чубчик, чубчик кучерявый! -- забывшись, прошептал Тюхин. И чайка
над ним всхохотнула. И Ричард Иванович деликатно высморкался в два пальца за
борт.
-- Вот и развиднелось! -- невесело заметил инвалид по зрению. -- Ну и что будем
делать, милостивый государь?
Тюхин пожал плечами:
-- Сказал бы вам -- плыть по воле волн, да лодочка, похоже, не движется...
Слушайте, хотите я вам от нечего делать стишки прочитаю?
-- Свои-с?
-- Почившего в бозе пиита Эмского.
Приспособленец в дезабилье закинул ногу на ногу:
-- Нуте-с, нуте-с!..
И Тюхин неведомо зачем прочитал вдруг из новых, написанных в котельной у
Перепетуи, чудных каких-то:
И я там был, плечом смыкаясь
в прощальных числах октября,
где пел, почти не заикаясь,
поэт с губами упыря.
И я там был, как все, со скуки,
и я, недвижный, словно труп,
На пиджаке скрестивший руки,
следил за шевеленьем губ...
Всхлюпнуло.
Пахнуло серным ангидридом. Ричард Иванович задумчиво подергал интеллигентную
свою бороденку:
-- Э-э... и что -- и все?.. А мораль?
-- Обижаете, -- сказал Тюхин, -- я же -- аморальный...
-- Ну да, ну да... В таком случае, -- Зоркий сменил ногу, -- в таком случае --
нельзя не отметить возросшее поэтическое мастерство. Это -- примо. Секондо: как
сказал бы наш общий знакомый Вовкин-Морковкин: ниль адмирари, что в переводе с
божественной латыни означает: ничему, Тюхин, не следует удивля... -- Ричард
Иванович не договорил. Крайнее, граничащее с паническим ужасом, изумление
промелькнуло на его подвижном лице, тотчас же преобразившись в восторг, каковой
в свою очередь сменился тихой покаянной улыбочкой.
-- Увы, увы! -- развел он руками. -- Недооценил!.. Действительность, как
говорится, превзошла все ожидания! Поразительно!.. Э... Уму непостижимо! Как
гром... э... среди ясного... Но как?!
-- Да полно вам, -- заскромничал Тюхин и, как всегда, невпопад, поскольку
адресовался Ричард Иванович вовсе не к нему.
-- Голубушка! Благодетельница! -- с риском опрокинуть плавсредство, привскочил
бесштанный лицемер. -- Сие не более, чем променад. Прогулка... м-ме... на лоне.
Попытка уединения для поэтических экзерциций...
-- Кто?! Кто зачинщик?.. Кто замок сбил? -- загремело позади сидевшего спиной к
берегу Тюхина и мерзавец Зоркий ткнул в своего спутника указательным пальцем:
-- Он!.. Он, Даздраперма Венедиктовна!.. Да ловко так: бах! бах! -- и в
яблочко! Уж такой стрелок, такой снайпер-с!..
-- Как же, как же, -- прозвучало с берега, -- уж чего-чего, а бабахать он
мастак. И Идейку вон -- разбабахал... Эй, Тюхин, чего не повернешься, али шею
надуло?.. Слышь, прынц датский?..
Скорбно вздохнув, Тюхин поменял позицию.
Она стояла на самой кромке земляного обрывчика -- демилитаризованная такая, в
скромном домашнем халатике, встрепанная, похудевшая, подурневшая, в трупных
пятнах беременности, брюхатая -- Господи, Господи, Господи! -- с допотопным ППШ
в руках, с "беломориной" в уголочке горестного рта, неприлично расшаперившись,
она стояла на фоне стены -- о нет, не града Китежа, совсем-совсем другой! -- и
глаза ее -- большущие и навытаращь, как у восковой персоны царя Петра
Алексеевича, -- смотрели на Тюхина по-матерински грустно, с осуждением.
-- Смекаешь, стрелок ворошиловский, чья работенка? Попал, попа-аал! Под самое
сердце пульнул, проклятущий!..
-- Силы небесные, да что же это?! -- прошептал Тюхин.
А ведь и было, было с чего помутиться взору, повредиться разуму! Там, за
Даздрапермой Венедиктовной, по облупленной, в кирпичных проплешинах, штукатурке
-- черным по белому -- намазюкана была указующая стрела с пояснительной -- для
совсем уж непонятливых -- надписью:
"НА БРУКЛИНСКИЙ МОСТ И ДАЛЕЕ --
В СТРАНУ ПЕРВОЙ ПУГОВИЦЫ"
-- Но ведь этого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29