- Похороны, Гильгамеш, а согласия богини не спросили?
- Сегодня я поступаю как считаю нужным. Он мой друг.
- Тем не менее, Инанна все еще правит.
Мой взгляд уперся неколебимо в ее глаза. Я отвечал ненавистью на
ненависть, холодом на холод. Ясным размеренным тоном я сказал:
- Я похороню моего друга без помощи богини. Иди назад в свой храм.
- Я говорю от имени богини в Уруке.
- А я царь в Уруке. Я говорю от имени богов... - я поднял руку и
широким жестом обвел толпу. - Смотри, здесь жрецы Ана и Энлиля, и жрецы
Энки, и жрецы Уту. Боги дали свое благословение на похороны Энкиду. Если
богини сегодня здесь не будет, не думаю, чтобы это имело большое значение.
Она долго прожигала меня взглядом, ничего не говоря, даже не дыша.
Казалось, она раздувалась на глазах, мне подумалось, что она сейчас
взорвется. Ярость ее была чудовищна.
Потом она сказала:
- Смотри, Гильгамеш! Твоя дерзость переходит все границы. Ты уже видел,
к чему может привести мое проклятие. Я бы не хотела налагать его на царя
Урука. Но если придется, Гильгамеш, я так и сделаю. Так и сделаю.
Я холодно ответил ей.
- И ты смотри, жрица! Твое проклятие может быть смертельным, но и мой
меч - тоже. Говорю тебе, убирайся отсюда или я совершу возлияние в честь
тени Энкиду твоей кровью. Перед лицом всех говорю тебе, Инанна, что
распорю тебе живот.
Это был страшный миг. Разве кто-нибудь когда-нибудь осмеливался
разговаривать с богиней в таком тоне? Я был одержим возбуждением; похожим
на опьянение. У меня кружилась голова. Дыхание вырывалось с коротким
свистом, сердце бешено колотилось.
Она смотрела на меня, широко раскрыв глаза.
- Ты безумен?
Я положил руку на рукоять меча.
- Так я и сделаю, Инанна, так я и сделаю, если придется. Теперь уйди.
Думаю, что мог бы убить ее тогда на глазах у всего Урука, если бы она
посмела мне перечить. По-моему, она это тоже поняла. Она одарила меня
последним взглядом, взглядом змеи, чье дыхание дышит ядом. Но я не
дрогнул. Я вернул ей ее взгляд, огонь за огонь, лед за лед. Тогда она
круто повернулась и резко зашагала со своими женщинами к храму.
Когда она скрылась из виду, руки мои расслабились, я шумно выдохнул,
потому что был весь напряжен, как натянутый лук. Когда я снова успокоился,
то повернулся к жрецу, который все еще держал кувшин с водой, и сказал:
"Продолжим".
Он передал мне воду, и я вылил ее в могилу и произнес нужные слова.
Потом я снял головную повязку и разодрал одежды, разбил ожерелье и
браслеты. Тело болело, на глаза словно кто-то давил, в груди была страшная
тяжесть, а кто-то словно стискивал меня за горло, так что я едва мог
дышать. Это был конец обряда. Теперь путешествие Энкиду в подземный мир
закончилось. Он ушел. Я остался один. Мука терзала мою душу. Я бросился на
землю и в последний раз оплакал Энкиду. Потом плач прошел. Я успокоился. Я
лежал спокойно, потом поднялся, не говоря никому ни слова. Собственными
руками я замуровал могилу кирпичами, а жрецы забросали ее землей.
Во дворец я вернулся один. Весь тот день я в молчании сидел в самых
дальних покоях, никого видя. Я вслушивался, стараясь услышать смех Энкиду,
потоками заливавший дворец. Молчание. Я слушал не позовет ли он меня.
Молчание. Я подумал, как это было бы - пойти сейчас на охоту, и представил
себе, как поворачиваюсь к нему, чтобы взять у него дротик. А его возле
меня нет. Я чувствовал по нему такую тоску, которую, как я уже знал,
никогда нельзя будет утолить. Почему, подумалось мне, именно я был избран
для того, чтобы пережить такую потерю? Потому что я - царь? Потому что моя
жизнь шла от победы к победе, и сами боги стали мне завидовать? Может
быть, Энкиду был дарован мне только затем, чтобы его потом отняли, может
быть, таков замысел богов? Дать мне вкусить настоящего счастья, чтобы
потом я узнал вкус настоящего горя.
Я был одинок. Что ж. Я был одинок и прежде. Но в тот день, в день
похорон моего единственного друга, мне казалось, что такого одиночества я
никогда раньше не ведал.

28
Говорят, что все раны врачует время. Может быть, хотя часто на месте
ран остается безобразная толстая и сморщенная кожа. Один день перетекал в
другой, и я ждал, что на том месте, где Энкиду был безжалостно оторван от
меня, образуются шрамы. Я бродил по коридорам дворца и не слышал его
смеха, не видел его крупного грузного тела, вразвалку бредущего по
террасе, и думал, что скоро привыкну к его отсутствию. Но этого не
происходило. Каждый день какая-нибудь мелочь напоминала, что его не было
со мной и уже не будет.
Я не мог этого выносить. Я просто должен был куда-нибудь деться из
Урука. Куда бы я ни посмотрел в Уруке, везде на улицы его падала тень
Энкиду. В гуле толпы я слышал голос Энкиду. Не было места, где можно было
бы укрыться от воспоминаний. Это было каким-то безумием. Это было мукой,
сводившей с ума. Она пробиралась в каждый уголок моей души и делала
бессмысленным все то, что когда-то казалось мне важным. Сперва то, что
терзало меня и проедало мне кишки, казалось просто потерей Энкиду, но
потом я понял, что настоящая причина моей муки лежала гораздо глубже: не
столько смерть Энкиду меня терзала, сколько сознание самой смерти. Ибо я
знал, что со временем я смогу примириться даже с потерей Энкиду. Я не был
настолько глуп, чтобы думать, что эта рана никогда на зарастет. Но как мог
я примириться с потерей всего мира? Как мог бы я примириться с потерей
самого себя? Снова и снова я начинал думать об этом и отступал. Смерть
придет, Гильгамеш, даже за тобой. Вот что ждало впереди, насмешливая
черная маска смерти. И знание, что смерть неизбежна, лишала мою жизнь
всякой радости.
Как и в день похорон моего отца Лугальбанды много лет тому назад, я
почувствовал такой ужас перед смертью, что едва мог дышать. Я сидел на
своем высоком троне, думая, что Энкиду умер и теперь бродит, еле волоча
ноги, в том месте, где прах и пыль, одетый, словно птица, унылыми перьями,
ужиная холодной глиной. Довольно скоро и я отправлюсь в это темное и
мрачное место. Сегодня - царь в роскошном дворце, завтра - птица,
хлопающая крыльями, - что же, такова судьба. Я вспомнил, что мальчиком дал
обет победить смерть. Смерть, ты мне не противник! Так я хвастался. Я был
слишком горд, чтобы умереть. Смерть была оскорблением, которого я не мог
бы вынести, и я отвергал власть смерти надо мной. Но могло ли это быть?
Смерть поразила Энкиду. Вне всякого сомнения смерть придет и за
Гильгамешем в свой черед. Уверенность в этом лишала меня всякой силы. Я
больше не хотел быть царем. Я не хотел совершать жертвоприношения и
возлияния, чинить каналы и вести в бой войска. Зачем заниматься всем этим,
если жизнь наша - вроде жизни тех зеленых мушек, что пожужжат-пожужжат
несколько часов в сумерках, а потом погибают? Нам даются друзья, а потом
этих друзей отбирают у нас. Тогда лучше вообще не иметь друзей? Размышляя
таким образом, я пришел к мысли, что человеческие деяния вообще не имеют
смысла, что в них нет ни ценности, ни цели. Мухи, мухи, жужжащие мухи -
вот что мы такое, и ничего более, говорил я себе. Смерть - это великая
шутка богов, сыгранная над нами. Какой смысл быть царем? Царем мух? Я не
буду больше царем. Я убегу из этого города в пустыню.
Можно считать, что из города меня изгнал страх смерти. Я не мог более
здесь оставаться. Я был опустошен. Охваченный страхом смерти я в
одиночестве покинул Урук.
Я никому не сказал, куда ухожу. Я сам этого не знал. Я не предупредил,
что ухожу. Я не оставил вместо себя временного правителя. Я не оставил
указаний, что надо делать в мое отсутствие. Безумие правило мной. На
рассвете я ушел, взяв с собой такой же маленький узелок, который я нес,
убегая в Киш мальчиком.
Горе давило меня. Страх затаился во мне, словно ядовитая змея. Волосы
мои были всклокочены. Я не позволял их обрезать с первого дня болезни
Энкиду. Моей одеждой была львиная шкура и сандалии крестьянина. По-моему,
никто, если бы встретил меня, не узнал бы во мне Гильгамеша-царя - таким
одичавшим и перепуганным я выглядел. Я бы и сам себя не узнал, мне
кажется.
Печально побрел я в пустыню, идя наугад, без цели, не ища дорог, только
мечтая найти такое место, где я мог бы скрыться от гончих псов смерти.
Не могу сказать, куда я шел. Мне теперь думается, я пошел на восток к
Эламу, в ту зеленую глушь, где впервые был найден Энкиду, словно я
надеялся, что встречу там еще такого, как он. Потом я повернул к северу, к
земле, называемой Ури, а затем, наверное, я повернул к западу, где живут
люди племени Марту, а потом... не знаю. Я не замечал ничего вокруг. Я шел
ночью и днем, спал, где придется или вообще не спал. Я шел, не зная, куда
я иду, где я был. В одном я уверен: во время этих скитаний я все время
пребывал за границами нашей Земли. Много раз, мне кажется, я подходил к
границам мира, заглядывая через стены, окружающие мир, в те области,
которые находятся за пределами этого мира. Может быть я не только
заглядывал, может быть я заходил туда. Не знаю. Я был в безумии.
Я стал бояться таких вещей, каких никогда не боялся прежде. Однажды на
горном перевале до моих ноздрей донесся запах льва. Воздух был холоден и
колол ноздри. Запах льва был резкий и острый. Если бы я тогда был
Гильгамеш, а возле меня был бы Энкиду, мы бы взбежали по скалам и
поохотились на этих львов ради их шкур и сделали бы из них плащи, прежде
чем лечь спать. Но Энкиду был мертв, а я больше не был Гильгамеш. Я был
никто, я был безумен.
Страх напал на меня и я задрожал. Я поднял глаза. Луна сияла, словно
большой светильник над острыми пиками гор, и я взмолился богу Нанне:
- Защити меня, молю тебя, ибо я боюсь.
Эти слова, "Я БОЮСЬ", прозвучали для меня так странно, когда я их
произнес, словно еще жива была частица Гильгамеша. "Я БОЮСЬ". Разве я
когда-нибудь говорил прежде эти слова? Да, я и раньше боялся смерти, но
бояться львов?
Нанна сжалился надо мной. Он послал мне глубокий сон. Мне снились сады
и цветы, а когда утренний свет озарил мир и разбудил меня, я увидел вокруг
себя львов, радовавшихся жизни. Теперь я не почувствовал в себе никакого
страха. Я взял в руки топор. Я вытащил из-за пояса кинжал. Я ворвался в
гущу этих львов, словно стрела, выпущенная из лука. Я убил двух-трех и
разогнал остальных. Это было лучше, чем ежиться от страха и закрывать
голову руками. Но я все еще был безумен.
В другом месте, где деревья росли густо и листья у них были, как
маленькие острые наконечники стрел, я увидел птицу Имдугуд, примостившуюся
на ветке. Ее острые красные когти глубоко впились в дерево. Птица Имдугуд
узнала меня и окликнула:
- Куда ты держишь путь, сын Лугальбанды?
- Это ты, птица Имдугуд?
Она расправила крылья, они у нее похожи на орлиные, и выпрямила шею, на
которой сидела львиная голова. Глаза ее горели, будто были украшены
драгоценными камнями. Я сказал ей:
- Я смерти боюсь, птица Имдугуд. Я ищу такое место, где бы смерть не
могла меня найти.
Она рассмеялась. Смех ее был, тихий и страшный, как смех львицы.
- Смерть нашла Энкиду. Смерть нашла Думузи. Смерть нашла героя
Лугальбанду. Почему ты думаешь, что смерть не найдет Гильгамеша?
- Я на две трети бог и только на треть - человек.
Она снова рассмеялась.
- Тогда две трети тебя останутся жить, а умрет лишь треть.
- Ты смеешься надо мной, Имдугуд. Зачем быть такой жестокой? - Я
простер к ней руки. - Что я тебе сделал, что ты надо мной смеешься? Ты
мстишь за то, что я прогнал тебя с дерева хулуппу? Но дерево принадлежало
Инанне. Я тебя просил по-доброму, ласково и вежливо. Помоги мне, Имдугуд.
Слова мои, казалось, проникли ей в душу. Она тихо спросила:
- Чем же я могу тебе помочь, сын Лугальбанды?
- Скажи мне, куда мне бежать, чтобы смерть не нашла меня?
- Смерть приходит ко всем, кто смертей, сын Лугальбанды.
- Ко всем без исключения?
- Без исключения, - сказала она. Потом, помолчав, она добавила: - Нет,
все-таки было одно исключение, и ты о нем знаешь.
Сердце мое заколотилось. Я умоляюще сказал ей:
- Кто-то, кто избежал смерти? Я не могу вспомнить. Подскажи мне,
подскажи!
- В своем безумии и отчаянии ты забыл героя Потопа.
- Зиусудра! Да, конечно!
- Он вечно пребывает в стране Дильмун. Ты это забыл, Гильгамеш?
Я дрожал от возбуждения. Это было как внезапная лихорадка. Для меня
впереди забрезжил свет надежды. Я радостно воскликнул:
- А если я пойду к нему, Имдугуд? Что тогда? Поделится ли он со мной
тайной, если я попрошу его?
Я снова услышал издевательский смех:
- Если попросишь? Если попросишь? Если попросишь?
Голос ее теперь напоминал карканье вороны. Она расправила свои огромные
крылья.
- Проси! Проси! Проси!
- Скажи мне, как попасть туда, Имдугуд?!
- Спроси!
Теперь мне все труднее становилось ее рассмотреть. Воздух словно
сгущался, и темные ветви деревьев казалось смыкались вокруг нее. И
слышался ее голос все слабее: слова ее терялись в шуме крыльев и смеха.
- Имдугуд? - вскричал я.
- Проси! Проси! ПРОСИ!
Раздался сухой громкий треск. С дерева упала ветка, как это случается,
когда лето бывает слишком сухим. Она упала к моим ногам. Когда я снова
посмотрел наверх, то не увидел никаких признаков птицы Имдугуд на фоне
бледно-голубого неба.

29
Да, Зиусудра. Я знал эту историю. Кто же ее не слышал?
Вот как спел ее мне арфист Ур-кунунна, когда я был ребенком во дворце
Лугальбанды.
Давным-давно пришло такое время, когда богам надоел человеческий род.
Грохот, шум, дрязги, поднимавшиеся к небу с земли, раздражали их. Больше
всех рассердился Энлиль. Он воскликнул: "Ну как можно уснуть, когда они
так шумят?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44