Там были построены казармы и упражнялись новобранцы; Хеллер — так называлась вырубка — выглядел как настоящее поле боя: везде сновали танки и мотоциклетки, солдаты стреляли холостыми, рвались ручные гранаты и мины. Нам было запрещено останавливаться у забора, а скоро и Разбойничью пещеру у Красного пруда замуровали и обнесли стеной и вообще понатыкали вокруг Хел-лера часовых и склады боеприпасов. «Ну-ка пошли отсюда!— кричали солдаты.— А прихлопнем!» Поэтому мы забирались все глубже в лес. Иногда я прихватывал с собой брата, хотя мой друг и был против. Еще за нами увязывались Гюнтер и Манфред из соседнего дома, и даже Анита с Габи, надоедавшие нам трепотней о любви и любовных письмах. На холме невдалеке от лесных прудов мы собирали и ели чернику, потешались над своими синими губами и зубами, а потом, недолго думая, превращались в краснокожих и строили вигвам из сучьев и хвороста. Мы с Вольфгангом — индейские вожди — усаживались на корточки среди вереска, откапывали томагавк войны, беседовали, подражая Виннету и Олд-Шэт-терхенду и в конце концов раскуривали трубку мира. Однажды, когда уже стемнело, мы привязали Манфреда и моего брата к дереву, залезли в шалаш из сосновых сучьев и начали праздновать свадьбу вождя Вольфганга с Анитой, его скво.
— В конце концов, все мы тут взрослые,— сказала индейская невеста и разделась догола.
Мы тоже сняли штаны и рубашки. Какое-то время мы так и сидели, красные как раки, с пылающими физиономиями, удивляясь сами себе. Только Габи отказалась раздеваться. Она убежала, долго проплутала где-то одна, а когда поздно вечером вернулась домой, рассказала все родителям. Моя мать, узнав, возмущенно покачала головой и только сказала:
— А братишку ты, значит, привязал к дереву. И не стыдно?
У отца был брат, дядя Вальтер, моложе его на два года. Он работал подмастерьем у сапожника и регулярно снабжал отца обрезками кожи, каблуками, гвоздями и деревянными шпильками для починки нашей обуви. У него же отец перенял и кой-какие сапожные хитрости.
— Если трамваи вдруг перестанут ходить,— говорил дядя Вальтер, когда первые бомбы упали на рейнские города,— у тебя по крайней мере будет профессия.
Он хотел и меня обучить, пророчески возвещая, что, мол, так или иначе все обратится в прах и пепел и люди станут, как в прежние времена, ползать на четвереньках,
1 Герои приключенческих романов немецкого писателя Карла Мая (1842—1912).
ну а ползать лучше уж в ботинках с крепкими подметками.
— Автомобили, дирижабли, воздушные шары, самолеты— к черту их! — ругался он, стуча себя пальцем по лбу, хотя раньше все это его восхищало.
— А ты что? Тоже как отец? — спрашивал он, а я пялился на его руки, всегда черные от дегтя, которым он промазывал подметки и каблуки, чтобы после починки они выглядели как новые.
Когда дядя Вальтер венчался и пастор в церкви надевал ему на палец кольцо, я думал только об одном: есть ли на пальце следы дегтя? Забыл даже рассыпать перед новобрачными цветы, а по дороге домой то и дело оглядывался на дядю Вальтера и в конце концов растянулся с полной корзинкой роз.
— Это к несчастью,— сказала бабушка и перекрестилась.— Запомни: и падет с неба огонь, и сера, и много, много смолы!
Дом, в котором мы жили, выстроили за два года до войны. Наш подвал был самым просторным, с опорным столбом посередине, и значился бомбоубежищем.
— Что ж, будем готовиться к худшему,— сказал отец и перетащил дрова и уголь в самый дальний конец.
Он не читал газет, зато отлично знал, что происходит в городе, по которому колесил изо дня в день.
— Мешки с песком разгружают,— сообщил он однажды вечером.— По мне, лучше бы привезли мешки с картошкой.
Он еще шутил и не верил, что эшелоны, которые он видел на насыпях и мостах, были уже на пути к войне. На черную светомаскировочную бумагу, внезапно появившуюся в продаже в канцелярских лавках, он не желал тратить ни пфеннига.
— Не стану же я заклеивать окна, да еще платить за это.
Но когда и возле окна нашего подвала сложили мешки с песком, а в каждом доме развесили огнетушители, отцу стало не до шуток. Незадолго до призыва он вместе с соседями расчистил чердак от хлама, чтобы в случае нужды легче было тушить. В конце концов он и светомаскировочные шторы раздобыл и даже собственноручно их приладил. Купил мне и матери противогазы, а когда родился брат, сказал, что тому будет достаточно прикрыть рот мокрым платком.
— Ну, а мне-то,— рассуждал он, собирая чемодан,— мне-то кто рот заткнул? И ведь все до одного молчат! Ты вот понимаешь, зачем нужна эта война?
Моему брату уже исполнилось пять лет, когда на Дрезден упали первые бомбы. Он даже не проснулся — бомбили довольно далеко, во Фрайтале, рядом с мукомольней Бинерта, о которой я только и знал, что оттуда нам привозят хлеб. Наутро кое-кто из моих друзей поехал в Кошюц, чтобы с горы посмотреть на руины. Я тоже совсем было собрался, но мать не отпустила:
— Нечего тратить деньги на трамвай, скоро здесь то же самое будет.
Тринадцатого февраля сорок пятого года, в масленичный вторник, только я снял свое индейское одеяние, завыли сирены \ как, впрочем, и каждый вечер. Брат даже не проснулся, когда мы несли его в подвал. Бомбы рвались все ближе и ближе. От столба отвалился кусок штукатурки, стены, к которым мы буквально прилипли, заходили ходуном. Старый господин Пич еще постоял у подъезда и видел, как падали зажигательные бомбы.
— Пришел наш черед,— прошептал он, торопливо входя в подвал.
У его жены случился сердечный приступ, она упала со стула, жадно глотая воздух. Мать сунула брата мне на руки и побежала в квартиру за забытой аптечкой. А вокруг грохотали бомбы.
— Стекло в балконной двери вылетело,— сказала она, отсчитывая в ложку капли, влила их в рот фрау Пич и спросила: — Ну что, лучше?
А когда потух свет, она обняла одной рукой меня, а другой брата и проговорила:
— Это ерунда, пустяки, просто короткое замыкание или обрыв сети, кабель полетел. Слышите, там почти все стихло.
По вагону гулял ветер, словно все окна и двери были распахнуты. Отцу это как будто бы ничуть не мешало. Он
1 Здесь и далее в повести имеется в виду англо-американская бомбардировка Дрездена, осуществленная 13—14 февраля 1945 года с целью «продемонстрировать мощь» англо-американских вооруженных сил. За три налета на город, не имевший военного значения, погибло свыше 135 тысяч человек, было разрушено более 35 тысяч зданий.
расстегнул верхние пуговицы тужурки, достал из внутреннего кармана очки и, надев их, повернулся ко мне.
— Стало быть, таким ты меня совсем не знаешь? — И опять улыбнулся.
После возвращения из плена отец стал носить очки, правда, и на службе надевал их нечасто, а уж дома и вовсе в редких случаях, когда читал газету. У меня сложилось тогда впечатление, что он воображает, будто очки придают ему солидности. А может, прятался за стеклами, оттого что потерял уверенность в себе? Теперь он, похоже, чувствовал себя беспомощным и передо мной. Пожал плечами, постучал по своей сумке, но тем и ограничился, больше денег за проезд не требовал. Отец отдалился от всего, что раньше было ему близко и дорого. Казалось только, он любой ценой желает сохранить свое место в трамвае и в моей памяти.
— Да нет, отлично знаю,— возразил я, лишь бы сказать что-нибудь утешительное.
Внешние перемены в нем, на мой взгляд, были минимальны. Правда, стекла очков стали гораздо толще, значит, это уже не баловство, а необходимость, без них он не смог бы работать. Возможно, все это плод моего воображения, но мне почудилось, будто он изо всех сил старается доказать собственную незаменимость. Иначе с какой стати он вдруг вскочил, ринулся на заднюю площадку, засвистел в свисток и, лихо развернувшись на подножке, выкрикнул остановку, хотя кругом в помине не было ни одного пассажира. Запыхавшись, он вернулся на свое место и принялся взахлеб рассказывать, что служит уже «целую вечность», что персонала который год не хватает и ему приходится по нескольку раз в неделю замещать других, молодых, которые эту работу, очевидно, ни в грош не ставят.
— Это выше моего разумения,— проговорил он, подмигнув мне сквозь толстые стекла очков, исказивших улыбку.— Хотя зря я во всем доискиваюсь смысла. Как по-твоему, заменят нас автоматы?
Когда мы после налета протиснулись меж взрослых к двери и замерли на пороге, не решаясь выйти на улицу, небо над городом было огненно-красным, точно от невиданного кровавого заката. Хотя и школа напротив, и голые кусты в школьном саду, и наш дом остались невредимы, но всему этому, казалось, угрожал огненный смерч, который неудержимо бушевал в Старом городе. Из-за
школьной крыши валил черный дым и летели хлопья сажи — дождь пепла, покрывавший нашу одежду, лица, руки. Горячий ветер шевелил у наших ног ленты серпантина и конфетти. Вольфганг нагнулся подобрать перо из индейского убора и спросил:
— Это ты потерял?
На нем был маскарадный костюм: трапперские штаны с бахромой, только вместо деревянного ружья на плече висел противогаз, к которому его мать, когда началась бомбежка, привернула фильтрующую коробку. Взрывы слышались еще и теперь, следовали один за другим, то далеко, то совсем рядом.
— Бомбы замедленного действия,— сказал господин Пич и отступил подальше от двери вместе со своей женой, которая, дрожа всем телом, цеплялась за его локоть.
— Этому конца не будет,— стонала она,— во всяком случае, ничего хорошего нас не ждет. Но противогаз я ни за что не надену — все равно задохнусь в нем.
Лишь моя мать оставалась спокойной. В руке она держала стеариновую свечу и теперь зажгла ее, так как электричества больше не было.
— Погасите свет! — завопил кто-то из соседнего дома.— Затемнение! Бомбу на башку захотели?!
Никто на это не обратил внимания. Отблески пожара, охватившего город, скользили по испуганным лицам.
— Пошли!—скомандовала нам мать. Брат только сейчас проснулся от громового взрыва, схватил перо и попытался засунуть его в вихры, размазывая по лбу пепел.
— Да брось ты! — прикрикнул я, потому что выглядел он ужасно нелепо.— Дай сюда перо, тебе спать пора!
В нашей комнате над диваном висела картина, на которой мужчины и женщины в туниках перетаскивали с помощью примитивных блоков камни и колонны для храма, сооружаемого на опушке рощи из пальм и кипарисов. Гравюра была старинная, оправленная в золоченую рамку, но никто в доме не знал, кто, собственно, ее автор. Отец наткнулся на нее на чердаке, когда расчищал его от хлама, заодно освободил и находку от толстого слоя пыли. Под стеклом пыль и пятна на гравюре остались, поэтому ни фамилию художника, ни название прочитать было невозможно до тех пор, пока тринадцатого февраля одновременно не лопнули стекла на картине и в балконной двери.
— Смотри-ка! — изумилась мать, уложив брата на диван.— Теперь все можно разглядеть.
При свете свечи я с удивлением увидал, как тяжко трудились люди на гравюре: ломали камень, обрабатывали блоки и колонны, перетаскивали их с помощью катков и рычагов, сотни тружеников тянули за канат, чтоб возвести одну-единственную арку, работали в поте лица, а под пыльным стеклом все это казалось чуть ли не идиллией.
Внизу было написано: «Расцвет Эллады. Рисовано Шинкелем». А что я вообще знаю об этом? —подумалось мне. И как же мал наш дом, ведь потому-то мы и дрожим за него, только бы он выстоял. В эту минуту второй раз за ночь завыли сирены.
— Возьми свечку и Ахима! — крикнула мать, хватая два чемодана и две сумки, больше ей было не унести.— Затемнением пусть занимается противовоздушная оборона, а лучше сразу накрыть город саваном. Ну а нам с вами забиться бы сейчас куда-нибудь подальше в лес!
В школе старый учитель Кнёрншильд однажды показывал нам яркие картинки, на которых херуск Герман со своими кимврами и тевтонами, копьями и боевыми топорами, лошадьми в тяжелых латах и с рогатыми шлемами, панцирями, щитами и мечами одержал в Тевтобургском лесу победу над римлянами. Раньше, пояснял он, римляне победили греков, а еще раньше греки — троянцев и египтян, а египтяне — персов. Поэтому-де битва в Тевтобургском лесу в девятом году нашей эры есть дата, которую нам надлежит запомнить, ибо все в истории ведет начало от этой германской победы, и нынешняя: поха тоже. Учитель Аурих откладывал в сторону учебники и зачитывал нам вермахтовские сводки, речи фюрера и специальные сообщения, которые заставлял нас учить наизусть вместо стихов. Он лупил тростью по рукам каждого, кто, вытягиваясь в нацистском приветствии, держал руку ниже уровня глаз. А однажды, когда мы отвинтили снаружи дверную ручку, чтобы хоть часок отдохнуть о г его рева, он вышиб дверь своими форменными сапогами. Только фройляйн Буссе, на уроках которой мы горланили «Песню об Англии», если она слишком уж приставала к нам с грамматикой и лексикой,— только фройляйн Буссе
1 Шинкель, Карл Фридрих (1781—1841)—немецкий архитектор и художник-классицист.
оставалась спокойна и, терпеливо сидя за кафедрой, повторяла:
— Раньше я много путешествовала. И повсюду люди, такие и сякие, предметы и события, и все с другими именами, названиями — короче, кругом слова, которые следует знать, чтобы судить о них. Поверьте мне, иностранные языки учить очень даже стоит.
Летом, еще до налетов, я ездил с тетей Мией на пароходе по Эльбе в Ратен, мимо замка Пильниц, мимо небольших фабричек Хайденау, мимо Пирны, мимо высоких скал Бастиона. Затем вагончик подвесной дороги перенес нас через пропасти к Лихтенхайнскому водопаду, там мы осмотрели Хлев — большую пещеру в скале, где во время Тридцатилетней войны крестьяне прятали скот.
— Страшная была война, и сюда добралась,— сказала тетя Ми а.
Она была замужем за дядей Эрнстом, сыном бабушкиной сестры, он дослужился до фельдфебеля и получил Железный крест. На обратном пути в Ратен тетка то и дело пичкала меня сладостями, которые он присылал ей из Греции.
— В Греции тяжелые бои, а я уже целую вечность не получала писем,— с тревогой говорила она.— И от дяди Фрица из Югославии тоже нет вестей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19