Роберт Силверберг.
Царь Гильгамеш
-----------------------------------------------------------------------
Robert Silverberg. Gilgamesh the King (1984).
OCR & spellcheck by HarryFan, 8 August 2000
-----------------------------------------------------------------------

1
Есть в ограде Уруке огромный помост, сложенный из обожженного кирпича,
который был площадкой для игр богов задолго до потопа, в те времена, когда
человечество еще не было создано и только одни боги населяли землю. Каждый
седьмой год покрывали кирпичи помоста тончайшим слоем белого гипса, так
что он сверкал, как огромное зеркало под окном солнца.
БЕЛЫЙ ПОМОСТ - это обиталище богини Инанны, которой посвящен наш город.
Многие цари Урука воздвигали храмы на помосте для Инанны, а из всех этих
храмов богини не было ни одного более величественного, чем тот, который
был построен моим царственным дедом, героем Энмеркаром. Зодчие трудились
двадцать лет, чтобы его построить, а церемония освящения продолжалась
одиннадцать дней и одиннадцать ночей без перерыва, и все это время каждый
вечер луна подергивалась пеленой голубого света в знак великой радости
Инанны. "Мы дети Инанны, - пели люди, - а Энмеркар - ее брат, да царствует
он во веки веков".
От храма ныне ничего не осталось, ибо я разрушил его. Я вступил на
трон, и построил куда более величественный храм на месте разрушенного. Но
в свое время это было чудо света. Это место всегда будет иметь для меня
особый смысл: в его пределах, в один прекрасный день на меня снизошла
мудрость, и жизнь моя была определена, я был поставлен на путь, с которого
не было возврата.
Был день, когда дворцовые слуги оторвали меня от моих игр, потому что
мой отец, божественный царь Лугальбанда, отправлялся в последнее свое
путешествие. "Лугальбанда отправляется ныне в лоно богов, - говорили они
мне, - и он пребудет вечно среди них в радости и веселье, будет пить их
вино и есть их хлеб". Я думаю и надеюсь, что они были правы. Но может
оказаться, что последнее путешествие моего отца привело его вместо рая в
землю, откуда нет возвращения, в дом тьмы и праха, где его душа печально
бродит, как птица с подбитыми крыльями, питаясь сухой глиной. Не знаю.
Я тот, кого вы зовете Гильгамеш. Я пилигрим, который видел все на земле
и далеко за ее пределами; я человек, которому все вещи стали понятны, все
тайны, все истины жизни и смерти, особенно тайны смерти. Я сочетался с
Инанной на ложе СВЯЩЕННОГО БРАКА, я убивал демонов и разговаривал с
богами, я на две трети бог и только на одну треть смертный. Здесь, в
Уруке, я царь. Я прохожу по улицам один, ибо нет никого, кто осмелился бы
подойти ко мне слишком близко. Я не хотел, чтобы это было так, но слишком
поздно что-либо сейчас менять: я одинок, я в стороне от других и так будет
до конца моих дней. Было время, когда у меня был друг, который был сердцем
моего сердца, душой моей души, но боги забрали его от меня, и он более не
вернется.
Должно быть, мой отец Лугальбанда знал одиночество, подобное моему, ибо
он был бог, царь и великий герой своих дней.
Образ моего отца ясен в моей памяти после всех этих лет: широкоплечий,
высокий человек, который ходил раздетым по пояс во все времена года и
носил только длинную сборату - шерстяную юбку от бедер до щиколоток. Кожа
у него была гладкая и темная от солнца, борода густая и вьющаяся, как у
жителей пустынь, хотя в отличие от них он брил голову. Лучше всего я помню
его глаза - темные, блестящие, огромные. Казалось, они заполняли все его
лицо: когда он подхватывал меня и держал перед собой, мне казалось, что я
уплыву в огромное озеро этих глаз и потеряюсь навеки в душе моего отца.
Я редко видел его: слишком много было войн, в которых надо было
сражаться. Год за годом он вел вперед колесницы, чтобы подавить очередное
восстание в подвластном, но неспокойном государстве Аратта далеко на
Востоке; ему приходилось рассеивать и отгонять набеги кочевников пустыни,
которые крали наше зерно и угоняли скот; он вел колесницы, чтобы показать
нашу мощь перед одним из наших великих городов-соперников Кишем или Уром.
Когда он не был на войне, он совершал паломничество, которое он должен был
совершать к святым местам - весной в Ниппур, осенью в Аэриду. Даже когда
он был дома, у него для меня было не много времени, поскольку он был занят
необходимыми празднествами и ритуалами года, собраниями городского совета,
делами суда справедливости или надзором за работами, которые приходилось
выполнять, чтобы содержать в порядке наши каналы и дамбы. Он обещал мне,
что будет время, когда он научит меня деяниям мужчин и мы будем вместе
охотиться на львов в болотистых краях.
Этому времени не суждено было настать. Злобные демоны, которые вечно
подстерегают нашу жизнь, ожидая в ней минутной слабости, никогда не
устают. Когда мне было шесть лет, одно из таких существ все-таки сумело
проникнуть за высокие стены дворца и вцепиться в душу Лугальбанда, царя
Лугальбанды, и унести его из этого мира.
А я и не знал, что происходит. В те дни жизнь для меня была только
игрой. Дворец, это величественное место с укрепленными башнями над
входами, с фасадами, полными сложных, красиво вырезанных ниш и
величественных колонн, был для меня местом игры. Весь день я носился по
дворцу и жизненные силы никогда меня не оставляли. Я носился, смеясь и
крича, и падал, царапая руки. Даже тогда я был вполовину выше любого
мальчика моего возраста и, соответственно, сильнее. Поэтому своими
товарищами в играх я выбирал старших мальчиков, грубоватых сыновей конюхов
и чашников, ибо братьев у меня не было.
Мы играли в воинов, боролись, или дрались на палицах. В это время
как-то внезапно толпы жрецов, колдунов и изгонителей демонов стали шнырять
по дворцу туда-сюда. Был сделан глиняный идол демона Намтару и поставлен
возле изголовья больного царя. Затем жаровню наполнили углями и положили
туда кинжал. На третий день с приходом ночи кинжал вынули и вонзили в
образ Намтару. Образ был похоронен там, где стена соединяется с полом.
Зарезали молодого поросенка, и сердце его было предложено демону, чтобы он
удовольствовался им. Покои окропили водой и постоянно пели молитвы. Каждый
день Лугальбанда боролся за свою жизнь, и каждый день он понемногу
проигрывал эту битву. Об этом мне не говорили ни слова. Мои товарищи по
играм посерьезнели и старались не бегать, не кричать и не мериться со мной
силой. Я не знал почему, а они не сказали мне, что мой отец умирает, хотя
я думаю, что они наверняка это знали и знали также, каковы будут
последствия его смерти.
Как-то утром хранитель дворца пришел ко мне и сказал: "Положи свою
палицу, мальчик! Довольно игр! Сегодня тебя ждут деяния мужчин!" Он велел
мне совершить омовение и одеться в мои самые дорогие вышитые одежды,
окружив свой лоб кольцом золотой фольги и лапис-лазури. В таком виде я
должен был отправиться в покои моей матери, царицы Нинсун, и оттуда вместе
с нею пойти в храм Энмеркара, сказал он.
Я пошел к царице, не понимая зачем эти приготовления, ибо этот день не
был священным праздником. Мою мать я увидел одетой в ярко-багряную
шерстяную накидку, ее головной убор сиял топазами, халцедонами и
гранатами, а с золотых нагрудных пластин свисали амулеты слоновой кости в
виде рыб и газелей. Ее глаза были подведены сурьмой, а щеки накрашены
темно-зеленым, так что она казалась существом, поднявшимся из глубин моря.
Она ничего мне не сказала, молча повесив мне на шею фигурку из красного
камня, изображающую демона ветра Тазуру, как будто она за меня боялась.
Она слегка погладила меня по щеке. Ее рука была прохладной.
Мы вышли в огромную галерею фонтанов, где множество людей ждали нас.
Огромной процессией, какую я когда-либо видел мы все отправились в храм
Энмеркара.
Двенадцать жрецов шли во главе процессии. Они были нагими, как и
подобает жрецам, когда им надлежит предстать перед лицом Бога. За ними
следовали двенадцать обнаженных жриц. За ними-шагали две дюжины высоких
воинов, которые сражались в битвах Лугальбанды. Они были в полном тяжелом
вооружении - медные шлемы, топоры, щиты и все остальное. Мне их было
особенно жалко, потому что это был месяц Абу, когда летняя жара тяжелее
всего давит на землю, и ни одна капля дождя не выпадает на землю.
Следуя за воинами, шли люди дома Лугальбанды: домоправители, служанки,
чашники, фокусники, акробаты, конюхи, возничие, садовники, музыканты,
танцовщицы, цирюльники, купальничие и вся остальная челядь. Каждый из них
был одет в тонкую накидку, которых я раньше на них не видел. Они несли
знаки своих профессий, как будто готовились прислуживать Лугальбанде.
Большую часть этих людей я знал: они служили во дворце задолго до моего
рождения. Сыновья их были моими товарищами в играх, а иногда в их домах я
разделял с ними трапезу. Когда я улыбался и махал им рукой, они
отворачивались, и лица их оставались серьезными.
Последним человеком в этой группе был один, кто был мне особенно дорог.
Вприпрыжку я промчался со своего места в конце процессии, чтобы пойти
вместе с ним. Это был старый Ур-Кунунна, - придворный арфист - длинноногий
седобородый человек с очень серьезными манерами и с добрыми глазами. Ему
приходилось жить во многих городах, и он знал все гимны и все легенды.
Каждый вечер он пел во дворце, во внутреннем дворике, посвященном
Нинхурсаг. Я сидел у его ног часами, когда он касался струн своей арфы и
пел легенды о браке Инанны и Думузи или о том, как Инанна спускалась в
подземный мир, или пел об Энлиле и Нинлиль, или о путешествии богини луны
Нанны в город Ниппур или о герое Зиусудре, построившем великий ковчег, на
котором человечество пережило потоп. Боги отблагодарили его вечной жизнью
на земле, которую мы знаем под именем Дильмун. Он также пел нам о войнах
моего деда Энмеркара с Араттой и знаменитую песню о путешествиях
Лугальбанды, когда он еще не был царем. Однажды Лугальбанда вошел в такое
место, где воздух был ядовит, и чуть не расстался с жизнью. Его спасла
богиня. Многим из этих песен Ур-Кунунна научил и меня, он научил меня
играть на своей арфе. Он всегда относился ко мне тепло и нежно и никогда
не выказывал нетерпения. Но сейчас, когда я бежал вприпрыжку рядом с ним,
он был каким-то отрешенным; как и все остальные он ничего не говорил, и
когда я жестом показал ему, что могу понести его арфу, он почти грубо
отстранил меня. Моя мать отозвала меня назад, туда, в конец процессии, где
шла она и пять ее прислужниц.
Мы шли вниз по бесконечным рядам дворцовых ступеней, по улице Богов, по
тропе Богов, которая ведет в округ Эанны, где находятся храмы, и по
множеству ступеней на Белый помост и оттуда, ослепленные отражением
блистательного солнечного света, к храму Энмеркара. На всем протяжении
нашего пути на улицах стояли молчаливые горожане, должно быть, там было
все население Урука.
На ступеньках храма Инанна ожидала, чтобы встретить нас. Я задрожал,
когда увидел ее. С незапамятных времен богиня владела Уруком и всем, что в
нем находится. Я боялся ее власти надо мной. Та что стояла там,
разумеется, была жрицей Инанны, из человеческого рода, а не сама богиня.
Но в те времена я не знал разницы между ними и думал, что я нахожусь перед
самой царицей небес, дочерью Луны. В какой-то степени так оно и было,
поскольку богиня воплощается в женщину, хотя я не мог по своей молодости
понять таких тонкостей.
Инанна, которая встретила нас в тот день, была старая Инанна, с лицом
ястреба и ужасными глазами. Потом богиня вселилась в более прекрасную
женщину, но и она была не менее свирепа, чем эта. Она была одета в яркий
плащ багряной кожи, натянутый на деревянную раму таким образом, что он
резко взмывал за ее плечами и высоко вздымался над ней. Грудь ее была
обнажена и кончики сосков раскрашены. На руках у нее были медные украшения
в форме змей, ибо змея - это священное животное Инанны. Ее шею обвила не
медная змея, а живая толщиной в два или три пальца. Змея была сонная в
этой страшной жаре и едва высовывала свой черный раздвоенный язык. Когда
мы проходили мимо нее, Инанна обрызгала нас надушенной водой из
позолоченного кувшина, и заговорила с нами тихим певучим шепотом. Она
говорила таинственным языком почитателей Богини, языком тех, кто следует
древним путем. Этот язык существовал на Земле до того, как мой народ
спустился на землю с гор. Все это меня пугало, потому что было серьезно и
так необычно.
В огромной галерее храма находился Лугальбанда. Он лежал на широком
ложе из полированного алебастра и, казалось, спал. Никогда он не казался
мне таким царственным: вместо обычной складчатой юбки до колен на нем была
длинная, мантия из белой шерсти и темно-синий плащ, богато затканный
золотыми и серебряными нитями. Золотым порошком была посыпана его борода,
так что она сверкала, как солнечный огонь. Возле его изголовья вместо
короны, которую он носил при жизни, была рогатая корона царя, который
вместе с тем и Бог. Около левой руки лежал его скипетр, украшенный
кольцами лапис-лазури и мозаикой ярко раскрашенных раковин, а возле его
правой руки был замечательный кинжал с золотым лезвием, рукояткой из
лапис-лазури и золотыми пластинками, а ножны к нему были сделаны из
золотых нитей и напоминали сплетенные травинки. Возле него на полу грудой
были сложены несметные сокровища: кольца и серьги из серебра и золота,
кубки из чеканного серебра, доски для игры в кости, шкатулки для
притираний, алебастровые кувшинчики с редкими ароматами, золотые арфы и
лиры, похожие на бычьи головы, маленькое серебряное подобие его колесницы
и одна из его шестивесельных ладей, кубки из обсидиана, цилиндрические
печати, вазы из оникса и халцедона, золотые миски и столько столько всего
остального, что я не мог поверить во все это изобилие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44