— Не иначе как привидение сюда повадилось,--говорил он потерянно, ничего уже не понимая в этом мире.
С тех пор по вечерам мы сидели без света, так как отца одолевал прежний бзик на всем экономить деньги, хотя они фактически обесценились. Он ничего почти не делал, нас с братом отсылал пораньше на боковую, а у меня под подушкой были спрятаны лампочка с длинным шнуром и книга. Когда мать заходила в спальню, то притворялась, будто ничего не видит. Сама она часто ложилась рано, ведь с утра до вечера работала во вновь открытом продуктовом магазине. Иногда она разговаривала со мной как со взрослым, который способен дать совет и помочь.
— Вон сидит да в окно пялится,— шептала она,— прямо как подменили мужика. Что же с ним война-то сделала?
Она громко всхлипывала, говоря об отцовом недоверии и ненависти к Наперстку.
— Бог весть с каких пор из дому не выходит, шарит по шкафам и задает мне глупейшие вопросы. А вот о работе и о том, как я со всем управляюсь, он не думает.
Она при мне подсчитала, что всего за полмесяца мы уже съели хлебную и мясную норму, которую выдают по карточкам.
— И он еще меня попрекает, что я швыряю деньги спекулянтам, когда покупаю что-нибудь дополнительно.
Еще и теперь на всю квартиру пахло кофейными зернами, которые он высыпал в печь, потому что они-де были с черного рынка.
— Он бы погиб, да и мы бы все померли с голоду, если б я жила по его принципам,— сказала мать, оглянувшись на моего брата, который прикинулся крепко спящим.— Никому не говори,— шепнула она,— мне дают новую палатку у Шютценхофберга, много там не заработаешь, зато место надежное. С какой стати он будет возражать? И вообще, нечего ему тут командовать!
Иногда Корди подкарауливала меня, когда мы с Сэром и Вольфгангом шатались по улицам.
— Чего эта старуха пристает к тебе? — спрашивали мои друзья, подшучивая над тем, что я по-прежнему брал у нее билеты и даже помог ей при переезде, когда она получила собственное жилье.
— Ее родители погибли в концлагере,— сказал я, и, пожалуй, это было все, что я о ней знал. Кроме брата, родственников у нее в живых не осталось, сама же она всю войну провела в каком-то швейцарском интернате.
— Ах, чудесный альпийский воздух! — С этими словами она махнула рукой.— А мне все время хотелось в Дрезден. И вот теперь я здесь, одна как перст.
Поэтому я иногда бегал по ее мелким поручениям, паковал в ящики бесчисленные книги и отвозил тачкой на Шютценхофберг, где она поселилась в маленьком садовом домике с двумя крошечными комнатками и островерхой мансардой. Там, наверху, где у ее кровати штабелями громоздились книги, было даже днем сумрачно и очень тихо. Только слышался скрежет трамвая на крутом повороте. Я обычно пугался, выглядывал в чердачное окно и видел желтые вагоны, на которые Корди и внимания не обращала. Она читала мне что-нибудь из Брехта, Тухольского или Вайнерта, декламировала также сцены из пьес, запрещенных при Гитлере.
— Тебе все это нужно прочитать, все узнать,— говорила она, подсовывая мне книги, одну за другой.
Вечерами она долго не отпускала меня, пила вино, угощала и меня, хоть мне давным-давно пора было уходить.
— Оставайся, зачем тебе спешить домой,— говорила она, переодеваясь в моем присутствии, и садилась в незастегнутой блузке на кровать.— Придет время, и ты вспомнишь обо мне.— Она схватила несколько книг и протянула мне.— На, читай! Замуруй себя в них, если хочешь, я тоже скоро замуруюсь! — в сердцах бросила она, когда я шарахнулся к двери.— Иди, сейчас тебе невдомек, о чем я говорю.
Однажды, пока мать была на работе, приехал казачий генерал и спросил про дядю Ханса. Переводчик переводил, а двое мужчин из нового магистрата смущенно топтались у двери.
— Он бездельник,— сказал отец,— обманщик, мошенник. Я всегда знал.
Но генерал отрицательно покачал головой — ему не верилось — и назвал дядю своим другом.
— Он первый немец, который от всего сердца смеялся вместе со мной, когда война окончилась,— сказал генерал.— Большинство коммунистов до крайности серьезны.
Двое мужчин у двери закивали, один рискнул осторожно вставить:
— Но Ханс Визнер не был коммунистом, мы совершенно точно установили.
Тут отец захохотал:
— Как раз наоборот, он из тех, кто все под себя греб, свое ли, чужое ли, ему все равно.
Генерал и бровью не повел, послал переводчика в машину за бутылкой водки и подсел к отцу.
— Скажите-ка,— спросил он на безукоризненном немецком,— вы были на войне? В нашей стране? — Вопрос прозвучал резко; потом он напомнил, что в тюрьме, из которой он освободил Ханса Визнера, лишь немногие узники остались з живых.— Когда я его обнял, я думал о своей семье, которая на совести у таких, как вы.
Принесенную переводчиком бутылку генерал открыл, ударив ее по донышку; я сбегал за рюмками и напряженно уставился на отца, тот больше не смеялся, но был совершенно спокоен.
— Я этого не хотел,— сказал он.— Я политикой не интересуюсь, поэтому и шурина никогда не жаловал.— Но про дядину торговлю статуэтками нацистов и про форму штурмовика он ничего не сказал, а вместо этого заговорил о себе и о докторше из лагеря для военнопленных.— Она спасла мне жизнь, только вот почему?
Генерал разлил водку по рюмкам, чокнулся с отцом
и мужчинами из магистрата, осведомился насчет отцовской работы и, догадавшись, что с ним случилось, коротко сказал:
— Завтра приходите в трамвайное депо, а если появится Ханс, направьте его ко мне.— Вы сами должны бы понять, зачем живете и будете жить, иначе все напрасно.
Учитель Хауптфогель отвел Сэра и меня в сторонку и спросил:
— Хотите учиться дальше? В полной средней школе?
Мы оба прекрасно успевали по истории и по немецкому, а Сэр еще и по английскому, физике, химии и математике. Сэра прозвали ходячей энциклопедией — к любому понятию он мог отбарабанить определение или теорему: «Закон Гей-Люссака гласит, что объем данной массы газа при постоянном давлении прямо пропорционален абсолютной температуре... Quod erat demonstrandum». Он едва ли читал больше меня, но память у него была феноменальная, страницами цитировал Жюля Верна, Фенимора Купера и Карла Мая, больше сорока романов которого прятал под кроватью. Его отец ни под каким видом не должен был знать про спрятанные книжки; он становился все боязливей, вспыльчивей и чудаковатей, ведь как бывший член НСДАП он потерял работу в городском строительном управлении.
— Мне отец не разрешит,— сказал Сэр учителю.— Он считает, что от ученья одни неприятности, лучше, мол, стать ремесленником.
Я только кивнул, для меня все это явилось слишком большой неожиданностью, но господин Хауптфогель на этом не успокоился и однажды после уроков повез нас в город на экзамен. В полуразбомбленной ратуше собрались несколько сот девочек и мальчиков изо всех дрезденских школ; сорок из них, в том числе мы с Сэром, выдержали экзамен. Наш учитель, вне себя от радости, кинулся нас обнимать.
— Молодцы! Не подкачали!
Он повел нас в ресторан и на славу угостил по своим карточкам пирожными.
— Если кто посмеет вставлять вам палки в колеса, будет иметь дело со мной,— провозгласил он.— Школа теперь не та школа, книга не та книга, и весь мир уже
1 Что и требовалось доказать (лат.).
Несколько дней отец искал по всем шкафам свои свидетельства, страховки, удостоверения и карманные часы. Он ругался и кричал на мать, потому что на том месте, где он их оставил, не было ничего. Вместо этого он обнаружил письма из Лемберга и даже фотографию погибшего фельдфебеля. Стал копать дальше, нашел еще письма, справки и жалованье Наперстка и поздравление с рождеством из автомастерской.
— Сколько же у тебя таких было? — рявкнул он на мать и грубо оттолкнул ее, когда она попыталась выхватить письма.
— А тебе какое дело? — возмутилась она.— Тебе все равно, что с нами будет, крадешь у детей хлеб и еще мораль читаешь! С меня довольно!
К счастью, отец, порвав письма и энергически продолжив розыски, нашел наконец в нижнем ящике свои часы, хотя уже и высказал подозрение, что они давно сгинули в чужой земле вместе с лембергским фельдфебелем или еще с кем-нибудь.
— Это служебные часы,— сказал он.— На них можно положиться, вот в чем дело.
По его лицу скользнула удовлетворенная, примирительная улыбка, когда он завел их и несколько раз сверил с церковными часами.
На следующий день отец попросил меня пойти вместе с ним в трамвайное депо на Трахенбергерплатц.
— Меня ведь больше некому приободрить,— сказал он, аккуратно складывая в папку старые свидетельства, книжку Трудового фронта, справку об увольнении. И хотя это был солидный крюк, мы отправились на остановку у Шютценхофберга: трамваи вновь ходили довольно регулярно.
— Скамейка исчезла,— заметил отец,— ну да погоди, мы опять будем здесь сиживать, я уж об этом позабочусь.
Его прямо как подменили, казалось, и фельдфебель, и Наперсток, и ругань с матерью, и война, и разрушенный город были забыты. Он даже внимания не обратил на выгоревший дом у Шютценхофберга, мимо которого мы прошли впервые. Когда подъехал трамвай, он в радостном возбуждении твердил, что узнает вагоновожатого и кондукторов, и вместе с тем ничуть не расстроился, выяснив, что обознался, спутал их со своими прежними друзьями. Он с гордостью предъявил свой старый бесплатный проездной, но уплатил за себя и за меня, лукаво заметив:
— Само собой, удостоверения недействительны, ведь я же пока не на службе.
Хотя до Трахенбергерплатц было всего три остановки, он занял для нас места у окна и, удобно откинувшись, сказал:
— Скоро трамваи пойдут, как до войны, тогда и старые специалисты понадобятся.— Он вздохнул и сжал мою руку.— Мне надо было раньше собраться О духом.
В депо он велел мне подождать на улице, у поворотного круга; дескать, там интересно, и я, может, передумаю насчет школы и профессии. Полчаса спустя он медленно вернулся и пробурчал с печальной усмешкой:
— В данный момент все места заняты.— Потом обнял меня и решительно, словно подбадривая самого себя, проговорил: — Но я могу пойти в путеукладчики, по крайней мере опять буду при трамваях.
На мою конфирмацию пришли бабушка, дедушка, все тетки, дядья, вернувшиеся с войны, и их дети. Только тетя Миа была одна, ее муж пропал без вести, а дядя Фриц, возвращения которого она ждала с таким нетерпением, был в Югославии. От дяди Ханса нам передали письмо, он теперь ворочает делами в Гамбурге и намерен скоро выслать что-нибудь «мамаше» и «сестренке Герди», поскольку весьма сожалеет о неудаче с куклами. Дядя Макс и дядя Херберт сами кое-как залатали стены своих полуразрушенных квартир и сообща построили автомастерскую, которую собирались вот-вот открыть.
— А почему бы вам тоже не завести свое дело? —«поддразнивали они отца, кивая на мать и меня с братом.— Конка! Вот чего недостает разрушенному городу, Можно и без рельсов, а запрячь волами, их-то вполне хватает.
Кругом смеялись и перешептывались, тетка Миа утирала слезы, вспоминая весточку от дяди Фрица из Югославии: он помогал там восстанавливать разрушенные мосты и собирался жениться на какой-то учительнице из Белграда.
— Она станет преподавать в гимназии, Фрицелю о ней повезло,— сказала бабушка и, утешая, погладила
Много разговоров шло о пианино, которое прикрыли досками и брезентом, так как дождь проникал в миктенскую квартиру через крышу и проломы в стенах. Дядя Херберт вызвался поднять на пятый этаж лебедку и спустить пианино на канатах.
— Когда Фрицель вернется домой, сможет побренчать,— сказал он и выложил на стол сотенную купюру — на спасательную акцию. Он не отставал, пока каждый из родных не внес свою долю, даже отец, которому мать под столом сунула деньги. Только тетя Хелли отказалась:
— На музыку у меня денег нету, я ведь все равно что вдова.
Кузина Инга шепнула мне на ухо:
— Она опять завела шашни с каким-то богатым крестьянином, потому моя помолвка и лопнула.
Инга была, как и прежде, приветлива со мной и даже спросила, основательно напробовавшись шнапса и яичного ликера:
— Хочешь, я снова отращу косы?
Мы стояли на балконе, в комнате было шумно и весело, никто не обращал на нас внимания. Инга вдр^г ущипнула меня, дернула за волосы, поцеловала, расспрашивая заодно о всякой ерунде, а я от волнения дар речи потерял.
— А в бога ты веришь? — тараторила она.— Во время конфирмации, когда пастор говорил, ты все воспринимал на полном серьезе? Ты будешь венчаться в церкви или просто любить ту, которая тебе понравится?
Каждое утро отец ездил на велосипеде на работу к Иойшгедтер-Маркт, иногда сажал меня на багажник и подвозил до школы имени Песталоцци на Гроссенхаинер-штрассе.
— Школа для бедных, так злословят мои коллеги,— говорил он,— они всегда злословят.
Ворочать рельсы, шпалы и брусчатку ему было нелегко, сноровки не хватало, и зачастую над ним смеялись. Но он радовался, что не торчит больше дома, даже в плохую погоду настроение у него оставалось хорошим, хотя в развалинах иногда приходилось бродить по щиколотку в грязи. Его радовал всякий участок пути, где по рельсам поедет трамвай. Правда, сперва надо было расчищать улицу от мусора, обезвреживать и убирать неразорвавшиеся бомбы. В асфальте еще кое-где торчали зажигалки. Однажды отец задел такую лопатой, и язык пламени опалил ему лицо и волосы.
— Что это с тобой?! — испугалась мать, но быстро оправилась от испуга и засмеялась.— Короткие волосы тебе к лицу, да и вообще.
В последнее время он стал почти таким, как раньше, и ссоры в доме прекратились. На стройке им каждый день выдавали обед, и если я заходил к нему, то и мне кое-что перепадало. Ели мы, правда, не на скамейке у Шютценхофберга, а где-нибудь в развалинах, откуда далеко было видно.
— Вот закончим здесь, и я снова пойду на шестерку,— говорил он, поясняя, как раньше проходил маршрут.— Пока линий две, нойштадтская шестерка и кошюцкая, такого еще не бывало.— Он насмехался, что вместо тройки учредили девятый маршрут: — Сикось-накось! Зигзагом через Альтштадт, тут и минуты не выиграешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19