Будто откуда-то издалека, до него долетел голос деда Граеш а:
— Видать, противотанковая мина... Видать, убило хлопца...
Тогда он бросился к танку. За ним побежали остальные. Заголосила Лисавета. Забожкала Матюжница.
Щипи лежал возле гусеницы ничком. Вересовский повернул его: Костик был какой-то обмякший, ватный, безжизненный — как мертвый.
— Анисим, иди послушай, жив ли он.
Шкред тут же упал на колени, приложил ухо к Костиковой груди, прислушался.
Вокруг бегал Вавула и чуть не рвал на себе волосы:
— Что ж я, старый пень, наделал, что наделал! Шкред поднял голову и крикнул:
— Тихо ты, дед! Не даешь слушать.
Притих Вавула, притихли все, кто стоял рядом. В этой тишине было отчетливо слышно, как тикают в кармане Вересовского часы.
Шкред напряженно прислушивался, менял ухо,— Вересовский заметил, что он вымазался в крови,— и наконец сказал:
— Живой! Дышит!
— Костик! — упала на мальчишку Люба Евик и зашлась в нервном рыдании.
— Кузьмей! Гони скорее сюда Шкредову тачанку,— приказал Вересовский, а сам бросился обрывать более тонкие постромки, бывшие стропы от парашютов, чтобы выше ран перевязать ими ноги Костика.
Мальчишка глухо стонал. Кое-как перевязав раны, они бережно подняли его и положили в Шкредов возок. Шкред легонько отстранил деда Граеша, который держал уже в руках вожжи, и сам взялся отвезти раненого в больницу: они только что минули райцентр, а в городке конечно же должна быть либо больница, либо какая-нибудь другая медицинская помощь, а потому Анисим поехал не вперед, а назад — куда было ближе.
Шкред нокнул на коня, но особенно не разгонял его, зная, что быстрая езда может только навредить раненому.
Стояла, рыдая, около танка Люба Евик, а потом с криком: «Костик!», который больно вырвался из груди, кинулась вслед за тачанкой, догнала, влезла на нее, положила на свои колени голову Костика и начала торопливо, ласково гладить его по волосам, по лицу.
Вслед за ними, низко опустив голову, опечаленный, побежал и Дружок, такой шаловливый и веселый в другие дни.
Заржала, тяжело дернулась вперед и встала седая кобыла деда Граеша: значит, ноги у нее были целы, а повалилась она скорее всего от страху. Но на задних бабках все же виднелась кровь — очевидно, осколки слегка зацепили и ее.
Теперь только капитан спохватился и выругался: от черт, почему раньше, до беды, он не прикрикнул на хлопцев, не остановил их?
Вересовский постоял еще немного, посмотрел вслед Шкредовой тачанке, подумал, как бережно везет раненого его заместитель, а затем пошел подымать лагерь в дорогу — даже не вынимая из кармана часов, он видел, что пора трогаться: солнце уже давно свернуло с полдня, а им еще надо было сделать немалый переход до того луга, который утром выбрал Шкред для ночного привала.
16
Клава вернулась так же неожиданно, как и исчезла.
Еще издалека, сквозь пыль, он заметил, что на обочине, на небольшой кочке возле дороги сидит женщина. Подошел ближе и узнал Клаву Лапуркову. Она сидела, поджав
под себя ноги, обняв колени, обтянутые длинной юбкой, и, казалось, безразлично смотрела на проходящий мимо табун.
— Смотри, Клава сидит — как парад все равно принимает,— показала ему Матюжница.
Клава все еще сидела равнодушная, отчужденная. Но Вересовский чувствовал, что она кого-то ждет и только делает вид, что ее тут никто и ничто не интересует.
Сначала, когда он только увидел девушку, ему показалось, что это сидит Веслава. Ему и сейчас хотелось, чтобы это была не Клава, а Веслава. Он бы, кажется, подошел к ней, сказал... Чудак, а что бы он сказал ей? Что он мог сказать Веславе?..
— Ну, день добрый, беглянка,— поравнявшись с Клавой, поздоровался Вересовский.— Где это ты была? В разведку ходила, что ли?
Клава обиженно поморщилась, съежилась, втянула голову в плечи, как будто ее собирались бить, и, ничего не ответив ему, молча пошла к своей фуре, которой, пока ее не было, правил Мюд.
У Вересовского откуда-то из глубины души невольно, даже вопреки ему самому, вдруг поднялась к ней неожиданная жалость — такой показалась она беззащитной и горемычной...
Вересовский догнал фуру Щипи, коней которого они со Шкредом отдали Кузьмею, сел рядом с мальчуганом и спросил:
— Ну, как, справляешься?
— Ага,— гордо ответил мальчишка, и он понял, как Кузьмей рад, что ему поручили такие взрослые обязанности.
— А кони слушаются тебя?
Мишка и Гришка шли спокойно, отмахиваясь хвостами от мух, которые звонко, по-летнему звенели над ними, и Вересовский этого вопроса мог и не задавать — все было видно и так.
— Слушаются, дядька Степа,— ответил Кузьмей и, чтобы показать, как его слушаются кони, пошевелил вожжами, нокнул, и те сразу же пошли быстрее.
— Ну, а как наш самолет?
— Да вон, уже почти готовый. Только пропеллер осталось сделать.
— Так давай сделаем. Смотри, как это стругается,— и Вересовский взял в руку дощечку, подготовленную заранее, ножик и начал показывать, где надо выстругивать
дерево, а где нельзя трогать: самолет, его подарок Да-нилке с войны, делал Кузьмей, а он только кое-что подсказывал и показывал мальчишке, потому что одной рукой особо не настругаешься. Он знал, что со временем научится все делать и одной рукой, но пока у него ничего не получалось.
А Кузьмей старался, и пропеллер вышел хороший.
— Хоть на выставку,— улыбнулся мальчугану Вересов-ский.
Капитан сам взялся пробивать в пропеллере дырочку — надо же, чтобы он вертелся на ветру,— но гвоздик оказался слишком толстым и расколол пропеллер. Вересов-ский огорчался, сожалел, что испортил Кузьмееву работу, а тот успокаивал взрослого:
— Дядька Степа, не переживайте. Я сегодня сделаю новый, еще лучший. Я же теперь знаю, как делать.
Вересовский взъерошил белый чубок Кузьмея, соскочил на землю, в пыль и, обогнав фуру, пошел впереди.
Это был их последний переход. Они надеялись где-то после обеда пригнать уже свой табун на место, в райцентр. «Значит,— думал он,— вечером буду дома, войду в свою хату, увижу сына, жену».
Он даже пытался представить себе, как все это произойдет. Интересно, что будет делать жена? Может, она в это время будет доить корову. А может, они с Данил-кой и с другим малышом — ну и отец, все забывает о нем: раз не видел дитя, так оно и не в памяти — будут ужинать. А может, Лета как раз будет укладывать детей спать. Вот удивится, когда он войдет в хату. Нет, удивиться-то она не удивится, потому что уже, видимо, прочитала его письмо. Вересовский улыбнулся, вспомнив о письме: чудак, написал что попало. Из этого письма она ничего не поймет: откуда идет, где он. «Скоро буду», и все. Кстати, а почему он думает, что дверь в хату будет открыта? А вдруг задержишься в районе и домой попадешь только ночью? Придется звякать щеколдой или барабанить в окно. Представил, как Лета спросонья спросит: «Кто там?» Подбежит к окну или сразу кинется открывать дверь? Начал загадывать вперед, как он сделает первый шаг в свой дом, какое первое слово скажет Лете, какой будет первая минута их встречи, и ему стало хорошо, светло, и томно-радостно заныло сердце.
Значит, та встреча, о которой он думал еще в первый день войны, когда, не оглядываясь на Лету и Данилку,
которые все стояли и конечно же смотрели ему вслед, быстро уходил из Хорошевичей, теперь стала совсем близкой, и это трогало его, неспокойно волновало и будоражило...
Нина Хлябич и Алексей Клин вдвоем отгоняли от небольшой придорожной лужицы Ляльку с длинноногим жеребенком, что свернул с дороги и смачно пил воду.
Вересовский, увидев влюбленных, возмутился:
— Вы уже, видимо, совсем очумели. Жеребенка и то обнявшись отгоняете.
Нина и Алексей отстранились друг от друга, но далеко не расходились.
Вересовский покачал головой:
— Ай, какие вы Нетерпеливые! Ну подождите уж до вечера. Вот придем в район, сдадим наш табун, тогда вас сразу можем и в загс вести. Всем отрядом. А свадьбу, скажу я вам, сыграем — на всю область слышно будет.
Над этой их неземной любовью потешались в отряде все кому не лень. Как-то, увидев при дороге уцелевшую церковь и целовавшихся здесь же Нину с Алексеем, он и сам не удержался, пошутил:
— А что, Нина, давай мы вот тут на какой-то часок остановимся — благо рядом луг есть, стадо попасется,— а мы тебя с Алексеем в этом храме и обвенчаем. Попа найдем, тот пропоет вам: «Венчается раба божия Нина с рабом божиим Алексеем», да и будете жить семьею...
Нина молча улыбнулась, а Шкред возразил:
— А зачем им поп? Мы с тобой, Вересовский, и сами можем их расписать. И справку выдадим, что они муж и жена. Чтоб было что показать, если кто удивится вдруг, что наша пара всюду обнявшись ходит...
Нина и Алексей отогнали от лужи жеребенка, пугнули его к дороге и сами пошли вслед за ним.
Вересовский тоже заторопился вперед. Капитан, даже не оглядываясь, знал: как только он отвернулся, влюбленные снова обнялись и идут, как всегда, счастливо прижавшись друг к другу.
«Вот это любовь — ходят, как сросшиеся,— думал он про себя.— Такая любовь, наверное, могла вырасти только на страшном пепле, в дыму, на крови. И еще на радости, что остались живые. Это даже не любовь, это, очевидно, после ужасов и смертей вырывается так сама жизнь».
Вересовский шагал быстро. Он топтал свою тень, ему почему-то все время хотелось обойти ее, но как ты это сделаешь: тень сама стелется под ноги, а ему надо идти как раз туда, куда она ложится.
Где-то впереди неожиданно заиграла музыка, и Вересовский, даже прислушавшись, не разобрался, откуда она и зачем. Он ускорил шаг, пытаясь догнать Шкреда, который сегодня ехал впереди табуна, хотя выбирать место для привала уже не надо было: переход последний, и стадо, полагали они, выдержит его и без отдыха. К тому же отряд без остановки придет в райцентр пораньше, еще засветло, и у них будет время, чтобы привести табун в порядок.
Догнав Шкреда, который, выглядывая из тачанки, тоже внимательно смотрел вперед, Степан спросил:
— Не знаешь, чего это там играют среди бела дня?
— Видать, встречают кого-то.
Шкред слез со своей тачанки и пошел рядом с Вересовским. Оба они, как сговорившись, пристально смотрели перед собой, туда, где на самой дороге почему-то собралось много людей, где блестели медные трубы оркестра, откуда слышалась неясная пока что музыка — будто там настраивали инструменты. Капитан взялся за Шкредов возок и тут же убрал руку: возле пальцев увидел засохшую кровь.
— Да, послушай, Анисим, как там хлопец наш, Щипи? Что тебе доктора сказали? — спросил Вересовский.
— Сказали, что жить будет малец,— ответил Шкред.
— А ноги?
— Вот ноги не знаю, удастся ли спасти.— Шкред замолчал, шел молча, а потом промолвил, как будто спрашивал сам у себя: — А может, и удастся? — И добавил: — Там около него Люба Евик осталась. Все же веселей хлопцу будет...
Они говорили, а сами все беспокойней поглядывали вперед, где почему-то суетились люди.
Солнце, которое весь день светило, как летом, неожиданно спряталось за тучку, и из нее вдруг закапал редкий дождик. Но ветер вверху был, видимо, сильнее, чем на земле, тучка шла быстро, и вскоре она сдвинулась в сторону, а над ними снова заблистало солнце. От него засветились капли, что там и тут остались после дождика на траве, засияли, засверкали трубы в толпе, которая стояла на дороге и кого-то ждала.
— А не думаешь ли ты, Анисим, что это нас так торжественно, с музыкой встречают? — спросил у Шкреда Вересовский.
Шкред улыбнулся. Во рту ярко заблестело золото — и оно, как те трубы, сияло на солнце.
— Нет, видимо, малец, кого-то другого. Не будут же они нас словно каких-то героев встречать,— ответил Шкред, но все же и сам сразу приосанился, поважнел, поднял выше голову: а что, мол, чем и мы, хорошее дело, не герои?
Так и подходили они к гомонливой толпе, которая, выйдя даже из райцентра, кого-то ожидала: впереди гордо шли, разговаривая, Вересовский и Шкред, за ними тарахтел Шкредов возок, потом, прихрамывая на обе стертые ноги, ковылял Кузьмей, затем утомленно шли коровы и кони, ехали фуры, телеги, шли запыленные и также усталые от долгой дороги люди.
Но ждали все же их. Как только Вересовский со Шкредом подошли ближе, грохнула, будто взорвавшись, музыка — она напугала птиц, сидевших на проводах вдоль дороги: те подхватились, захлопали крыльями, начали кричать, но их крика и хлопанья в этом шуме не было уже слышно. Оркестранты играли не очень слаженно, но зато громко. Громкая музыка напугала и стадо, пылящее следом,— коровы и кони поподнимали головы, шли не останавливаясь и смотрели вперед: что, мол, там происходит?
Районные руководители, только что избранные и назначенные, решили возвращение награбленного гитлеровцами скота превратить в праздник. Они запланировали встретить табун за городом, и поэтому все пришли сюда. Тут же, неподалеку, на лугу, был подготовлен загон для скота, где он побудет, попасется немного, пока коров и коней не раздадут по колхозам — в те же деревни, откуда гитлеровцы их и взяли.
Стадо, будто спасаясь от музыки, охотно шло в загон, где заманчиво зеленела ядреная, сочная, нетоптаная отава.
Среди тех, кто встречал, были ответственные товарищи из райкома партии и райисполкома. Они пожимали всем, кто гнал домой этот табун, руки, благодарили за помощь району, как говорили они, особенно пострадал от гитлеровской оккупации.
Руководители района жали руки женщинам — те прежде вытирали их о фартуки; подавали руки ребятам и также благодарили их, как взрослых,— от этого серьезного внимания мальчишки сначала смущались, а потом с гордостью, с достоинством по-мужски жали протянутые им руки. Лисаве-тина дочка, прижав к груди куклу, сама подошла к секретарю, сама подала ему свою худенькую ручку — всем пожи-
мают, почему бы не пожать и ей? Лисавета застеснялась: «Ей-бо, сдурела малая», а секретарь взял Томочку на руки и уже стоял с нею в толпе: у него на руках малышка, а у той на руках — кукла.
Среди тех, кто их встречал, Вересовский, кажется, узнал Звоню. Еще внимательнее присмотрелся к человеку — он или не он? — и сразу же отмахнулся от всяких сомнений:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19