И погоним мы с тобой, парень, скот назад, в те деревни, которые фашисты ограбили. А разве это не боевое задание? Понимаешь, если бы оно было пустяковое, нам с тобой не дали бы оружия. А так, видишь, дают.— И капитан нарочно передвинул на ремне кобуру с пистолетом.
Потом достал из нагрудного кармана гимнастерки трофейную «луковицу» — большие карманные часы, найденные после боя в немецкой землянке,— щелкнул крышкой, взглянул на узорчатые стрелки и сказал:
— Ого, время уже выгонять. Пошли, Костя...
Тогда еще у мальчишки было одно только имя. Прозвище «Щипи» к нему прилипло после того, как он, едучи вместе с дедом Граешем и другим пареньком, полностью прибрал к рукам и фуру, и хороших дедовых коней Мишку и Гришку,— по сути, Костя распоряжался сейчас и лошадьми и фурой. А эту кличку дала ему Матюжница.
Увидев однажды, как Костик запрягал лошадей, она улыбнулась:
— А чтоб на вас дождь! Мишка, Гришка и Щипи бегали у воза...
Мишка и Гришка прошло мимо ушей, а Щипи — запомнилось.
С того времени и пошло — Щипи да Щипи...
Вересовский видел, что паренек, разыскивая «боевой отряд», рассчитывал на что-то совсем другое и сейчас был разочарован, огорчен, но все же слушал его внимательно.
Война наплодила много сирот. Сколько уже времени они, бесприютные, бродили, скитались по дорогам, не зная, к чему приласкаться душой, где остановиться. Они, малолетки, помогали партизанам, просились в армию и вот так незаметно вырастали, взрослели, мужали — сироты уже, казалось, и не помнили, что и у них когда-то было детство. Тыловые воинские части и милиция, что начала форми-
роваться на освобожденных землях, подбирали их и старались чем-то занять, к чему-то пристроить.
Так в отряде Вересовского появился сначала Щипи, а за ним в тот же день и другой паренек, Мюд, которого родители назвали так в честь Международного юношеского дня. Сейчас уже Щипи, имевший свое прозвище, привязался к имени нового мальчишки и долгое время не спускал его с языка: «Мюд — нечто с пуд». «Ленивый, мухи не отгонит»,— только завидев подростка, сморщился Шкред, но Вересовский успокоил его: «Брось ты, Анисим, хлопец как хлопец, это тебе просто показалось», хоть и сам заметил, что Мюд не кинется особенно поднимать лишнее. Значит, ребята вместе с дедом Граешем ехали в одной фуре, и их воз, как шутили, был самым вооруженным: кроме автомата, винтовки и обреза у них еще стоял целый ящик гранат с длинными-длинными ручками.
Но больше всего Вересовского удивили Хлябич Нина и Алексей Клин. Они были людьми разного возраста, они пришли к ним с разных сторон, они прежде совсем не знали друг друга, но сразу, как только увиделись, схватились за руки и вот уже второй месяц, кажется, не расстаются: всюду вместе, всюду вдвоем, всюду обнявшись — радостные и счастливые, как будто знакомы давным-давно и разлучались всего только на короткое время.
— Ну и прилипли,— злился Шкред и вместе с Вере-совским удивлялся их мгновенному сближению — казалось, что сами они здесь и ни при чем, а в объятья друг к другу их толкает какой-то непонятный зов крови.
Конечно же до войны каждый из них имел свою семью, и, возможно, даже счастливую. Бывает такое иногда: живут люди вместе, думают, что счастливые, что все так и должно быть, но стоит только какой-нибудь неожиданности перевернуть их жизнь, их судьбу, вдруг поймут, что все, что было прежде,— тусклое и неинтересное, придуманное ими же самими, а настоящая радость — во встрече с этим вот человеком, с которым, к великому сожалению, они не встретились раньше, да и сейчас легко могли разминуться, чтобы уже больше никогда и нигде не свидеться снова. Вот поэтому, наверное, и не разнимали влюбленные рук и так неутомимо, ненасытно смотрели друг другу в глаза.
Они ни с кем не разговаривали — сидели обнявшись и молчали.
— Может, они немые? — спрашивала Марфа Матюж-ница.
- Нет, между собой иногда говорят,— отвечала ей Веслава.
Вересовский даже сам себе боялся признаться в этом, но что-то подобное было и у них с Веславой. Его тянула к Красовской какая-то непонятная, выше его воли, сила, он злился, сопротивлялся, сдерживал себя, но понимал, что делает все это вопреки самому себе, своему желанию...
Обычно, когда набожному человеку бывает тяжело, он крестится, чтобы защититься от наваждения. Вересовский был безбожник, и потому такая защита ему не подходила. Его спасала от греха и соблазна фотокарточка. Когда на него, как говорят, что-то находило, он доставал фотографию, долго всматривался в нее, мысленно даже разговаривал с Летой и Данилкой и так освобождался от своих тяжестей, от. искушения. Успокаивался, клал снимок снова в голубую обложку, прятал в карман и, чтобы в голову не лезли всякие глупости, занимался делом: всю войну он был верен Лете, не хотел оскорблять ее и сейчас, когда до дома было уже так близко.
И все же почему его тянуло к девушке? Веслава, конечно, красивая, но не красивее его жены. А может, ему, усталому и огрубевшему за войну, жена казалась уже каким-то символом, иконой, мадонной, недостижимой, а Веслава — она реальная, она здесь, до нее можно дотронуться, ее можно поцеловать, от нее можно услышать не в бреду, а на самом деле: «Родной ты мой». Однако Веслава вела себя скромно и на искусительницу совсем не была похожа. Так что же тогда все-таки тянуло его к ней? Молодость? Целомудрие? Или, может, то, что она среди женщин была самая привлекательная в отряде? Хотя это, видимо, казалось только ему одному. Потому что привлекательность всегда относительна. Она—для каждого своя. Для Алексея Клина, наверное, самая привлекательная Нина, для Матюжницы самый лучший Шкред, а для быстрого Щипи — конечно же Люба Евик, круглая сиротка, тихая, застенчивая девочка, которая при встрече с мальчишкой всегда низко опускает глаза и сразу же краснеет.
Вот так собрав людей вместе, в отряд, людей, никогда не знавших друг друга раньше,— собралось около семидесяти человек,— Вересовский и Шкред все дальше и дальше уходили с ними от войны: война громыхала на запад, а они шли лицом к солнцу, на восток. Сначала канонада слышалась все тише и тише, а потом и совсем умолкла — в этой тишине даже стало слышно, как шумит в воздухе седая
паутина и как шуршат, слетая на землю, первые — в самый листопад от них шумно, на фронте Вересовский слышал их и сквозь канонаду — желтые, цветом похожие на солнце, листья.
3
Мальчишки догнали табун только на третий день.
Вдвоем они приехали на одном коне. Щипи сидел впереди, держал в руках повод, то и дело дергая им, а за спиной, почти на самом конском крупе, примостился Мюд, крепко держась за Костика, чтобы не соскользнуть вниз.
Конь стоял хилый и некрасивый. Но хилость эта была, видимо, не природная — даже сейчас в нем проступала былая сила и красота,— а выглядел он так только потому, что был утомлен, измучен, голоден.
Возле коня, то забегая ему вперед, то немного отставая, непоседливо бегал, суетился, принюхиваясь ко всему, Дружок—видимо, радовался, что они вернулись к своим, где он уже знал всех и все его знали тоже.
Был как раз полдень. В лагере только что пообедали. Шкред, ковыряя длинной травинкой в зубах, посмотрел на мальчишек неприветливо:
— А где другой конь?
Ребята знали, о чем он говорит, и поэтому, тихо сидя на краденом коне, молчали.
Виноват во всей этой истории с лошадьми был, конечно, Щипи. Ту ночь он вместе с Матюжницей и Любой Евик находился, как любит говорить Шкред, в дозоре. Матюжница ходила с одной стороны табуна — от леса-кустовика, она покрикивала там на коней, за что-то громко ругала их, а Щипи с Любой были с другой стороны, от дороги. Они разложили огонь и сидели напротив друг друга, только через костер изредка обмениваясь застенчивыми взглядами,— правда, Люба и здесь больше всего смотрела на пламя, по сторонам, чтобы только не встретиться глазами с Костиком. Их любовь была еще стыдливой, целомудренной, и им хватало вот такой молчаливой, стеснительной близости.
Они и сами не заметили, как угас костер, как оба заснули.
Проснулся Щипи от какого-то непонятного волнения — как будто его толкнули в плечо — и тогда только услыхал далекий, торопливый конский топот: по дороге кто-то убегал.
Щипи быстро вскочил и бросился к коням, на ходу вытаскивая фонарик — тот за что-то зацепился и никак не вылезал из кармана. Подбегая к табуну, мальчишка обо что-то споткнулся, посветил на землю фонариком, увидел под ногами перерезанное конское путо и все понял. Появился и Дружок, бросился под ноги, но Щипи, разозлившись, оттолкнул его сапогом: «И ты теперь прибежал, а где же ты раньше-то был?» Дружок виновато отскочил в сторону, еще не понимая, в чем его вина.
С криком уже бежала сюда Матюжница. Еще не добежав до Щипи и Любы, она заголосила:
— А чтоб на вас дождь! Ну что, сопляки, процеловали коней?
Пока они здесь кричали, топот затих — куда, в какую сторону кинешься ночью, по темноте искать воров?
Назавтра, Шкред ругал их всех, а Костю даже тюрьмой припугнул — мол, как это он, мужчина, недосмотрел государственную собственность?
Сейчас, стоя перед Шкредом, мальчишка тоже помнил о своей вине. Поэтому он, ничего не говоря, молча слез с коня, не торопясь перекинул через конскую голову повод, взял его в руки и подвел коня к Шкреду:
— Держите этого. Другого пока нет, другой еще пасется.
Шкред разозлился, собрался было наброситься на мальчишку, уже и рот даже открыл, но Вересовский его опередил:
— Брось ты, Анисим, разбираться сейчас. Хлопцы вон, видишь, проголодались. Пусть идут перекусят, потом поговорим.
Вересовский еще раз окинул взглядом всех вместе и едва сдержался, чтобы не рассмеяться,— уж очень чудно они выглядели: Шкред стоит с поводом в руках, Мюд боязливо, уцепившись за гриву, сидит на коне, а Щипи гладит коня по храпу...
— А ты чего сидишь, не слезаешь? — улыбнулся капитан Мюду.— Боишься? Или, может, дальше поедешь? Слезай, слезай, да к тетке Лисавете оба бегите, пока обед еще не простыл. Она вас накормит. Что-нибудь у нее, наверное, осталось.
Вересовский не сказал, что все эти дни, пока мальчишек не было в отряде, и завтрак, и обед, и ужин варили и на них — ждали, что они вот-вот вернутся.
Мюд все еще сидел на коне.
— Так кому я говорю! — повысил голос Вересовский.— Слезай, а то я тебе сейчас помогу.
И Вересовский направился к коню. Мюд быстренько соскользнул на землю и побежал обедать. За ним пошел и Щипи.
Когда они остались вдвоем, Шкред, все еще держа коня за повод, недовольно сказал:
— А ты, малец, слишком уж добрый.
— А ты, как всегда, Анисим, очень уж строг и сердит. Ты хочешь, чтобы и я был таким же неприступным?
Вересовский называл Шкреда на «ты», хотя и был моложе его.
Шкред ничего не ответил, и Вересовский продолжал:
— Ты же так накричал на ребят, что они, видишь, двое суток твое задание выполняли.
— Ага, а они и рады убежать, кишками по свету помотать.
— И видишь, выполнили...
— Только наполовину,— возразил Шкред.— И за это...
— И за это, и за то их надо поругать. Ты же видишь, коня-то они вернули, но не нашего. Оно понятно, надо быть большим чудаком, чтобы надеяться, что мальчишки найдут нашего. Ну, а как думаешь, где они взяли этого рысака? Конечно же украли.
— А какая мне разница?
Шкред поджал губы — и все его золото заблестело во рту. Вересовский снова подумал, что золотые зубы у женщины — красиво, они делают ее улыбку праздничной. А у мужчины — это уже плохо, это уже как недостаток: его улыбка получается слишком яркою для мужского лица. Тем более не подходит, если мужчина с золотыми зубами такой суховатый и даже черствый человек, как Шкред.
— Вот видишь, тебе нет разницы, а тому, у кого украли, думаешь, тоже все равно? Ты ведь, Анисим, немолодой уже человек, и мне, пойми, неловко даже говорить с тобой об этом. Ты же сам ратай,— Вересовский намеренно сказал это старое слово, которое ему, учителю истории, нравилось когда-то повторять на уроках перед всем классом.
— Я, Вересовский, не ратай. Я —ветфельдшер.
— Ну, хорошо, хорошо, ты ветфельдшер. Но как ты думаешь, у кого наши ребята могли украсть коня? У настоящего, заботливого хозяина, ты ведь сам знаешь, коня не украдешь — у него и замки, у него и собака, у него и ружье конечно же есть. А вот у какой-нибудь горемычной вдовы,
в хате которой целый колхоз голодных детей, а этот конь — единственная надежда как-то прокормить их без отца,— пожалуйста, кради: у нее, разумеется, и хлев не замкнут, и засовы некрепкие, и сторожить того коня некому. Вот они его и взяли. Сироты у сирот отобрали. И ты вот сейчас этот повод в руках держишь.
— А что ты, малец, прикажешь мне с ним делать? Может, тебе повод отдать? Или, может, хорошее дело, посоветуешь мне самому коня той горемычной бабе назад отвести? И еще прощения у нее попросить: «Извини, баба, что мы у тебя коня украли».
Вересовский взглянул в ту сторону, куда пошли мал чишки,— они уже сидели на траве, перед ними стояли блестящие алюминиевые миски. Лисавета размахивала там половником, а к ребятам с булкой хлеба бежала маленькая Лисаветина дочка, прилежная ее помощница.
— Зачем вести тебе? Не мудро, Анисим. Пусть тот, кто украл, и отведет назад. Мы же не грабители, а свои люди. И на своей земле.
— «Грабители, грабители»,— поморщился , Шкред.— А мы что, не своим людям этот табун гоним? А мы что, не своей земле этих коров и коней возвращаем?
— Своей, своей, Анисим.
— А ты, малец, их разбазариваешь. Коней раздаешь направо и налево. Ты, мол, добрый — подходи любой, каждому коня дам. Душа нараспашку. Потому что не из своего кармана раздаешь. И ты бери, и ты веди, и тебе также на.
— Так а кому же я, Анисим, этих коней отдаю? Врагам? Своим же людям, которым пора уже всерьез за землю браться. А ты не хочешь посочувствовать им.
— Я не хочу? — Шкред раздраженно сплюнул себе под ноги.— На, бери. Твои кони, ты за них отвечаешь, ты ими и распоряжайся.
Шкред сделал несколько шагов, подошел в Вересовскому и силой всунул ему в руку повод. Повод был длинный, поэтому конь даже не стронулся с места, только лишь повернул в эту сторону голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19