! Н-на говне вы сидите, домнул Т-тюхин. -- И,
сияя, этот парфюмерный хлыщ в бабочке, с испанскими усиками, доходчиво
растолковал незадачливому столпнику, что эти самые мины по полю понаклала все
та же сволочная Птица Феликс, обхезавшая, по словам Брюкомойникова, почитай что
весь Город, а посему -- сказал, разливая, прозорливец -- а посему давайте,
дорогой будущий родственничек, выпьем сначала не за здоровье вашей невесты, а
моей двоюродной сестры, а за дорогого и любимого Народного Героя-Освободителя,
Его Благородие товарища Сундукова, Иону Варфоломеевича, беззаветно истребившего
зломерзкую Залетную Гадину!
-- Это как это? -- прошептал Тюхин, держа в руке стаканчик с поцелуйчиком, то
бишь -- с губной помадой на стекле. -- Как, когда, каким образом?..
-- Еще той з-зимой, -- целясь выпить, сказал слепец. -- Он ей, суке, всю
г-лотку п-перегрыз! З-зубами, з-зубами, мистер Т-тюхин!..
Тюхин хватил залпом. Снег, которым он машинально закусил, был горький, как соль
"барбара". Тюхин вспомнил трос, перекушенный товарищем старшиной, и
безоговорочно поверил. Всему, всему, елки зеленые.
-- Эх, -- затуманившись, вздохнул Брюкомойников, -- эх, месье Тюхин, если б вы
только знали, как мы с братом вам благодарны. Я ведь когда увидел вас на улице
Дзержинского, у меня, поверьте, ноги подкосились от волнения!.. Ах, до чего же
удивительная штука -- жизнь, казалось бы, -- мимолетная встреча в подворотне, а
каков итог: преображение душ, благодатная перемена участей! -- что характерно,
он произнес эту тираду ни разу не заикнувшись, а когда, взволнованный, снял
очки, Тюхин с содроганием узрел на лице бывшего чечеточника кукольно-огромные,
голубые -- нараспашку глазищи, предвестники близкого расставания.
Язык у Брюкомойникова развязался. С изумлением Тюхин узнал, что встреча в
подворотне вовсе не была роковой случайностью, что это коварный Кузявкин,
пригласив двух братьев-стукачей, намекнул им на некие амстердамские бриллианты,
якобы зашитые у него, у Тюхина, в плавках, что когда таковых не обнаружилось,
собиравшиеся свалить за бугор братья-близнецы ужасно огорчились и даже -- в
сердцах -- сняли с него, с Тюхина, пальто -- кстати, как вы, товарищ Тюхин,
часом, не замерзли? -- он и руку уже из рукава выпрастал -- и тут Тюхин -- о,
слюнтяй, размазня интеллигентская -- отмахнулся: ладно, мол, потом! хотя сам
же, придурок, поучал при случае других: дают -- бери и беги, пока не
передумали!.. Впрочем, чего уж теперь-то, после драки...
-- А как сунулись в карман, -- продолжал млеющий от радости Брюкомойников, --
как обнаружили ваши, ребе Тюхин, еврейские корочки -- силы небесные -- с визой
израильской -- ну тут уж -- форменная ханука, именины сердца! Мы тогда такой
"семь-на-сорок", такую "хавунагилу" напару сбацаем!.. Эх!..
-- Так ведь паспорт-то один был, -- удивился Тюхин.
-- Вот то-то и оно, что документик один, а счастья -- два получилось! Мы,
Витохес Герцлович, на морского кинули. Пальтишко досталось мне, паспорточек --
моему братцу. Эх, поди, лежит сейчас на Мертвом море, принимает солнечные
ванны!
"Знал бы ты, мудила, где он лежит!.." -- поежился Тюхин, но виду не подал,
промолчал, ожидая, пока Брюкомойников разливал по новой.
-- А ваше-то счастье в чем? -- спросил он, чокнувшись.
-- А вот по этому поводу -- второй тост, пане добродию! Давайте выпьем за
нашего общего друга -- дорогого товарища Афедронова, за его патриотическую
душу, за его могучий удар! Узнавши, что мой братец свалил в Израиль, он так
врезал мне промеж глаз, что я, херре Тюхин, там же, на Литейном, и ослеп, по
каковому поводу и был удостоен персональных черных очков индивидуального
подбора!.. Знаете, экселенс, какая у меня теперь должность?.. Слепец-поводырь!
А посему -- третий мой тост: за нашу с вами долгую и счастливую дорогу, ваше
превосходительство, за светлый и широкий путь!
-- Куда? -- отдирая от задницы ледышку, поинтересовался циник Тюхин.
-- Куда глаза глядят! -- торжественно провозгласил собутыльник, глаза которого
глядели точнехонько в небо.
Тюхина как обожгло: вот, вот оно! За грудиной когтисто сжало, да так, что от
боли он чуть не задохнулся, но вытерпел, не выдал себя, даже попытался
улыбнуться, правда, улыбка получилась горькой, еще горше, чем здешний снег.
Они выпили и пошли через поле -- слепец-поводырь впереди, держащийся за хлястик
собственного пальто В. Г. Тюхин -- сзади.
Догорал закат. Снег был рыхлый, ноябрьский. Брюкомойников, торкая палкой, о
чем-то говорил, то и дело проваливаясь и всхохатывая, но Тюхин уже не слышал
его, он думал о своем. "Неужто оживаю, -- думал он, -- а может... а может я и
не умирал вовсе?.."
Вышли на дорогу. Брюкомойников обтопался. Надев очки, он оглядел захмелевшего
спутника и всплеснул руками:
-- Да где ж вы тапок-то завязили, милорд?!
Правого тапка на ноге у Тюхина действительно не было.
-- Э-э, да чего там, -- вяло отмахнулся он, -- чего там, когда самой ноги,
Брюкомойников, нету. Ее нету, а она -- болит...
Спутник всполошился:
-- Да что ж вы такое говорите?! Ведь до Сосновой Поляны -- топать и топать!..
-- И побежал, побежал по следам, шуруя бамбуковой палкой, чуткий, почти уже
родной.
Вспыхнуло! Ударило по обоим ушам сразу, взметнув ошметья!..
Когда Тюхин приблизился, снег в дымящейся воронке еще шипел. Тюхин, на котором
лица не было, поднял тлеющий лоскуток серой, в рубчик материи и, глядя на него
невидящими глазами, прошептал:
-- А вот теперь уже точно -- финита, дамы и господа!..
Глава двадцать вторая
Там, вдали за рекой...

Короткими перебежками, марш-бросками, ползком по-пластунски через пятно
радиации в 500 кюри! Исхудал, истер колени в кровь, ожесточился. Это просто
счастье, что под руку ему, Тюхину, так никто и не попался. Господи, спаси и
помилуй его душу грешную: ведь убил бы и не поморщился! И все скрипел зубами,
шептал: "Нуга усе это!". И лют был взором, и жестоковыен!..
А пока добрался до Литейного, уже и снег согнало, и листва, мельтеша,
повзлетала на тамошние дерева, зашуршали, зашелестели, приветливые, как
покойный Щипачев: "Проздравляем вас, товарищ Тюхин, с успешным
преодолением!..".
Чего? Линии фронта?.. жизни?..
В Городе было пусто и мерзостно. Обнажившиеся руины ужасали, как пьяная, с
разинутым ртом, поблядушка, из-за которой он посыпался на кой черт пеплом.
Смердело военной химией. По ночам шастали крысы, перемигивались сияющими
глазами, пересвистывались азбукой Морзе.
Босой, в изодранной пижаме, Тюхин, озираясь, шлепал по лужам, куда несли ноги,
а несли они его, как нетрудно дагадаться, в Смольный, только не к этой, как вы,
должно быть, подумали, кувалде, а на ковер к Народному Герою товарищу
Сундукову: так, мол, и так -- рядовой Мы за получением заслуженного наказания
прибыл и с глубоким прискорбием докладывает...
Господи, Господи!.. Так бы и дезинтегрировал самого себя!
Был листочек на стене. Тилипавшийся на ветру, пожелтевший уже рескриптец
Даздрапермы первой, в коем она, гаубица несусветная, Божьей милостью жаловала
героическому старшине, "заступнику Нашему и Наших подданных" -- титул Великого
Князя. "Ну вот и здесь опоздал, -- горестно констатировал изучивший бумаженцию
Тюхин, -- хотя, оно конечно, -- два Великих Князя в одной литературе -- уже
перебор, но то, что и тут дал маху -- обидно!.. Так что -- спите спокойно, Ваше
Сиятельство, ни К. К., ни И. С. -- Вам не соперники!.."
С этой мыслью и шел. А еще припомнился вдруг ни к селу, ни к городу случай из
невозможного, как сон, прошлого, а попутно, оттеснив его, другой, совсем
недавний, когда он вышел на сцену милицейского клуба, слегка подшафе, но вполне
уверенно и, дунув в микрофон, огласил название нового цикла стихов: "Из
детства". И полный золоченых ментов зал так и притих, и долго еще Кондратий
Комиссаров диву давался в писательском кафе: "Нет, это надо же! -- вышел,
понимаешь, на праздничную аудиторию, этак, понимаешь, обвел взором, диссидент
котельный, и с вызовом, с издевочкой: "Пиздец вам!"... Так вот, вспомнилось
вдруг Тюхину, и опять же повторяю -- непонятно в какой связи, как он, сопля еще
зеленая, в новых штанцах об одной бретелечке вышел на коммунальную кухню и на
вопрос соседки Софьи Казимировны: "Ну, Витюша, где был в Москве, что видел?",
тоже ничего себе отмочил: "Был в мавзоленине, видел неживого трупа!".
И Тюхин поддал ногой противогазную коробку и подумал о том, что смерть, хоть и
не прекрасна, но тоже кое в чем -- удивительна, елки зеленые, ибо мертвые
подчас и впрямь живее некоторых живых. И наоборот! "И это говорю вам я, --
подумал Тюхин, -- новый свидетель и очевидец! Слышите, Константин
Петрович?.."
И опять она взлетела -- попавшаяся под ногу жестянка, забрякала по кирпичам. И
Тюхин дунул в кулак, как в микрофон, и громко, с выражение процитировал:
"Октябрь уж наступил!..". И наступил босой пяткой на что-то острое, и сам себя
окликнул красногвардейским голосом: "Стой, кто идет! Пароль?". "Вся власть
Заветам!"
-- Весь вопрос -- каким? -- невесело уточнил он вслух. -- Точнее, чьим?.. -- и
приметил еще одну листовочку -- свежехонькую, еще мокрую от клея, на стене
Лектория. И привстал на цыпочки, видя свою фотографию, потянулся, дабы сорвать
и ознакомиться текстуально, и тут за спиной лязгнул затвор, и кто-то хриплый,
до скончания времен прокуренный, гаркнул:
-- Та-ак!.. А ну-ка вторую ручку -- тоже вверх!.. Выше-выше!.. И --
кру-у-хом!..
Генералиссимус с гранатометом был долговяз, гимнастерочка на нем топорщилась,
погончики без лычек закручивались пропеллером, пилотка была надета задом
наперед.
-- Да неужто Тюхин?! -- обрадовался дусик. -- И даже не переодетый, не
загримированный! Ли-ихо!.. А ну, гад, сознавайся -- ты за кого: за мандулистов
или за даздрапермистов?.. В глаза! В глаза мне смотри, иуда беловежский!
Ну!..
Тюхин подчинился. Угрюмо, исподлобья, как его бывший кумир, непримиримо
вперился он пагубным своим взором в еще не успевшие остекленеть салажьи лупала
новопреставленного, не моргая, уставился, так в душе и не зафиксировавшийся,
ничей -- ни кожаный, ни габардиновый, и даже, как это ни прискорбно, ни Божий
-- воззрился, окаянный, на дусика, как вождь с предсмертного снимка, и
несуразный гусек в ХэБэ, молодой еще, необученный -- вдруг побледнел, изменился
в лице, дрогнул, подернулся дымкой, утратил конкретность, выпал из контекста,
то бишь из своего новехонького обмундирования -- ап! -- и как не было его,
говнюка, только гранатомет брякнулся на асфальт, да форма опала на кирзачи, уже
пустая, напрочь лишенная содержания.
Ввиду отсутствия совести, особых угрызений у Тюхина не было. Тут же, на
тротуаре -- за грудой кирпича -- он переоделся. Гимнастерка оказалась
великовата, пришлось закатать рукава, а вот сапоги и пилотка пришлись как раз
впору. Тюхин застегнул ремень со странной надписью на бляхе -- "ГОТ МИТ УНС" --
и обдернувшись, опять почувствовал себя человеком. "Нет, все-таки верно
говаривал Сундуков, -- подумал он, поднимая противотанковую пукалку, -- не это
место красит мужчину, а -- сапоги!.."
Вскинув на плечо гранатомет, Тюхин пошел дальше, по проспекту, походившему на
ущелье, в кирпичных завалах по сторонам. Сеял дождец. Под подошвами
похрустывало стекло. "За-апевай!" -- скомандовал, загрустивший по лучшей, по
армейской поре своей жизни Эмский. Рядовой Мы с готовностью подхватил. Спели
батарейную -- про артиллерию, гордость Родины трудовой, про
Марусю-раз-два-три-калина... Тюхин, по ассоциации, запутался, сбился со счета,
махнул рукой: "Э-э, да чего уж там!..". Вспомнилась вдруг вороночка в чистом
поле, еще парящая, в розовенькой оторочке, в разбросанных вокруг ошметьях. Из
груди Тюхина вырвалось самое русское из всех русских восклицаний: "Эх!.."
-- Но за что, за что?! -- сглотнув комок, пробормотал он, безнадежный, как
гитлеровец под Сталинградом. И тут сзади дизель взрыкнуло, хлопнул пистолетный
выстрел. Тюхин, сноровисто, как на фронте, упал за ближайшую груду кирпича, а
когда осторожно выглянул из-за нее, аж присвистнул от удивления.
По трамвайным путям, отчаянно крутя педали, несся велосипедист в одном нижнем
белье и в шляпе. Ричард Иванович, а это был, конечно же он, пытался оторваться
от гнавшегося за ним танка, на броне которого восседали два омерзительных
андроида в габардиновых плащах -- Мандула и Кузявкин. Красномордый диктатор с
матюгальником на груди, улюлюкая, размахивал полотняными брюками Ричарда
Ивановича. Перекошенный от усердия Кузявкин садил из пистолета по шинам. У Дома
старшин и сержантов Мандула подхватился на ноги и рявкнул в мегафон:
-- А ну, мазэпа, стий!.. Кому казав -- стий! Я тоби, людыну, любыти буду!..
Серый от ужаса Ричард Иванович наехал на кирпич, руль у него вывихнулся из рук,
велосипед, дзынькнув звоночком, полетел в одну сторону, злосчастный интеллигент
-- в другую, соломенная шляпа, вихляя, покатилась по асфальту.
-- Дывысь, Кузявкин, -- ликуя, взревел Мандула, -- наша цаца сама раком
встала!..
Больше медлить было нельзя. Тюхин изготовил гранатомет и, раскинув пошире ноги,
приник к прицелу. Он поймал в прорезь красное пятнышко на гипертрофированно
большом лбу садиста-интеллектуала и прошептав: "За поруганную Идею! И ныне, и
присно!.." -- нажал на спусковую скобу.
Надо ли говорить, что на фронте генералиссимус Тюхин был снайпером?!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Милые мои, дорогие, хорошие, только не в сердце, в лоб, в горячечный, упрямый
мой лоб -- так оно будет вернее!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда развеялась кирпичная пыль, танк уже вовсю полыхал. Ричард Иванович,
пошатываясь, поднялся с карачек на ноги. Он был так бледен, что, казалось,
просвечивал насквозь. Глаза у него были черные, пронзительные, прозорливые. "Уж
не потому ли -- Зоркий? -- подумал Тюхин. -- Минуточку, минуточку!.." Но
развить мысль, сделать четкие умозаключения по поводу этих, неожиданно вдруг
проявившихся на лице чуть не погибшего, -- глаз, Тюхин не успел, сбитый с толку
Ричардом Ивановичем.
-- Вы видели?! Нет, вы видели?! -- трагически вопросил бывший
слепец-провинденциалист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29