Шли они в основном днем.
По утрам, часам к шести, коровы наедались и переставали щипать траву, их доили и сразу же отправлялись в путь. Шли, покуда не уставали, а затем останавливались на отдых, на обед. Женщины доили коров. Паслись кони. Обедали люди. Два часа отдыхали. Если было жарко, задерживались дольше. А потом снова в путь, снова пылили по шляхам и дорогам, пока, наконец, выбрав удобное место, не останавливались табором на ночлег.
Вересовский, шедший за своей фурой в конце стада, не столько услыхал, сколько почувствовал, что его кто-то догоняет. Он даже догадался кто: перед этим видел, как Веслава, отстав от табуна, очень уж старательно мыла ноги в каком-то небольшом придорожном ручье. Высоко подоткнув юбку, она болтала ногами в воде — забавлялась, как дитя, и Вересовский, взглянув на нее, подумал: «Чудачка, зачем она так тщательно моет ноги, если они в такой пыли сразу же снова станут грязными».
Вересовский оглянулся на Веславины ноги — они и действительно снова были в пыли: к ним, мокрым, все прилипало еще больше. Ему даже казалось, что Веслава, как дитя, нарочно тянула ноги по земле, чтобы пыли было побольше.
Девушка догнала его и пошла рядом — почти плечо к плечу, почти рука об руку: на ходу их руки даже встречались, будто на этой широкой дороге им было мало места. Мешала и кобура, висевшая как раз с той, Веславиной, стороны.
Он молча слегка отклонился, отстранился от нее. Веслава сразу же подняла на него свои голубые глаза и как-то виновато улыбнулась:
— Почему вы все убегаете от меня? Не бойтесь, не укушу...
Вересовский знал, что девушка его любила. Он и сам был неравнодушен к ней — его невольно тянуло к Вес-лаве, он любовался ею, всюду замечал ее — как будто следил за ней. Но капитан, самостоятельный человек, еще и хорошо понимал, что из этой любви у них ничего не получится — он ведь идет домой, там его ждет жена, сынок и то другое дитя, родившееся после него, то, которого он еще не видел, но уже любил: какая разница, кто оно — мальчик или девочка,— так вот Вересовский все это знал, а поэтому и сам старался быть равнодушней, отчужденней, да и Веславе хотел показать, что все это ни к чему. Он как бы сторонился ее, избегал встреч наедине, это обижало Весла-ву, и она, как ему передавали, часто плакала.
А после того, как он однажды, грубо сбросив ее руки со своих плеч, торопливо ушел в лес, который был рядом, а она, плача, незаметно, но не теряя его из виду, пошла вслед за ним и увидела, как любимый, укрывшись за кустами, внимательно рассматривает фотокарточку жены и сына, Веслава совсем исчезла из лагеря. Ему было неприятно, что девушка ушла из-за него, ему было жаль, что утратил щемящую радость видеть ее, как будто случайно встречаться с нею, любоваться ее красотой и молодостью, но где-то подсознательно он радовался, что все так хорошо кончилось,— не будет у него сейчас ежедневного соблазна и душевного непокоя, не будет он метаться, раздваиваться между женой, которая была уже близко, и Веславой, которая была еще ближе.
Два дня Красовской не видели в лагере. На третий день она догнала табун и неожиданно бросилась к Вере-совскому, который вот так, как и сегодня, шел за фурой, на шею. Она уткнулась лицом в его плечо, плакала — он чувствовал, как влажнеет от слез гимнастерка, как мокро становится его плечу,— и сквозь слезы твердила:
- Простите меня, но я не могу без вас. Понимаете — не могу. Ругайте меня, бейте меня, а я не могу...
Она всхлипывала, целовала мокрыми от слез губами его в щеки, а он, опустив руку, молча, не дотрагиваясь до нее,— хотя ему очень хотелось прижать девушку к себе,— тихо стоял на дороге и радовался, что табун весь впереди, что позади никого нет, кто бы мог их, вот таких, увидеть, а заодно и злился на себя, на неведомо откуда возникшую — словно Шкредову — жестокость: вот столб так столб, хоть бы обнял девушку, приласкал ее, успокоил!
И сейчас они долго шли молча. Веслава, как он ни отстранялся, как ни отклонялся от нее на обочину, шла, как и прежде, совсем близко. Руки их соприкасались, и Вересов-ский, злясь, раздраженно ловил себя на мысли, что ему это приятно. Странно, но его беспокоило одно непонятное желание, от которого он никак не мог отделаться. Нет, в нем не было ничего эротического, похотливого — просто ему почему-то хотелось погладить ее волосы...
Они молчали, думая, видимо, каждый о своем.
— Послушайте, чего вы меня боитесь? — наконец, все еще глядя себе под ноги, заговорила Веслава и поперхнулась от пыли.
«Глупенькая, я тебя не боюсь, я тоже рад тебе. Но я избегаю тебя, потому что жалею тебя и не хочу ломать тебе жизнь. Я прошу тебя забыть обо мне» — так хотелось Вересовскому ответить девушке, но вместо этого он нарочито холодным, равнодушным голосом сказал:
— Зачем ты в самую пыль лезешь? Погоди, постоим немного, пока стадо пройдет, а тогда и двинемся себе дальше, без пыли.
Он взял ее за руку, и она послушно остановилась.
Когда табун отошел, когда скрипучие фуры и телеги также были уже далеко, здесь, на дороге, где они стаяли вдвоем, стало вдруг тихо-тихо. И в этой тишине Вересов-ский неожиданно расслышал какой-то невыразительный, но настойчивый шум — как будто где-то неподалеку закручивался ветер или за неблизкими кустами шел поезд. Но ветра не было, стояла на удивление спокойная тишина — ни одна веточка не колыхалась на деревьях, что росли возле большака; железная дорога также поблизости, кажется, не проходила, потому шум немного настораживал.
Прислушалась и Веслава.
— Чтой-то шумит?
— Разве не видишь? Дождь.
Ему показалось, что такой шум он уже когда-то слышал. Повернул голову в ту сторону, куда смотрела Веслава, и увидел огромную тучу, которая темнела над далеким лесом, увидел, как между нею и землей висит белая, словно кем отрезанная, стена дождя, как воочию она приближается к ним — он только удивился, что туча и без ветра, а так быстро идет. Да и не видя ее, только по одному шуму можно было догадаться, как быстро надвигается на них этот неожиданный дождь.
Сначала было слышно, как в придорожной деревне, которую они только что минули, захлопали крыльями, закудахтали куры, заскрипели ворота, застучали двери в сенях, заговорили люди. Да и впереди, в табуне, заревели коровы, там что-то кричали ребята, ругалась Матюжница и смеялась Люба Евик — как будто ее щекотал кто.
Они стояли и уже наяву видели, как стремительно движется на них эта белая стена. Дождь начался не так, как обычно,— сначала закапает, потом зашумит,— а обрушился сразу ливнем, словно кто-то опрокинул над дорогой целые корыта воды, и тот шум, что слышался издалека, сразу накрыл все вокруг: конский топот, крики и смех — все потонуло в нем и затихло — казалось, что,, кроме этого проливного шума, в мире ничего больше нет. Дождь лил так, что на дороге, в выбоинах, и на лугу, в лощинах, сразу же появились лужи, побежали ручьи: они пузырились, капли лопались, но этого уже не было слышно — в ровном и шелестящем шуме дождя они и сами стали будто глухими.
— Чего же мы стоим,— спохватился Вересовский.— Надо укрываться!
Веслава молчала, и он понял, что она не услышала его слов.
Тогда он схватил девушку за руку и потянул ее за собой — догонять фуру. Они уже насквозь вымокли. Правда, себя он не видел, а Веслава, бежавшая рядом с ним, была словно голая — мокрое платье так хорошо прилипало к ее стройной фигуре, так облегало грудь, бедра, ее тонкую талию, что Вересовский не удержался, сам не понимая зачем, подхватил ее одной рукой и торопясь понес к фуре. Но не донес — Веслава выскользнула из-под его руки, сама побежала вперед. Догнав фуру, она полезла под брезент, а за нею заторопился в это укрытие и он.
До него почему-то не доходило, зачем им, мокрым, так поспешно прятаться: если уж вымокли, так стойте спокойно под ливнем и, пересилив давний, не первобытный ли еще, инстинкт укрываться от дождя, любуйтесь им, радуйтесь ему, ищите в нем наслаждение.
Фура остановилась — видимо, остановился весь табун: в такой ливень ни коням, ни коровам, разумеется, нет никакой охоты тащиться по дороге. В лагере было тихо — никто не кричал, никто даже не разговаривал. В этой тишине он слышал, как равнодушно тикают в нагрудном кармане часы и взволнованно стучит под ними сердце: они бились вразнобой, неслаженно, мешая друг другу.
В фуре было темно. Он лежал тихо, чувствуя рукой через мокрое платье ее тугое, напряженное, горячее тело. Ему мешала кобура, и он пошевелился.
— Осторожно, задавите,— зашептала чуть ли не в самое лицо Веслава, и он сразу же послушно отодвинулся от нее.
— Теленочка задавите.— И по голосу Вересовский понял, что она улыбается.
Он вспомнил, что как раз сегодня утром Веслава принесла в его фуру теленка — ночью отелилась поздняя в отеле корова (обычно они телятся в конце зимы или весной а эта, видишь ли, надумала под осень) — и пошутила: «Принесла вам девку, чтоб одному не так скучно было ехать». Он не стал возражать — пускай едет с ним и «девка»: пока немного окрепнет, пока не сможет сама идти в табуне...
Совсем рядом, за спиной, неспокойно зашевелился теленок. Вересовский быстренько отодвинулся от него и сразу же почувствовал, как подалось навстречу Веславино тело, как прилипло к гимнастерке ее холодное и мокрое платье, как обняла его девушка и как ее губы — они были горячими, их не остудил даже холодноватый дождь — закрыли, будто запечатали, ему рот.
По натянутому сверху брезенту забарабанило еще чаще и громче — казалось, кто-то невидимый полными пригоршнями сыплет на него горох.
Он открыл глаза, за Веславиной головой увидел что-то белое и сразу догадался, что это град. Градины падали в дырку, что была в брезенте, и скатывались в более низкое место на постланной фуфайке — чуть не под самые Весла-вины волосы...
Тогда тоже был град... И ливень начинался точно так, как и сегодня,— наконец вспомнил, почему ему показался знакомым шум дождя, что поймал их на дороге так неожиданно.
Они с Летой, услыхав такой же шум и увидев близкую тучу, спешили тогда быстрее грести почти уже сухое сено, растрясенное на лужку, около их нового дома. Да не
успели — туча шла слишком быстро, на глазах утаптывая сено в землю, в траву, но они, не обращая на это внимания, смеялись и, взявшись за руки, со смехом убегали от нее, бежали к своему дому, а стена дождя догоняла их, наступала им на пятки — как будто нарочно гналась за ними: за спиной они ясно слышали ее шелестящее, влажное и свежее дыхание. На бегу подхватили Данилку, который играл на траве, и едва добежали до дому, едва вскочили под крышу, распугав кур,— те тоже, видимо, спрятались сюда от дождя,— как сразу за ними обрушилась стена воды и в ту же минуту полилось с крыши, забренчало в корыто, что стояло под стрехой, закапало, зажурчало, забарабанило.
Ливень залопотал по кустам сирени, которыми обсадил он свой, еще в срубе, дом,— Вересовский очень любил сиреневый запах и поэтому уже даже в тот год с нетерпением ждал наступления следующей весны, когда все кусты дружно закипят синеватым цветом...
— Смотри, град! — в самое ухо, потому что из-за дождя ничего не было слышно, крикнула ему Лета и, вытянув руку, поймала и поднесла к самым его глазам три большие градины.
Градины собирались в зеленой траве, в ямочках и ложбинах, от них там уже побелело, и глупенькие еще цыплятки, которым, видимо, показалось, что кто-то сыплет им зерно, кинулись из-под крыши клевать их, но быстро, то ли боясь промокнуть, то ли поняв свою ошибку, снова вспархивали под стреху, сбивались в кучку.
Данилка, увидев это, начал кормить цыплят градом: сгребал в кулачок градины, сыпал в пыль, под стреху, где сидели цыплята, созывал их: «цып-цып-цып»— и те снова соблазнялись и снова, тискаясь и пища, пробовали их клевать, а они с Летой, неизвестно почему счастливые, стояли тут же и, не обращая внимания на Данилку и цыплят, беззаботно целовались.
Все это сейчас встало перед Вересовский как живое, как наяву, и он, резко оторвавшись от Веславиных губ, решительно отодвинулся от нее, даже прижал, видимо, теленка — тот жалобно замычал,— и, подобрав под себя ноги, пододвинулся к краю фуры, соскочил на дорогу.
Град все еще не кончался. От него было уже бело и на дороге, и в траве, по лощинкам. Градины больно били по голове, по плечам, но он как будто и не замечал этого.
Оглянулся и увидел Клаву Лапуркову. Та, с ведром в руках, стояла неподалеку от фуры и смотрела куда-то в сторону, но Вересовский понимал, что она давно заметила его и сейчас только делает вид, будто занята какими-то
своими заботами.
«Что это, она за мною следит, что ли? — разозлился он.— Как привидение какое, всегда возникает там, где ее не ждут».
В его фуре снова замычал теленок.
«А может, она ищет Веславу,— подумал он, потому что Веслава, чтоб не мешать Алексею Клину и Хлябич Нине целоваться, перешла недавно в Клавину фуру и ехала сейчас вместе с нею.— Скучно, видимо, одной в дождь стало, вот и
бегает».
Клава, как будто она прочитала его мысли, повернула голову, пренебрежительно, даже брезгливо посмотрела на капитана, спокойно повернулась и пошла вперед.
«Чего она от меня хочет? Чего злится? — глядя ей вслед, подумал Вересовский.— Я же ей, кажется, ничего плохого не
сделал».
Глаза его наткнулись на ведро, которое Клава держала в руках. «И всегда с ведром,— еще больше разозлился капитан.— Я уже без ведра ее и представить не могу. Она, наверное, и спит с этим ведром».
Клава шла вдоль табуна. Она тоже была вся мокрая, ее платье также прилипло к телу, подчеркивая ее молодой девичий стан, но ее неброская фигурка, худенькая и обыкновенная, ничего, кроме какой-то неприязни, у Вересовского не вызывала.
5
Шкред сам перековывал своего жеребца.
По дороге как раз попалась заброшенная кузница, и он решил именно здесь сделать перековку.
— Оно, мальцы, по-хорошему, так коней надо не позднее чем через шесть недель перековывать. Копыта ведь отрастают, и подкова становится маловатой.
Кузница, откровенно говоря, Шкреду и не нужна была — весь инструмент он возил с собой, в своей тачанке,— но все же, как ему казалось, заниматься перековкой не где-то посреди дороги, а здесь, около кузницы, куда лучше и сподручней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19