когда она х отца:
— Что я сделала неправильно, скажи! Тебе-то что, у тебя выручка да билеты, они никогда не плесневеют. Ты ничем не рискуешь, стоишь себе, свистишь, болтаешь, считаешь гроши и в ус не дуешь. А я должна думать, считать, заказывать и все время рисковать, иначе в магазине будет хоть шаром покати. И ты еще тычешь мне в нос своей выручкой и занудным трамваем!—Она фыркнула и решительно потребовала: — Возьми завтра в депо аванс, и я покрою недостачу до последнего гроша. Рискни хоть разок, а? Ведь вся семья в беде!
Лето стояло жаркое, с обильными дождями.
— Мне все кажется перевернутым с ног на голову,— призналась Зеленая и принялась шептаться со мной, уведя от Сэра и Хорста Редера. Она касалась меня волосами и вообще была так близко! На последнем уроке я получил записку: «Подожди, пока все уйдут». Выйдя из школы, мы налетели на господина Фишера, который выкатил со двора велосипед и лихо, одним прыжком, вскочил в седло, как молоденький, будто ему не шестьдесят пять или там восемьдесят, а всего-навсего восемнадцать.
— Ну-ну, голубчики! — засмеялся он.
Не сознавая, чего мы хотим и что нами движет, мы тоже засмеялись и поспешили удрать со школьного двора— через поваленный забор, садами, прочь из города. Наконец мы уселись под деревом у лесного озерка. Кругом безлюдье и по-прежнему жара. ]Мы разделись и стали плавать, не приближаясь к тому берегу. Вода была нам по грудь. Потом, не смея ни заговорить, ни поднять глаза, поплыли обратно и залезли в камыши, подальше друг от друга, чтобы одеться. Когда начался дождь, мы опять спрятались под деревом, сели там, касаясь один другого плечами; Урсула вытащила из школьной сумки томик Гейне. Капли дождя разбивались о книгу в красном матерчатом переплете, и скоро наши руки и лица, плечи и ноги тоже стали красными.
— Красный — цвет опасный,— продекламировала Урсула, подхватив выскользнувшую из рук книгу.
Она прочла десять-двенадцать стихотворений, не больше. Дождь перестал, и мы без всякой робости друг на друга, снова поплыли через озерцо и валялись на берегу до тех пор, пока не стемнело и опять кулаком по столу и Напустила не пошел дождь. Книга лежала в траве совершенно выЯн мокшая, мы завернули ее в мою рубашку, все и так было красным.
Затем пошли бессонные ночи: я шатался по темным улицам с Сэром или Хорстом Редером, но больше всего с Зеленой, у которой жизненный план был уже наготове:
— Стану актрисой, замуж не пойду, и детей у меня не будет.
По моей просьбе Корди давала ей уроки актерского мастерства и водила в геатр, вместо меня. Когда я поздно вечером поджидал Урсулу возле цома, она приходила, напевая мелодии Легара или Штрауса. Разучивание ролей доставляло ей меньше удовольствия.
— Эти Минна фон Барнгельм и Луиза не по мне,— говорила она.— Слишком старомодные.— И Зеленая мечтала о новых, необычайных пьесах.— С зонгами, без всяких там тра-ля-ля, что-то совершенно новое, небывалое!
После полуночи в ближнем лесу или где-нибудь на лугу она рассказывала невозможные истории, для которых тут же придумывала фантастические декорации и костюмы, устраивала между деревьями сцепу и, естественно, играла главною роль.
— В школе мне больше не выдержать, изо дня в день одно и то же, зубрежка,— словом, ерунда, которая никогда не понадобится,— говорила она, насмехаясь над господином Фишером и другими учителями, ничего-де не понимавшими в искусстве и реальных проблемах.— Сухие, скучные типы.
Я кивал, мне школа тоже опротивела, слишком уж педантично господин Фишер подчеркивал орфографические и пунктуационные ошибки в моих длинных, восторженных сочинениях и неизменно ставил «в целом удовлетворительно».
— Нет, надо что-то делать, надоело все,— сказал я, все более воодушевляясь замыслами Урсулы.— Театр, кабаре, агитбригада или хотя бы листовка против Фишера.
Все последующие дни мы совещались насчет этого с Сэром, Хорстом Редером и еще кое, с кем из недовольных школой ребят. Но Хорст высмеяд Урсулины планы, назвав их «опереточной дешевкой», и взамен предложил выпускать школьную газету, не какую-нибудь там агитку, а вроде бюхнеровского «Гессенского вестника»1 или «Вельтбюне» Осецкого2 — каждую неделю новый, сенсационный выпуск.
— Пишем не боясь последствий и под псевдонимом. Чур, я буду Попрошайка.
Мы сразу так и загорелись, я назвал себя Критикус, а Сэр — Квод-эрат-демонстрандум. Никакого разрешения мы спрашивать не собирались, ведь господин Фишер не уставал повторять, что время запретов миновало. Лишь Зеленая упорно держалась за свой «опереточный» план, журналистику она ни в грош не ставила.
— Всякими там статейками вы разве что школу и взбудоражите, но ведь школа-то — просто примитив! — презрительно заявила она.— А миру, черт его побери, на вас чихать.
От всякого сотрудничества она отказалась.
— Урсула! — крикнул я ей вдогонку.— Зря ты так! Вот увидишь, как все пойдет!
Работа в саду была заброшена, и отца до Шютцен-хофберга или до маминого магазина я с собакой уже не провожал.
— Времени нет,— говорил я,— школа.
Но виной всему была газета, которой я занимался с утра до ночи, даже на уроках: что-то писал, правил, передавал под партой листки Сэру или Хорсту, записки порхали по рядам, частенько сопровождаемые смешками и ухмылками.
— Что тут смешного? — вопрошал господин Фишер, словно бы чуя недоброе.— Извольте взять себя в руки, жизнь — это не шуточки.
Как только звенел звонок, мы вылетали из класса и запирались в школьном подвале, где Роланд набрасывал заголовки и карикатуры к нашим заметкам. После обеда в конторе садоводства — она принадлежала родителям Клауса Хенеля — мы перепечатывали страницу за страницей на старой машинке «Континенталь». Контора находилась недалеко от площади Хубертусплатц, где я часто
1 Прокламация немецкого революционно-демократического писателя Георга Бюхнер (1813—1837), известная лозунгом «Мир хижинам Война дворца!».
2 Литературный /журнал, основанный писателем-антифашистом Карлом фон Осецким (1889—1938), замученным нацистами в концлагере.
подлавливал своего брата, который с недавних пор самостоятельно путешествовал на трамвае.
— Откуда у тебя деньги на проезд? — полюбопытствовал я.
Он вывернул пустые карманы и засмеялся:
— Иной раз, конечно, и нарвешься на отца, ну тогда получаешь от него десять пфеннигов и едешь домой.
Ахим кивнул на карусель и качели, установленные тут впервые после войны.
— Покатай меня,— попросил он, не обращая внимания на трамвай, из которого ему делал знаки отец.
— Ты лучше у него поклянчи.— Я пересчитал в кармане мелочь.— Мне деньги еще нужны, на бумагу и ленту для машинки. Родители Хеыеля даром ничего не дают. А кроме того, у меня нет ни желания, ни времени на этот балаган, придумай что-нибудь поумнее,— назидательно сказал я и помчался прочь.
Ахим потрусил за мной, он запыхался и все оглядывался на карусель с летящими дирижаблями.
— Ну ладно.— Я остановился, сообразив, что денег у меня хватит, даже если я куплю ему билет.— Вот, держи.— Я протянул ему мелочь.
Но он отрицательно помотал головой, отскочил от меня и расплакался.
— Ты думаешь только о себе,— кричал он на меня.— Вы все думаете только о себе и никогда о других, никогда!
Ничто — ни уговоры, ни упреки, ни даже принуждения— нас не останавливало. Учительских окриков и запретов мы не боялись, насмехались над наказаниями, которые служили нам лишь поводом для новых иронических сентенций и выпадов. Сэр и Клаус издевались над безмолвной писаниной господина Фишера на классной доске, над уроками латиниста доктора Корино, рассказывавшего о военных походах Цезаря так, будто ничего более важного в мировой истории не происходило. Хорстов Попрошайка с наивной хитростью резонерствовал не только про новую школу, но и про многие другие новшества в городе. Он любовался тортами, сардельками и белыми булочками в государственных коммерческих магазинах, но купить их не мог, равно как и ржаной хлеб в кооперативной лавке, поскольку у него не было ни денег, ни карточек, был только голод. А вот мне не давала покоя мраморная статуя Германии на площади Альтмархт, рухнувшая во время налета, а затем исчезнувшая, возможно разбитая или спрятанная. «Где же эта Германия, не стоит ли разыскать ее и убить, если она еще жива?» — дерзко вопрошал я. С богиней в разрушенном городе у меня происходили разные фантастические вещи: целыми днями она сидела в засыпанном бомбоубежище и только ночью иногда высовывалась наружу, чтобы посмотреть, что сталось с Германией. Если ее что-нибудь радовало — а такое случалось редко,— она выползала из руин, ходила вокруг, заговаривая то с одним, то с другим, раз даже со мной, когда я выглянул из окна. Она стояла под уличным фонарем, ввинчивая позолоченную лампочку, чтобы я увидел ее в наилучшем свете. «Не вешай голову, мы поднимемся вновь»,— улыбнулась она, воссияв нимбом, от которого открошился совсем маленький кусочек. Она хотела пожать мне руку, поздравить меня с успехом в изучении немецкого, но отпрянула от оконного стекла, в котором увидела свое отражение. «Время не прошло для меня бесследно,— созналась она.— Я утомлена, стала боязливой и старой, старомодной».— «Но я не забуду тебя, Германия!» — крикнул я, чтобы хоть немного ее утешить. Именно эта последняя фраза до крайности возмутила господина Фишера.
— Это как же понимать? — повторял он.— Либо вы уберете эту дерзкую фразу, либо мы уберем газету. Решайте.
Дома тоже царило полнейшее замешательство: отец стал коммунистом. Вытащил из тужурки партбилет и показал его матери, а она только покачала головой и спросила:
— Ты хоть знаешь, что такое коммунизм?
Я с нетерпением ждал, что ответит отец, так как наш учитель господин Фишер всегда уходил в сторону, когда его об этом спрашивали: «Сейчас мы закладываем фундамент, потом камень за камнем возведем стены и в конце концов увенчаем все крышей — это и есть коммунизм».
Отцу все представлялось гораздо проще; коллеги уговорили его вступить в партию, потому что для него это было бы логично, разумно и не без выгоды.
— Ну например, в дни собраний я не буду выходить в ночную смену,— сказал он.— А кроме того, там все наши.
Ему попросту было неприятно, когда на конечной остановке или в депо другие трамвайщики говорили о всевозможных проблемах, а его как бы и не замечали.
— Я тоже за мир, против войны и эксплуатации и зарабатываю теперь больше прежнего,— пояснил он и облегченно вздохнул, когда мать с ним согласилась:
— Что ж, разве кто против мира и хороших заработков.
Но своих нападок она не прекратила, потому что отец до сих пор не читал ни газет, ни книг и понятия не имел, как тяжка и сурова ее будничная жизнь.
— Я вот надрываюсь за восемьдесят марок в неде-лю, вроде бы много, но они же ничего не стоят! — горячилась она.— К пятнадцатому числу каждого месяца все по карточкам сжираем, а потом я волей-неволей докупаю масло по коммерческим ценам и еще многое другое из-под полы. Спроси-ка твою партию, как мне обеспечить детей зимними вещами!
В пустом трамвае, который мчался вперед и все-таки почти не двшался с места, с визгом тормозил и, точно по камням, громыхал дальше, отец только в сердцах рукой махнул, когда я напомнил ему о том времени.
— Довольно скоро меня вышвырнули из партии,—- сказал он,— ведь я не оправдал надежд.
Действительно, на собраниях он молчал, удивленно слушая выступления, и партийных взносов не платил, так как мать потребовала сперва купить обувь нам с братом.
— Возможно, стоило бы честно признаться, что у нас трудное положение. Я ведь тогда даже в дневную выручку пальцы запустил, чтобы мать смогла покрыть недостачу.— Он пожал плечами, будто так до сих пор и не понял, как умудрился пойти против своих принципов.
— Однажды меня вызвал из-за твоей писанины ваш учитель,— рассказывал он, вспоминая теперь подробности моей истории про Германию, которые сам я давно забыл. Оказывается, каменная дама с фонарем в руке появилась перед нашим окном, чтобы вместе со мной отправиться на поиски доброго счастливого будущего.— Твой учитель ругал меня за то, что я, коммунист, поощряю подобные фантазии,— добавил он, признав, что мои опус удивил его и привел в ужас.
Но тогда он ничем меня не попрекнул, только спросил, с какой стати я пустился в такие выдумки: «Откуда это у тебя, сынок?» Он, похоже, чуточку гордился моей писаниной и кое с чем был согласен, хотя то качал головой, то смущенно улыбался, читая мои заметки в школьной газете.
— Я вот вечно мучаюсь,— признался он теперь,— сам-то не умею правильно выразиться, большей частью не нахожу слов или даже вообще не знаю, что сказать.
В школу пришли новые учителя: доктор Вильсон, математик; господин Фёльц, актер и декламатор, преподававший историю и немецкий; обер-штудиенрат Гётце, биолог и химик, в чей дом на улице Обервахвицер-Берг нас часто приглашали.
— Дом деревянный, но переживет и моих семерых детей, и дюжину внуков, так что располагайтесь-ка поудобнее,— говорил он, угощая нас в кругу семьи кофе и пирогами.— Чувствуете, как тут уютно и тепло? Именно поэтому в холодной Сибири строят из дерева, а тут у нас ветер так же свищет.
В первую послевоенную зиму у него замерзло персиковое дерево, росшее возле крыльца, и он до сих пор оплакивал эту утрату: наверняка всему виной нехватка угля, раньше, мол, домашнее тепло и дерево согревало.
— Но я выращу новое, ведь времена потихоньку изменятся к лучшему, я же биолог, а следовательно, оптимист.
Зато учитель математики и физики доктор Вильсон высказывался о «временах» менее оптимистично, он признавал только цифры, уравнения, формулы, естественнонаучные законы.
— Тут уж без обмана,— говорил он и одергивал даже Сэра, который лучше всех успевал по его предметам, но часто нервно хватался за очки или за часы и все, чего класс не понимал, называл «примитивным» и «абстрактным».— Разве для того, чтобы слушать, вам тоже потребны очки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19