Там ведь за каждым деревом скрывается враг.
На берегу Эльбы мы увидели афиши со скачущими лошадьми, и я громко прочел, что во второй половине дня на открытой сцене в скалах будет представлено «Сокровище Серебряного озера» Карла Мая.
— Если ты непременно хочешь посмотреть, можем задержаться до следующего рейса,— сказала тетя, она выполняла любое мое желание, да и вообще с удовольствием оставила бы меня у себя.
Но вот в скалах затрещали выстрелы, и откуда-то выметнулись на лошадях трапперы и индейцы, кидая лассо и падая со страшной высоты; когда они набросились друг на друга, размахивая ножами и томагавками, тетя закрыла глаза и прошептала:
— Я этого не вынесу, вечную эту войну.
А я так увлекся, что молча сполз с лавки и начал пробираться поближе к сцене и в результате, когда представление кончилось, сиде# совсем рядом со скалами, блокгаузами и пыточными столбами, у которых Виннету и Олд-Шэттерхенд поклялись в кровном братстве.
— Ох и нагнал ты на меня страху,— сказала тетя Миа, наконец отыскав меня.— Знаешь, у меня есть муж, но думаю я все время о Фрице. Уцелеет ли он в этой войне и вернется ли здоровым — ко мне.— Она прижала меня к себе и, всхлипывая, попросила: — Только не говори никому, в особенности матери. Я ведь старше ее брата на пять лет. Засмеет.
Еще до того как начаться второму за ночь налету, мать собрала несколько сумок и чемоданов, поставила их у входной двери и дала мне ключ от подвала.
— Останешься с братом, ты отвечаешь за все.— И она побежала проведать сестер, братьев и родителей, живших в Миктене, где тоже падали бомбы.
Спать я не мог, ждал у окна возвращения матери, и, когда Яндер, наш юнгцугфюрер, пришел мобилизовать нас с Вольфгангом на тушение пожаров, я показал ему ключ.
— Я отвечаю здесь за все,— повторил я несколько раз строгий наказ матери.
Но Вольфганг пошел с ним, и, когда завыли сирены, родители его смотрели на меня отнюдь не дружелюбно.
— Ты-то улизнул! — крикнули они мне, торопясь в подвал.— А он там в самом пекле.
Я отпер дверь подвала, и в эту минуту совсем рядом разорвалось несколько фугасок. С потолка и стен посыпалась штукатурка, белые облака окутали нас.
— Моя мать тоже в самом пекле,— сказал я, кашляя, и наклонился к брату.— А мое место здесь.
В бабушкин дом попала бомба. Она разворотила всю лестничную клетку, но больше ничего почти не задела. В подвале никто не пострадал, даже мать, которая вбежала в последнюю секунду и остановилась у самой двери. Она почувствовала только толчок в спину, земля дрогнула под ногами, у матери перехватило дыхание, и она упала. Еще долго после этого она была как в дурмане, но все же видела, что бабушка лежит рядом, шевеля губами и протягивая к ней руку, видела, как другие выползают через подвальное окно наружу. Семнадцать мужчин и женщин, в основном пожилые люди, стояли во дворе и глядели на дом, внешне целехонький. Лишь стекла в подъезде побились, сорвало несколько дверей, да ступеньки превратились в пыль. Пути к квартирам, хотя они совершенно не пострадали, больше не было.
— Пошли к нам,— сказала мать и взяла бабушкину
кожаную сумку с документами, хлебной карточкой, кошельком, сберегательной книжкой, вязаной кофтой и передником, больше она впопыхах ничего с собой не взяла. Только под утро я увидел в окно, как они вдвоем подходят к дому, уже после того, как из города по нашей улице прошли сотни и тысячи людей, многие с пустыми руками, одежда прожжена до дыр, лица черные или белые как мел; иные тащили тележки с покрытыми копотью узлами. Все были подавлены и растеряны, как и мать, которая, качая головой, с плачем обняла меня.
Какое-то время мне снился один и тот же сон. Я летал по воздуху, двигая руками и ногами, точно пловец, добирался куда хотел и никогда не падал. Однажды Вольфганг, выучившийся плавать в закрытом бассейне, пошел со мной на Эльбу и прыгнул в воду. Я внимательно следил за ним, а потом и сам доверился течению, но стоило мне потерять дно под ногами— и я заспешил обратно к берегу. После многократных попыток я заметил, что вода держит меня и несет вперед и нет никакой нужды напрягаться или трусить. Дышал я спокойно и, подражая каждому движению друга, проплыл за ним до середины реки, где течение так усилилось, что проще всего было позволить ему нести себя или делать широкие, плавные гребки. Обманчивое это ощущение являлось мне в снах, у меня словно вырастали крылья, и я в любое время мог подняться над водой, отделиться от земли. Упоительные сны, но я пробуждался разочарованным и разбитым: мать трясла меня, посылая то в школу, то на юнгфоль-ковскую службу, то за покупками, то куда-нибудь в деревню за десятком картофелин.
Уже которую неделю не было ни электричества, ни газа, ни воды. Трамваи и поезда остановились. Поэтому мать пешком по разрушенным, опаленным улицам пошла к универмагу Реннера, где проработала столько лет. Но лишь черные развалины окружали площадь Альтмаркт, из подвалов выносили мертвецов, укладывали их вместе с другими бесчисленными покойниками на мостовых, на ненужных теперь трамвайных рельсах, и сжигали. К кладбищу у Вильдер-Манна тоже ползли вереницы телег, на которых громоздились горы трупов, телеги были прикрыты брезентом, но жуткий запах выдавал, что за груз они везли.
— Я больше не могу,— простонала мать, когда, вернувшись из города, рассказывала об этом.— Мы бессильны, беззащитны, даже руки от грязи отмыть и то нечем.— Она подвинула мне пустое ведро и попросила: — Пожалуйста, принеси воды, иначе я заполучу чесотку или еще чего похуже
С двумя ведрами я поплелся в Альттрахау, где среди полей стояло несколько старых крестьянских дворов и были ручные насосы, вокруг них толпилось множество народу.
— Конечно, из Эльбы воду таскать удобней,— заметил какой-то старик,— только в ней полно трупов.
Рассказывали, что, кроме обычных бомб, разрушавших целые кварталы, на город сбрасывали также фугаски и зажигалки, начиненные фосфором, от которого человек вспыхивал как факел и заживо сгорал, превращаясь в маленький черный огарок. Сотни, если не тысячи, людей, объятых пламенем, бежали по улицам, прыгали с Брюлевской террасы и с мостов в Эльбу, но ничто не могло потушить фосфорный пожар. Полыхая, плыли эти факелы до самого Козвига и Майсена, многие еще кричали.
В нашей небольшой квартире стало тесно. Бабушка спала на отцовской кровати, мать — на диване в общей комнате. Несколько дней жила у нас и тетя Лотта, она не хотела оставаться одна в сгоревшем доме среди руин, где жить можно было только в подвале. Почти каждый день с кирками и лопатами приходил дядя Руди, отдыхал часок и опять шел в Миктен разбирать завал, под которым была погребена его мать, родная сестра бабушки.
— Балки и стальные опоры еще не остыли,— сказал он однажды вечером, показывая почерневшие серебряные пятимарковики, которые нашел в подвале,— сбережения его матери, а больше от нее ничего не осталось.
Ни с того ни с сего заявился вдруг лейпцигский дядя Ханс в офицерской форме и притащил нам опаленную кожаную сумку, большущую, полную шоколада, конфет и банок со сгущенкой.
— Чуть было не сыграл в ящик.— Он задрал штанину и продемонстрировал едва заживший шрам на правой голени. В последнее рождество его призвали под ружье и спешно отправили на Восточный фронт, где его ранило осколком гранаты.— А тринадцатого, будь оно неладно, я находился в санитарном поезде. Только мы остановились на Главном вокзале, как все и началось. Лежачие сгорели. Мои шмотки тоже. Зато мне самому повезло. Не было бы счастья, да несчастье помогло!
Он как был полуголый, так и выпрыгнул из вагона, а потом побежад через вокзальный туннель в убежище, где на походных койках лежали тяжелораненые офицеры. Кругом бушевал огонь, путаница, неразбериха, везде валяются мундиры и всякая амуниция. Документов у него никто не спросил, просто уложили на свободную койку, и все.
— Я, конечно, не стал отказываться, разрешил им лечить себя, обихаживать, поить-кормить. Ну и в конце концов получил новое обмундирование и выписался, разумеется в качестве офицера,— заявил он удовлетворенно.— Итак, теперь я майор и нахожусь в отпуске для полной поправки здоровья. Война все равно долго не протянется. Вот я и хочу маленько пофорсить в родных местах.
Как только раздавался сигнал воздушной тревоги — один-два раза за ночь,— все обитатели нашего дома бежали к школе, потому что у нас в подвале под потолком, опиравшимся на единственный тонкий столбик, никто уже не чувствовал себя в безопасности. У школы были толстые стены и глубокие подвалы со стальными дверями. С некоторых пор только один из учителей обретался в большом здании, которое из-за нехватки угля не топили. Уроков не было месяцами, какое-то время мы ходили в деревенскую школу в Кадице, а потом занимались в трактире на Пишенском вокзале. В школе после того ночного налета расквартировали восточные батальоны; большинство солдат были в форме вермахта, некоторые носили черные или синие шаровары, заправленные в валенки, кожаные пальто и меховые шапки. Они были бородатые, смуглые, с узкими раскосыми глазами, как у японцев или китайцев.
— Господи боже мой, последний резерв! — шептал господин Пич.— Дело и впрямь идет к концу.
Солдаты со своими узлами, чемоданами, ранцами и ружьями сидели на скамейках, неподвижно пялясь на нас, когда мы спешили по коридорам в подвал. Мы слышали, как они шептались на своем странном гортанном языке, иной раз доносилось несколько слов по-немецки: «Жена и ребенок, хорошо!» При первых же разрывах бомб они сползали со скамеек, падали прямо тут, в коридорах, на колени и, воздев руки, то склонялись к земле, то вновь выпрямлялись. Молясь своему, не знаю уж какому богу, они уже не обращали на нас никакого внимания. После отбоя, когда мы выходили из подвала, они толпились вокруг нас с матерью, вокруг других молодых женщин и детей, совали нам хлеб, сало и колбасу из своих узлов и шептали чуть ли не хором: «Жена и ребенок, хорошо!» В одном куске хлеба мать нашла записку с двумя десятками адресов. «Пожалуйста, писать жена и дети, когда убит».
По вечерам мать заставляла меня молиться, молитвы, я знал наизусть, но большей частью про них забывал. Мне приходилось посещать уроки катехизиса; в мрачной башенной комнате Апостольской церкви пастор рассказывал старинные легенды, а иногда и истории про первую мировую войну, которая началась, когда ему, как и моему отцу, было девятнадцать. Только вот отец не вспоминал то время, хотя и побывал в ураганном огне под Верденом; он терпеть не мог все эти военные истории и говорил мне: «Не слушай ты их, это все вранье. Правда куда страшнее, никто ее не выдержит».
После долгого перерыва я опять начал молиться перед сном без напоминаний.
— Милый боженька,— шептал я,— если ты существуешь, сделай так, чтобы Дрезден, и Германия, и отец, и все мы не сгинули в этой ужасной войне и не попали в плен.
А несколько дней спустя мать получила извещение, что отец, от которого в последнее время с одерского фронта приходили все более отчаянные письма, «пропал без вести», то есть бесследно исчез — убит или попал в плен.
Трамвай замедлил ход, строительные прожектора лучились в потоках дождя, освещая сквозь мутные окна отцовское лицо; он кому-то кивал, хотя снаружи виднелись только штабеля бетонных шпал, вывернутая брусчатка, горы щебня. Трамвай с визгом притормозил среди куч гравия и луж, в которых валялись ржавые рельсы и громадные, в руку толщиной, болты. Только теперь вспыхнул красный светофор, какие-то тени метнулись в сторону, должно быть, ремонтники, знакомые отца.
— Вот и здесь началось,— удивленно подытожил он встал, но, когда светофор снова переключился на зеленый, опять сел, а трамвай дернулся и покатил дальше.
— Рельсы никуда не годятся, вконец износились, тонкие стали, как бритва, и сплошь в трещинах,— ворчал
отец, перечисляя, сколько на линии стройплощадок, а ведь, кроме них, есть и другие опасные места, куда, по его мнению, давно пора послать ремонтников.
Он всегда считал себя в ответе за состояние путей, по которым ездил, и сообщал в депо обо всех недостатках, требуя немедленно их устранить. За это многие его не жаловали — он якобы совал свой нос в дела, которые его не касались. Вот он и прослыл «педантом» и «придирой». Казалось, и сейчас его глаза примечали все вокруг, хотя мое присутствие несколько отвлекало его. Я не удивлялся, что порой он увлеченно, как, бывало, мы, дети, торхмошил свою сумку, потом вдруг, очнувшись от размышлений, начинал говорить, жестикулировать, словно знать не знал ничего, кроме своей службы, и снова чувствовал собственную важность и значительность. Сейчас он глядел в окно на светофор, на огни стройплощадки, исчезавшие в мареве дождя.
— Ты не беспокойся — не стоит.— Он повернулся ко мне.— Я справлюсь.
Из Польши, узнав о бомбежке Дрездена, он прислал нам письмо. Начиналось оно как всегда: «Дорогая моя жена и милые мальчики». Я читал его много раз, потому что это было последнее письмо перед известием о пропаже без вести: «Я все время думаю о вас и ничего не знаю, и никто не знает, как там у вас и что будет дальше. Только сообщения по радио да слухи, а им я не верю. Один однополчанин удержал меня, а то бы я удрал посмотреть, что происходит на самом деле, живы ли вы, здоровы ли— ведь это важней всего. Пусть рушатся дома, пусть пропадают вещи — это все дерьмо и глубоко мне безразлично. Но они не вправе зазря удерживать меня тут, вдруг с вами что-нибудь случится, а меня не будет рядом. Я сижу в блиндаже, стою, лежу, глаз не в силах сомкнуть, жду письма о том, что вы живы, и больше мне ничего не надо. Ты, дорогая Герди, садись с мальчиками у стены подвала или у опоры, а лучше даже в углу. Кое-кто считает также, что еще надежнее окоп или щель снаружи. Я бы выкопал для вас глубокую щель, целую пещеру, будь я сейчас с вами, чего желаю всем сердцем Скоро так и будет, обязательно будет, скажи об этом всем дорогим родичам и знакомым, которым я шлю горячий привет».
Мать все чаще рвала юнгфольковские приказы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19