В унитаз мы поставили ведерко, но днем никто не осмеливался выйти с этой «благодатью» во двор. Брат ждал темноты, а потому и спать ложился позже, к ведру он никого не подпускал и очень старался, чтобы все росло как следует. В соседях мало-помалу проснулась зависть — ни у кого не было таких крупных помидоров, кольраби, табачных листьев. От воров мы были застрахованы, с тех пор как отцова кровать переместилась к балконной двери. Сон у отца был чуткий, и он сразу же просыпался, если кто-то шел по гравийной дорожке. Однажды он соскочил с кровати и, выпрыгнув через балконные перила в сад, сцапал за ошейник овчарку, которая лишь залаяла и жалобно заскулила. Тут уж проснулись и мы, бросились на балкон, удивляясь, почему собака не убегает, хотя отец отпустил и даже отпихнул ее, а для верности еще и ногой поддал.
— Оставь ты беднягу,— мать засмеялась,— я что-то не слышала, чтобы собаки жрали томаты и капусту и курили табак. Если пес останется, у нас будет сторож, и ты сможешь наконец спать спокойно.
На следующее утро явился дедушка.
— Вчера опять пришли письма,— сказал он.— Где Герди?
Мне было велено срочно сообщить матери, что бабушке плохо, что опять был врач и надежды мало. И хотя мне пора было в школу, я помчался в палатку возле Шютценхофберга, где с недавних пор мать торговала в одиночку.
— Извините, мне нужно уйти, —сказала она покупателям, топившимся у прилавка, и выпроводила их на улицу.
Она так разволновалась, что даже дверь не заперла, а я, думая только о школе, побежал на трамвай, чтобы успеть хотя бы ко второму уроку.
Оставшись одна, бабушка слезла с кровати и, ползая( на четвереньках, уложила в большую кожаную сумку не-| сколько платьев и ночную рубашку: собралась ехать к дяде Хансу, а потом — к дяде Фрицу. Кроме нового письма из Югославии, ей пришло извещение из Гамбургского суда, что ее старший сын обвиняется в мошенничестве и неуплате крупного долга. Лишь силой матери удалось удержать бабушку дома. Старушка перепутала имена своих сыновей — хотела купить свадебный подарок Хансу и уплатить долги Фрица.
— Герди, но пианино мы не продадим, у меня достаточно отложено для мальчиков,— сказала она и уснула, предварительно достав из сумки свою сберегательную книжку, в которой хранила и наличные деньги.
За те полчаса, пока мать ходила на Шютценхофберг закрывать палатку, бабушка проснулась и дрожащей рукой написала несколько строк Фрицу и Хансу, на сей раз их не перепутав. Пусть дети распорядятся ее имуществом, чтобы вызволить из беды старшего, в крайнем случае даже пианино продать можно.
— Фрицелю так срочно не надо, он и один справится,—сказала она, перед тем как умереть на руках у матери и деда.
Когда мы отправились на похороны, с нами увязалась и овчарка. Даже когда отец рано утром ехал на велосипеде в депо, пес немного провожал его, затем останавливался и ждал, пока мать и мы с братом не выйдем из дома. Тому, кто выходил последним, доставалось больше всех: не помогали ни ругань, ни шлепки — пес бежал за мной или за братом до самой школы, понурив голову, стоял у ворот и, лишь потеряв нас из виду, возвращался на свое место под балконом. Он был предан, простодушен и неисправим, назвали мы его Михель. Если кто-нибудь приходил домой, он плясал вокруг, приближался следующий — он и ему несся навстречу. Казалось, его непрерывно терзали сомнения, кого надлежит одаривать наибольшей благосклонностью, и, когда мы собирались вместе, голова его вертелась, как на шарнире: то на одного посмотрит, то на другого.
— Помрет ведь, если вдруг кто-нибудь не вернется,— говорил отец, который всегда охотно трепал его по голове и подкидывал ему что-нибудь из своего ужина. Выгонять пса ночью из квартиры сторожить сад у отца прямо-таки рука не поднималась.— Все равно никто не тронет зеленые помидоры, пусть Михель уж лучше проследит, чтобы мы не ссорились, это главней.
Летом я выклянчил у отца велосипед для поездки на каникулы. Мы с Сэром уже давно планировали большое путешествие: мне хотелось к морю, он же предпочитал горы.
— Не будь этих идиотских границ,— говорил он,— мы бы смогли поехать в Альпы, а через них в Италию, в Рим. Зачем мы тогда учили латынь?
Хорст Редер попробовал уговорить Зеленую поехать с нами: на багажнике, у всех по очереди. А она высмеяла нас, для нее наши велосипеды были просто рухлядью.
— На этих драндулетах вы все равно далеко не уедете,— ехидничала она,— помяните мое слово.
Не успели мы выбраться из города, как у Хорста лопнула шина на переднем колесе Он обмотал ее веревкой и, проклиная заедающее колесо, вернулся из Хайденау домой. Мы с Сэром поехали дальше в направлении Саксонской Швейцарии, но в Пирне у меня спустила камера, и Сэр заявил:
— Зеленая нас заколдовала!
Я кое-как залатал камеру, обвязал хлипкую шину проволокой от заднего фонаря и так добрался до Ратена; там мы и заночевали, без разрешения, в амбаре на берегу Эльбы. Утром я сплавал на тот берег, поставив перед собой задачу — не дать течению снести меня ни на метр.
— А чего ты там не остался? — спросил Сэр, когда я вернулся, утомленный плаванием.
Рядом с ним сидела дочка хозяина амбара, сперва наше вторжение очень ее возмутило, но потом она все-таки принесла толстые ломти хлеба и парное молоко.
— Кушай на здоровье,— сказала она Сэру.— Смотри, ты мог бы получить еще и обед, и ужин.
Но Сэр покачал головой и ловко спрятал половину завтрака за пазуху, так что она даже не заметила. Он поехал со мной, не поддавшись на заманчивые посулы, и по дороге подсовывал мне куски крестьянских харчей.
— Любовь приходит через желудок,— сказал он,— и уходит тоже, быстро, не успеешь оглянуться, а уже забыл.
Вечером мы добрались до старой дощатой хижины под скальным обрывом. Раньше тут был приют альпинистов, а строил хижину отец Сэра с товарищами. Несколько балок проломилось, в дыры нанесло листьев и глины. Такое впечатление, будто долгие годы сюда никто не заглядывал, и все же мы обрадовались крыше над головой и мгновенно заснули после утомительной поездки. Правда, и проснулись скоро: дождь лил прямо на нас, со скал низвергался грязный водопад, заливший всю нашу поклажу. Хижина грозила вот-вот рухнуть; ежась от холода, мы на корточках примостились в углу и попробовали развести огонь, но коробок со спичками насквозь вымок.
— Что бы нам остаться в амбаре с той девчонкой,— вздохнул Сэр.
Я уставился на крышу, сквозь которую хлестал непрекращающийся дождь.
— Ты же сказал, что забыл! — заметил я.
Но Сэр рассмеялся и спокойно проговорил:
— Ты что, думаешь, кто-то станет нас оплакивать, если тут все завалится? Зеленая и та слезинки не прольет, она ведь нас заколдовала!
Отец обнял меня, когда я раньше срока вернулся из злосчастного путешествия, и ни словом не обмолвился о замызганном и поврежденном велосипеде. Он без умолку говорил, был очень возбужден и даже впервые после возвращения из плена при нас поцеловал мать.
— Ну-ка, поглядите! — Он с гордостью извлек из шкафа новую форму, которую ему сегодня выдали.—Теперь все опять пойдет как надо. Путь свободен!
За хорошую работу на укладке рельсов его наградили: он получил грамоту и сто марок премиальных, которые отдал матери.
— Наконец-то все со мной честь по чести,— удовлетворенно подытожил он, потирая руки.
До сих пор он еще не сумел вернуть деньги за спасение пианино, да и на одежду и хозяйство почти не давал.
— На будущий год мы все вместе поедем в отпуск,— сказал он, разумея под отпуском всего лишь поездки на трамвае в Пильниц, Нидерзедлиц или Крейша, неболь-
шие прогулки по лесу, собирание грибов и черники — ничего другого ему и в голову не приходило. Брат напялил кондукторскую фуражку, которая съехала ему на уши, подхватил сумку, сдвинул стулья наподобие трамвая, а мы с отцом должны были изображать пассажиров; в моих играх эту роль исполняли клоуны, медвежата и прочее.
— Внимание, сейчас мы вес пересядем на дирижабль!— крикнул Ахим, глядя в окно, на облака, куда ему очень хотелось подняться вместе с нами.
— Это еще зачем? — спросил отец. Он купил себе сигару и теперь раскуривал ее.— Я остаюсь здесь, на земле, в моем трамвае. Ведь цеппелин взрывоопасен,—пояснил он, с удовольствием пуская дым над стульями.— Дайте мне спокойно докурить, мальчики, я так рад.
Никто не мешал нам в этом ночном рейсе, никто не садился в вагон и не выходил, когда трамвай на мгновение останавливался. Секундная тишина — потом звенел звонок, и громыхающие колеса вновь несли нас по рельсам. Мне подумалось, что иногда отец так вот один ездил сквозь ночь, где-то на городской окраине, где в плохую погоду все выглядит вымершим. Последние дома оставались позади, уплывали вдаль уличные фонари и освещенные окна. Я пытался представить себе, чего не хватало отцу и что ему было нужно, когда в ту пору он приходил домой на десять-двенадцать часов. Несколько слов, улыбка, еда на столе, сон и часочек покоя в свете уличного фонаря у окна — хотел ли он большего? Жалованье он отдавал матери до последнего пфеннига, даже скудные чаевые, лишь изредка оставляя себе одну-две марки, чтоб купить пачку самых дешевых сигар. На день рождения мы тоже всегда дарили ему сигары. А что еще-то? «Мне ничего не нужно,— говорил он,— не ломайте себе голову». Он бы и сейчас так сказал, потому я и решил не спрашивать о его желаниях. Раньше мы действительно не ломали себе голову — ведь он так хотел. Казалось, он жил бок о бок с нами без желаний, без потребностей, без цели. А теперь?.. Когда мне захотелось прикурить сигарету, я заметил: отец небрежно и рассеянно затеребил газовую зажигалку. Кончик его указательного пальца был коричневый, значит, он курил больше прежнего, даже на службе в часы одиночества.
— удивляешься? — спросил он, поднося мне огонь.—• А на что мне еще надеяться? Думаешь, я тут сижу и дожидаюсь чуда?
В то время, когда отец после укладки рельсов опять стал кондуктором на шестом маршруте, я иногда из чистого озорства, опоздав в школу, позволял себе подшутить над господином Фишером.
— Извините, стрелку заклинило на Трахенбергер-платц, пришлось помочь отцу,— говорил я.
Господин Фишер, озадаченный веселым шушуканьем моих одноклассников, начинал комический допрос:
— Почему вы не поехали предыдущим трамваем?
— Откуда я мог знать, что стрелку заклинит? — отвечал я,
А он не отставал:
— Как это откуда? Ведь ее уже не первый раз заклинивает.
Мне было очень трудно сохранять серьезность, тем более что шушуканье вокруг переходило в громкий хохот.
— Теперь буду знать,— говорил я, покорно кивал и садился, понимая, что в следующий раз трамваю придется сойти с рельсов или поехать не в ту сторону. Недаром отец часто повторял:
— С трамваем всякое бывает, иногда он даже опрокинуться может, а вот чтоб перекувырнулся — такого еще не случалось! Так что бояться нечего, нечего!
Один раз на Вайсер-Хирш прицеп оторвался от моторного вагона и покатился вниз по склону Лёшвицберга. «Прошу сохранять спокойствие!» — крикнул отец. Он уже работал кондуктором и в последний момент сумел вскочить в катящийся назад вагон. Он сразу понял, что катастрофа неизбежна — разве что произойдет чудо. Он втащил с подножки в тамбур нескольких женщин, собиравшихся выпрыгнуть из мчащегося трамвая, рванул стоп-кран, но заметил, что его заклинило и скорость почти не уменьшилась. Пока он раздумывал, не лучше ли дать людям выпрыгнуть, а последним соскочить самому, вагон миновал оба поворота в ущелье, нерешительно покачался, но с рельсов не сошел и вновь ринулся под гору. Около Лесного дворца вагон, в котором люди кричали, судорожно цеплялись друг за друга или лежали на полу, задел медленно едущий грузовик: послышался скрежет. А в нескольких сотнях метров был уже виден следующий трамвай. «Внимание!» — крикнул отец, креп-
ко схватившись за поручень; столкновение казалось неизбежным. Но водитель того трамвая в последнюю секунду затормозил и быстро подал назад, а у подножия склона перед очередным поворотом так ловко состыковался с беспризорным вагоном, что всерьез никто не пострадал.
— С ума сойти, ну и человек! Такое самообладание! Ему нужно памятник поставить, настоящий герой! — восхищался отец, не уставая рассказывать об этом.— А ну как он потерял бы голову или не знал как действовать? — Отец закрывал глаза и сидел так, подергивая ртом.— Кто знает, смог бы кто другой сохранить спокойствие, смог бы я... Нет, просто не знаю.
Деревянную палатку у Шютценхофберга сломали и на ее месте поставили маленький коммерческий магазинчик, торговавший продуктами, овощами и фруктами. Все там было чин чином, даже решетка на витринном окне, хотя, кроме пакетов с сахаром, макаронами и мукой, выставлять ничего не разрешалось. Цены здесь были выше, чем в кооперативных магазинах, где товары отпускали только по карточкам. Иногда у матери появлялись клубничные торты, помидоры, огурцы, вишни и персики, каждый день — свежие сардельки и белые булочки, как до войны, но все так бессовестно дорого, что к вечеру многое оставалось нераспроданным.
— Мы столько лет об этом мечтали,— говорила мать, принося домой кусок торта или пакет с фруктами и пытаясь сбыть их соседям, как правило, тщетно.— Я почти весь заработок трачу на это, потому что не могу смотреть, как добро пропадает.
В магазине не было ни морозильной установки, ни холодильника, лишь изредка привозили несколько глыб льда, которые мать и ее продавщицы кололи и обкладывали осколками колбасу и фрукты. На овощи ничего не оставалось, и они портились, если торговля шла вяло. Однажды несколько ящиков огурцов и порея заплесневели, а в конце месяца вышла недостача — четыреста сорок марок, и руководство грозило судом.
— Такого быть не должно, вот у меня с деньгами всегда полный порядок,— с упреком заметил отец, когда мать попросила у него денег, чтобы выкрутиться из беды. Она снова и снова просматривала заказы, накладные, счета, сидела до поздней ночи и не обнаружила никаких ошибок кроме не зависящих от нее потерь. Я проснулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19