.. этого же не может быть!
-- А я, думаешь, почему повелела медаль отчеканить: "Небываемое -- бывает!",
думаешь, не поэтому?! А ну-кося ответствуй, душа из тебя вон, -- любишь али
нет?..
И Тюхин потупился:
-- Ну это... ну вобщем-то -- сочувствую...
-- Сочу-увствуешь?! Ах, сочувствуешь?! Нам ли не знать консистенции твоих
чувств, мин херц?! Те ли чувства твои, Тюхин, аки в жопе вода! Они, говнюк ты
этакий, навроде стрючка твово соседа -- и трех секунд не держатся!..
Ричард Иванович шмыгнул носом.
-- А посему, -- голос ее окреп, -- а посему -- даю тебе, коварному изменщику,
последний и решительный шанс! Скажешь "да" -- погневаюсь и прощу, в супружескую
постелю пущу, скажешь "нет" -- воспрещу, из автомата в расход пущу!..
-- Ах, что за аллитерации! А рифмы, рифмы! Вот оно, Тюхин, -- мастерство-с! --
встрянул Ричард Иванович. -- Слушайте, солнышко ненаглядное, ну что вам стоит
-- ах, ну скажите же... ах, ну сами же знаете что -- ведь убьет же!..
-- Истину твой сообщник молвит -- убью! -- сверкнув очами, подтвердила
самозванка, в засаленном шлафроке, лахудра, неумытая, непричесанная.
Эх, не следовало, ни в коем разе не стоило ей, дуре необразованной, говорить
это Витюше Тюхину -- бессмертному гению, ветерану Кингисеппской битвы, человеку
хоть и доброму в глубине души, но крайне эмоциональному, вспыльчивому. Да,
друзья мои, время от времени на него, что называется, "находило". Опять ему,
лошаку необузданному, шлея под хвост попала!" -- говорила в таких случаях его
терпеливая законная супруга. И была права! На что только не был способен он в
подобных состояниях!..
-- Убьешь, говоришь?! А ну!.. А ну -- попробуй! -- И он, чертушко отчаянный,
встряхнув поседевшим чубчиком, встал-поднялся в утлом челне с таким последним
на свете названием -- "Надежда". -- Так вот же тебе мое слово, о жалкая! --
дерзко воскликнул он, ни себя, ни Ричарда Ивановича не жалеючи, -- о нет и еще
раз -- нет!
И, как камешек вприпрыжку, -- отголосочками, ауками -- понеслось это роковое
тюхинское словцо над растуманившейся водной артерией: "Нет... нет... нет...
нет...".
-- Да-да-да-да! -- возразил автомат Даздрапермы Венедиктовны и Тюхин, отчаянно
рванул на издырявленной своей груди трофейную гимнастерочку, сверкнул, елки
зеленые, обыкновенным таким, не серебряным даже крестиком из письменного стола
Марксэна Трансмарсовича, и, качнув зыбкую лодчоночку, исторг из души:
-- Эх, кто сказал, что однова живем?! Ты, что ли, кишка слепая?
-- Я?! -- ахнул Ричард Иванович, схлопотавший пулю в живот.
-- Эх-ма!..
-- Эх, ма-ма!..
-- А ну -- не ныть, держать хвост пистолетом!
-- Э-э... Но почему, исходя из какой концепции?..
-- Да потому что -- "нуга" это!
-- Нуга?! Э... в смысле халвы и рахат-лукума? Нуте-с, нуте-с!.. -- и Ричард
Иванович сунул свой длинный интеллигентский палец в красненькую дырочку на
нижней рубахе, и вынул, и недоверчиво облизал его.
-- А ведь и впрямь, коллега, сироп-с! Кажется, клюквенный!..
-- Эй, Тюхин! -- испуганно окликнула с берега отставная возлюбленная. -- Слышь,
Витька, а ты чего не умираешь-то?
И Тюхин ответил ей по-солдатски просто, по-сундуковски исчерпывающе:
-- Значит, так надо! -- и подумав, добавил: -- Дура!..
-- Дура-дура-дура, -- подхватил осмелевший Ричард Иванович, и снова сунул, и
снова обсмоктал. -- Кайф!.. Э, э, Викторушко, сокол ясный, нет -- вы только
гляньте: она же, идиотка, безоткатную пушку в руки взяла... Эй, Даздраперма
Венедиктовна, вы что -- совсем, что ли... э... ополоумели?! Тю-юхин, она ведь
не шутит!..
-- Ну и что?
-- То есть как это "что"?! Лодку же продырявит, а я плавать не умею!..
-- А-а, -- вздохнул Тюхин и вынул "браунинг" и, почти не целясь, выстрелил. И
звук был какой-то несерьезный, невзаправдашний, будто воскресший Иосиф
Виссарионович пыкнул своей сталинской трубочкой...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Кукуй, кукуй, кукушечка, сули мне, дураку, бессмертие!.."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И когда дымочек развеялся, императрицы Даздрапермы Венедиктовны Первой не
стало. Только предсмертный шепот Ея донесся до ушей Тюхина:
-- Вот и жизнь за мной, дурой, пришла! Прощевай, Тюхин!..
-- Адью-гудбай, душа моя!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В некотором царстве, в некотором государстве, а именно в том, в котором мы
покуда еще не живем, плыли по Окаян-морю два несусветных умника. До заветной
цели было ой как недосягаемо, весел в лодке не было, а посему гребли они,
сердешные, руками, коротая путь за беседою.
-- Ну что, маловер вы этакий, -- укорял умник в шляпе умника в пилотке, --
думали, поди, очередная утопия, мистификация, миф-с?.. И то сказать --
А-ме-рика! Оторопь берет, как возмыслишь всуе!.. А подразвеется туманец, и вот
она -- на горизонте, зримая, как... э... заря новой жизни... Или закат?..
Тюхин, что у нас там на повестке дня -- утро или вечер?..
И тот, который в военном, -- а надо сказать, что сидели они рядышком, лицом к
носу лодки, -- устремлял взор прямо по курсу и, сверкая очами, зрел в дальнем
далеке тесно столпившуюся группу хорошо знакомых ему нью-йоркских небоскребов,
и силуэтик статуи ошую, а одесную, то бишь справа по борту, устремившийся к ним
через акваторию, но, увы, взорванный какими-то экстремистами как раз посередке
мост, понятное дело -- не Большеохтинский и даже не Петра Великого, а самый что
ни на есть Бруклинский, а стало быть тот самый, с которого, по свидетельству
еще одного великого Очевидца, так и кидались вниз головой безработные, слава
Богу, еще не наши, не русские, да к тому же почему-то в Гудзон, а не в
Ист-Ривер, каковой имел место на самом деле, в жизни, в реальности, друзья мои,
а не в чьих-то, пусть даже провидческих, сочинениях.
Итак, мост был взорван, бесконечное водное пространство, по которому, как вошь
по мокрому пузу (В. Конецкий), полз утлый челн -- называлось неведомо как -- то
ли Нева, то ли Ист-Ривер, то ли Гудзон, то ли Окаян-море, то ли Стикс, то ли
Коцит, то ли и вовсе, прошу прощения, Ахерон. Дело было то ли к утру, то ли к
вечеру. Весел не было. Ричард Иванович все пиздел и Тюхин, совершенно не слушая
его, смотрел в розовую даль. До рези в глазах безотрывно вглядывался он в
знакомые силуэты, похожих на циклопические сталактиты, на кардиограмму
сердечника, манхэттенских зданий -- один к одному видок из особнячка Бэзила! --
и в шальной башке его щелкала курочком очередная шизоидная идейка --
сомнительная, чудная, неимоверная -- ну совершенно тюхинская, Господи. "Стало
быть так, -- наяву бредил Витюша. -- Доплываем до берега. Идем (иду?) в
российское посольство. Падаем на колени: так, мол, и так -- вот наш паспорт
гражданина СССР, требуем немедленной пресс-конференции. Тема: "Множественность
далеко не лучших миров. Угрожающая реальность возвратной поступательности.
Ужасы тоталитаризма. Аберрация истории. Личное". Как патриоты настаиваем на
незамедлительной отправке домой, в Питер (можно в Москву). Фурор. Телеинтервью.
Скандальная известность. Работа над мемуарами и свидетельствами очевидца.
Гонорары. Спокойная, обеспеченная старость... В случае неудачи в посольстве,
элементарно занимаю денег на авиабилет. У кого? Да хотя бы у Кати, дочки
Бэзила, тоже, кстати, поэтессы. У Кузьминского... У Беломлинского... Да у того
же Бродского, в конце-то концов!.. И, бля, первым же рейсом. Немедленно...
"Ку-ку, сэрдэнько мое! А это мы -- и, как ни странно, -- совершенно
трезвые!.."
Вот так он и мечтал, фантазер этакий, загребая правой рукой и вполуха, как на
партсобрании, слыша разглагольствования демагога в кальсонах, несшего какую-то
чушь про нолевую точку жизни, про зов потомков и странности -- sic! -- не
параллельных, а категорически перпендикулярных миров, как, скажем, шахта лифта
перпендикулярна этажам, а нижняя палочка буквы "Т" -- верхней. Да-с, милостивый
государь, и вовсе не ваше "О" -- буква... э... букв, так сказать, сакральный
символ смысла (или бессмысленности, что, в сущности, одно и то же), а столь
таинственное Тэ, в котором -- и Тэос, и токсикоз, и траверз, и
транспортабельность, и трансцендентность, и тремор алкоголика...
-- И -- тоска, -- подсказал рассеянный Тюхин, -- и пистолет "ТТ" товарища
Афедронова...
И он, зачерпнув забортной водицы, поднес ладонь ко рту и вздрогнул, и
принюхался, и осторожно лизнул желтоватую, подозрительно пахнущую жидкость.
-- И типичная третьеразрядная туфта, Ричард Иванович! Вот вы тут давеча про
сироп упомянули. Не могу не поделиться и своим эпохальным открытием. Имеющее
свойство течь вещество за бортом, кое мы с вами по наивности сочли за морскую
воду, оказалось на поверку ничем иным, как...
-- Нуте-с, нуте-с! -- поощрил Р. И.
-- Как... э... Господи, какая гадость! -- Тюхин сплюнул. -- Ничем иным, как
проявитель, наказание вы мое. Из чего сле...
-- ...дует, -- с готовностью подхватил прозревший слепец-провиденциалист, -- из
чего со всей очевидностью следует, мое вы преступление, что нам с вами как бы
дается еще один шанс проявить себя... э... во всем своем великолепии. А
следовательно, на том месте, где пишут "Конец", следовало бы написать:
"Продолжение следует"!..
-- Следовательно... следовало бы... следует, -- поморщился Витюша Тюхин. --
Экий вы, право, не стилист...
-- Ну уж зато и не следователь, как ваш Кузявкин, -- не обиделся Ричард
Иванович. -- А потом, Тюхин, кто знает -- а может, там, где суждено
зафиксироваться по-новой и вам, и мне, грешному, может, там эта моя тавтология
будет воспринята, как некий стилистический изыск, как шалость гения, Тюхин?!
За бортом плюхало нечто, имевшее свойство принимать форму сосуда, в котором
помещалось: бутылки, граненого стакана, сложенной ковшиком ладони. Тюхин
коротко выдохнул и без тоста, не чокаясь, как на поминках, выпил.
И гром, естественно, не грянул, и мир не перевернулся. И кроме Ричарда
Ивановича, разве что пролетавшая около чайка слышала, как опаленным горлом
Тюхин прошептал:
-- "Чаю воскресения мертвых, и жизни будущего века..."
И было это 20-го, десятого, сорок второго -- чика в чику в день, в месяц и в
год его появления на свет Божий...
-- Сколько там, на ваших золотых? -- зевая, спросил Ричард Иванович.
-- Без тринадцати тринадцать, -- сказал забывшийся новорожденный.
Был он грустен, простоволос, на глазах его мерцали слезы.
-- Вы когда родились-то, отчаянный вы мой, -- утром, вечером?
-- Около часу дня, -- вздохнул глядевший вдаль, туда, где совсем еще недавно
громоздилась зыбкая американская фата-моргана.
-- Значит, пора!
И Ричард Иванович отодрал и выбросил в Окаян-море фальшивую бородку с усиками,
вытащил из-за пазухи что-то вроде слухового аппаратика, проводочек от которого
тянулся к уху и, выцарапав антеннку, исподлобья взглянул на спутника.
-- Если желаете, могу и сигнал SOS дать... Кстати, Тюхин, вы не задумывались --
сколько будет, если от 13-ти отнять 13?.. И правильно! И нечего такими
пустяками забивать свою бесценную голову...
И он нажал тангетку, и дал настройку:
-- Раз-раз-раз-раз-раз!".. "Первый", "Первый", я -- "Четвертый". Как слышите
меня? Прием...
-- А ведь я, -- сглотнул приговоренный, -- а ведь я, Зоркий, кажется знаю, кто
вы!
-- Ах ты, Господи!.. Да неужто все-таки расшифровали?! Ну-ка, ну-ка! Просим!..
А то ведь уже как-то даже и неудобно... "Первый", "Первый", я -- "Четвертый".
Слышу вас хорошо!.. Хорошо слышу вас!..
-- Вы, Ричард Иванович, вы знаете вы кто?! -- с трудом выговорил Тюхин, он же
-- Эмский, он же -- Кац-Понтийпилатов, он же -- В. Г. Финкельштейн, он же --
рядовой Мы... он же бомж на бугорочке, серый в яблоках конь с золотой фиксой,
деревянная кукушечка, поливающий марганцовочкой дусик... И Рустем, и Скоча, и
Вавик, и Совушка... И все Бесфамильные, Кузявкины, Афедроновы и Щипачевы вместе
взятые. И оба сразу брата-близнеца Брюкомойникова. И отдельно висящая на
чердаке Идея Марксэновна Шизая. И Ляхина, Иродиада Профкомовна. И возлюбленная
Даздраперма. И товарищ С...
И... и едва он, Тюхин, собрался с духом, чтобы... м-ме... чтобы, волнуясь,
выпалить самое -- для себя и для Ричарда-э-Ивановича -- главное, существенное,
в смысле дальнейшего, так сказать, существования, только привстал он в лодке,
именовавшейся, между прочим, точно так же, как тот незапамятный, увозивший
Набокова из России, греческий пароходишко, и, едва не потеряв равновесие,
всплеснул, елки зеленые, руками и... сорри, пардон, прошу прощения!.. и тут
вдруг, ну прямо, как в наркотическом бреду, прямо по курсу, из-за
сумеречно-кровавого горизонта стремительно взлетела металлическая, как доллар,
Луна и, остановившись в поднебесье, опрокинулась вдруг на ребро, неожиданно
сплюснутая какая-то, сфероидная, и вдруг покачнулась, и низринулась вдруг,
трансформаторно гудящая, вся в этаких трехэтажных, подозрительно похожих на
бараки Удельнинской, имени Скворцова-Степанова, психушки строениях!..
-- Вот! Вот оно! -- заморгал глазами Ричард Иванович, в минуту опасности как-то
разом вдруг похорошевший и без этой дурацкой своей бороденки, без наркомовских
-- тьфу, тьфу на них! -- усиков, ставший до того похожим на своего теряющего
лицо спутника, что если б я не был совершенно непьющей, понимаешь, в данный
момент чайкой по всем вам известному, понимаешь, имени, я бы того и гляди
подумал, елки зеленые, что примо: у меня попросту двоится в глазах, и секондо
(секонд о): что и они ( и они!..) -- два прозревших от предвечного ужаса
химероида, и они тоже поняли, что это за мандула за такая -- чуть ли не в
пол-бля-неба, с гордым лозунгом на борту -- "Дембиль неизбежен" -- что за
херомудовина несусветная, мигающая иллюминаторами, совершенно, по тюхинской
милости, неуправляемая, а стало быть и неотвратимая, рушится на них... то есть
-- на нас, описав уму непостижимую -- во времени и в гиперпространстве --
параболу...
И тут мы, все трое, в едином порыве вскричали, пропадая:
-- О, Господи!..
И не было ни прошлого, ни настоящего, ни дна, ни выси небесной, ни жизни, ни
смерти, да и нас самих, милые вы мои, дорогие, хорошие, тоже как бы и вовсе на
свете не было...


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29