И еще раз я привел отца обратно домой.
— Давай,— сказала мать, когда я взял у угольщика тележку и привязал к ней Михеля, который все время сновал между кладбищем и нашей квартирой. Пес визжал, лаял, теребил меня и путался под ногами — ему не терпелось вновь собрать нас под одной крышей. Тележка катила через Барбарафельд и людные улицы. Народ качал головами, расступался.
— Отец! Отец! — позвал я, стуча в дверь.
Луковка стояла у него за спиной, когда он вышел, подтянутый, в форме, и увидел тележку. Он надел фуражку, вытащил свои вещи, разобрал кровать и комод, попросил меня помочь с погрузкой.
— Ты должна понять, Эрна,— сказал он, отнес все в тележку, обвязал веревкой, спокойно и невозмутимо, а не судорожно, как в тот день, когда переезжал сюда.
— Я знал, что ты придешь,— проговорил он, когда мы тронулись в путь.
Его ничуть не смущало, что было светло и он сгружал свой скарб на глазах у прилипших к окнам соседей, внес вещи в дом и обнял мать, которая его поцеловала. Три дня спустя он опять съехал.
Мы с Урсулой лежали на траве в лесу недалеко от Шютценхофберга, и она шептала:
— Я рожу ребенка.
Голос у нее был хриплый, она курила и кашляла, обнимала меня, рассказывала о книге «Пелле-завоеватель» , которую только что прочитала и принесла мне.
— Если будет мальчик,— сказала она,— назову его Пелле. Только так.
Я кивнул, держа ее сигарету, пока она говорила о Пелле, Пелле из книги и нашем Пелле, каким он должен стать: борцом, потому что мир невыносим без борьбы против нищеты, глупости, войны.
— Ты меня любишь? — спрашивала она.— Хочешь ребенка?
Я любил ее, желал того же, что и она, курил, тушил сигарету, падал с ней в траву, обнимал, целовал.
— Да,— сказал я, когда уже был в состоянии размышлять,— и ребенка хочу.
— Так нельзя.— Мать изумленно смотрела на меня.— Нет, это неправда.
Урсула пришла вместе со мной в магазин, и, пока они шептались, я стоял поодаль. Мать закурила сигарету, и дым обволакивал заднюю дверь, у которой они горячо спорили о чем-то.
— Нет,— несколько раз повторила мать,— невозможно.
Потом Зеленая убежала.
1 Роман известного датского писателя Мартина Андерсена-Нек-се (1869—1954).
— Я не допущу, чтобы ты испортил себе жизнь! — крикнула мне мать.— Хватит и того, что моя вконец испорчена, так же все начиналось.
Она вернулась за прилавок, где суетились еще две продавщицы и стояло человек пять покупателей. Возле дверей затормозил грузовой фургон, развернулся, из кабины выскочил мужичонка с лисьей физиономией и завопил:
— Ты где прячешься? Это я, кое-что тебе привез, Гер-ди, милочка!
Я хотел было уйти, но мать подозвала меня к себе и предупредила:
— Смотри, чтоб без глупостей! Я сегодня же вечером пойду к ее родителям, а ты помалкивай.
В дверях появился мужичонка с улыбкой на лице и ящиком красных яблок в руках.
— Специально для тебя,— сказал он.— И, конечно, для твоих сыновей.
Приближались выпускные экзамены, но Сэр и другие все не возвращались. Я не раз встречал отца Сэра, он поседел как лунь.
— Ты что-нибудь слышал? — спрашивал он, заверяя, что его сын ни в чем не виноват. И запальчиво ругал меня, друзей Сэра и учителей: мол, сидят сложа руки, палец о палец не ударят, в то время как молодые ребята— за решеткой, может, погибают. Он-то сам где только пороги не обивал. И с начальником полиции говорил, и с судебным следователем.— Почему никто не желает понять, что мой мальчик впутался в это дело по глупости, почему его не выпускают на свободу?
Он не расставался с портфелем, показывал мне письма и ходатайства, просил о помощи, так как я был близким другом Сэра.
— Вы ведь каждый день были вместе, ты можешь подтвердить, что мальчик политикой не интересовался,— то и дело твердил он.
Но мне и самому было совершенно не ясно, как все это могло случиться.
— В последнее время он больше ходил с Хенелем и Шерером,— ответил я.— Мне он не говорил, что тайком встречается с ними.
Отец Сэра взглянул на меня, покачал головой и дрожащими пальцами запихнул бумагу обратно в портфель.
— Тайком, конечно-конечно, я и сам тоже ничего не знал,— согласился он.— И все-таки заварили кашу совсем другие, вот их и нужно сажать, а не мальчишек, у которых аттестат зрелости на носу. Что с ними будет, если они пропустят выпускные экзамены?
Михель, наш пес, так и сновал между нашей квартирой и домом у кладбища. В конце концов он совсем запутался, почти не ел, исхудал и лаял по ночам, заслышав чьи-нибудь шаги Мать ругала его за это, выставляла за дверь, но он хранил верность как нам, так и отцу. Однажды поздним вечером он скребся и скулил под дверью, мы немного помариновали его на улице, потом впустили и не заметили, что скоро он опять исчез. На следующий день он не вернулся, встревоженный брат отправился его искать, добежал до кладбища и все время звал Ми-хеля. Ахим несколько раз обошел дом возле увитой плющом стены, потом отец загородил ему дорогу и сказал:
— Не ори так. Чего тебе здесь надо?
Он смущенно обернулся к двери. Там, на пороге, появилась Луковка и злобно закричала:
— Пусть они в конце концов оставят тебя в покое, ты же достаточно платишь!
Брату почудился лай, и он попросил отца:
— Пожалуйста, отдай нам Михеля, он ведь всегда жил у нас.
Отец медленно подошел ближе, немного смущенный, но больше не оборачивался.
— Я не виноват, Цоверь,— сказал он, взяв Ахима за руку и крепко сжав ее.— Пес бежал за трамваем, и его задавило, насмерть,
Эрвин, шофер с фургона, приносивший красные яблоки, все чаще приглашал мать по вечерам в ресторан или в театр.
— Иначе я тут задохнусь,— сказала она нам.— Поймете вы или нет, дело ваше, но Эрвин — человек с понятием и чувством юмора не обижен, а то я уж и смеяться почти разучилась.
Она и правда опять смеялась, быстро разделывалась со своими счетами, у родителей Урсулы тоже успела побывать и твердо уверилась, что тем самым решила все проблемы моего будущего.
— Мальчик еще слишком молод, я не допущу, чтобы он так рано на любви помешался, у него есть способности к учению,— объявила она и выложила на стол «верные» пилюли.
— Тоже мне «верняк»! — возмутилась Зеленая, проворно влезая на балкон, как только я остался один.
Она щелчком сбила пилюли с балкона в траву, выросшую уже до колен. Старый господин Пич косить больше не мог, господин Фриче умер, а его преемник страдал желудочными коликами, с тех пор как у него отобрали фабрику. Ни Вольфганг, ни я, ни мой брат с косой обращаться не умели, да и отец, когда еще жил с нами, чуть было не оттяпал себе ногу, так ловко он ею орудовал. Луг одичал, повсюду росла сорная трава — львиный зев, сердечник, маки, васильки, которыми Урсула восхищалась не меньше, чем некогда моя кузина Инга орхидеями своего жениха.
— Я их сорву, а то пропадут из-за этих треклятых пилюль,— сказала она.— Так же, как погиб бы наш ребенок или я.
Она положила руку себе на живот, который, как мне казалось, уже слегка округлился.
— Смотри, вянет! — воскликнула она, указывая на жухлую траву под балконом, где раньше любила лежать наша собака. Но я ни слова об этом не сказал, она терпеть не могла Михеля, гнала его, если он бежал за нами или отыскивал нас в кустах, где мы укрывались по вечерам.
Теперь нам даже в квартире никто не мешал, брат крепко спал, а мать редко возвращалась раньше полуночи. Постепенно темнело, и все-таки время еще оставалось.
— Ты все пилюли выбросила? — спросил я.
— Все. А тебе жаль? Так и скажи, но я все равно хочу ребенка.
Письменные экзамены пришлись на самые жаркие дни, учителя потели и мучались еще больше, чем мы. Господин Гётце расстегнул рубашку, засучил рукава и, прислонившись к открытому окну, предупредил нас:
— Кто будет списывать, вылетит вон, и без того уже трое отсутствуют.
Про себя он еще пробормотал «лопухи» и «болваны», одни-де попались на удочку других, а теперь все крепко сидят на крючке, не отдерешь.
— Это похуже, чем позабытая формула,— говорил
он, будто химия и то, как мы сдадим экзамен, было совершенно не важно. Он отер несвежим платком потное лицо и, тяжело ступая, зашагал по классу, рассказывая о школьном советнике, у которого вчера побывал.
— У него у самого ребята в таком возрасте,— недовольно проворчал он.— А раз так, мы, мол, и сами с усами. Грех пополам и беду пополам, вместе и ответ держать, нельзя же стричь всех под одну гребенку! — С этими словами он еще громче затопал и так затряс головой, что его белая грива разлетелась в стороны, а потом сказал: — По крайней мере вытащу Хенеля и этого осла Сэра, сдадут экзамены после, можете ловить старика Гётце на слове. А теперь напрягите мозги и помогите ребятам, когда придет время.
Луковка прислала мне письмо, начинавшееся с «Милый мальчик» и кончавшееся упреком, что я больше не забочусь об отце. «Он лежит в больнице и постоянно спрашивает о тебе и твоем брате,— писала она.— Почему вы его не навестите? Что он вам сделал?» После гибели Михеля мы ничего не слыхали об отце, а когда о нем говорили, го нипили его во всем случившемся. И теперь брат отказался идти в больницу, хотя и нарисовал для пего наш дом с уличным фонарем па переднем плане, сиявшим как солнце или взрывающийся воздушный шар. Под рисунком он написал: «Скорей выздоравливай. Твой сын Ахим». Богадельню за нашим домом переоборудовали в клинику, где отец и лежал в палате в какой-нибудь сотне шагов от нас.
— Я видел, как ты шел сюда,— сказал он, когда я подошел к его кровати, и кивнул на окно.
Сморщив лоб, он разглядывал рисунок брата, но улыбнулся, прочитав подпись.
— Мне гораздо лучше, я уже не болен,— весело объявил он. Встал, оделся, подождал, пока сестра исчезнет из коридора, потом спустился со мной по лестнице в сад, к скамейке у забора, совсем рядом с нашим балконом.
— Вы меня не видели? — спросил он, когда мы сели.— Я уже бог знает сколько раз пересчитал герани в ваших цветочных ящиках.
Он рассмеялся, безработно, как раньше, и намекнул, что видел и кое-что еще.
— Как ее зовут-то? Зеленая Урзель? — пошутил
он, подталкивая меня локтем в бок.— Хорошенькая. Но ты смотри в оба, им обычно не терпится замуж. Дети, квартира... Удовольствия не всегда, приносят счастье.
Он говорил обо всем, только не о своей болезни. Когда я спросил об этом, он небрежно махнул рукой.
— Эти врачи все уговаривают меня лечь под нож, да только я и не подумаю.
По его мнению, смешно было поднимать столько шума из-за нескольких желчных камешков, которые он фактически не ощущал.
— Я чувствую себя здоровым,— твердил он.— Если б не эта скамейка, на которой так приятно сидеть, я бы давно выписался на работу. Может, опять когда прокатишься со мной, а?
Все уже было подготовлено, после выпускных экзаменов наш класс собирался в Рудные горы, в Кранцаль на строительство плотины.
«Мы будем все вместе, ночлег обеспечен, харчи бесплатные, при деле, да еще кучу денег заработаем»,— говорил Сэр, но его-то с нами и не было. Урсула тоже не поехала, она теперь жила у Корди и пела с ее голоса.
— Я в этой показухе не участвую,— сказала она.— Опять романтические идейки — в руках лопата, в голове мякина.
Правда, перед отъездом она еще несколько раз приходила к балкону и спрашивала меня:
— Ты сможешь жить без меня, без ребенка? Я ответил:
— Без тебя — нет.— Но к ребенку у меня не было никакого чувства, и я весьма смутно представлял себе наше будущее.
— Хенеля я вытащу, а может, и вашего Сэра заодно,— повторил господин Гётце, когда выдавали аттестаты, но больше ничего не добавил.
— Кранцаль — это безобразие, ненужная трата времени, бахвальство: дескать, вот мы какие! Ты бы лучше подумал о том, что с нами будет,— сказала Зеленая по дороге на вокзал. Она плакала и обнимала меня и спрыгнула с поезда лишь в самую последнюю минуту.
Вилли, Хорст и Вернер Хюттер держали меня за куртку и втащили обратно в вагон. Кто-то прихва-
тил с собой бутылку шнапса, мы распили ее и, когда прибыли на место, поплелись к бараку нетвердой походкой.
— О господи,— сказал я и рухнул на койку, но так до утра и не спал.
Потом я стоял в тумане с лопатой и размышлял: почему здесь нет Зеленой? Кругом был лес, падали деревья, зеленела трава, совсем еще не увядшая, и никто нигде не сбивал щелчком с балкона пилюли. «Ядовито-зеленые пилюли, фу, гадость! — слышалось мне из дальней дали.— Ты что, решил отравить этот прекрасный мир, ребенка — и меня?»
Я окончательно запутался и хотел встать, чтобы удостовериться, тем ли самым маршрутом возвращается трамвай. Но отец удержал меня, рука его была холодной, бессильной и как бы омертвевшей. Дверь на задней площадке то открывалась, то закрывалась, иногда громко хлопала, потом снова распахивалась на остановке, но люди, стоявшие под дождем, почему-то не садились в вагон.
— Ты бы сходил в тамбур,— сказал я, пытаясь подбодрить отца, который хоть и клевал носом, но упорно не давал мне закрыть дверь — Ты вообще больше не объявляешь остановки? Я что, сейчас буду дома?
Но за окном только смутно маячили серые дома, клочья дыма, возможно от поезда под Варшавским мостом, одного из последних паровиков. В грохоте сортировочной, очнувшись от пронзительного свиста, отец спросил:
— Что случилось? — Он опять повернулся ко мне, вокруг глаз залегла усталость, лицо посерело.— Ты что-то сказал? Я едва тебя слышу и ничего не вижу, даже билеты. Или их больше не осталось? — На секунду улыбка оживила его лицо, потом оно вновь застыло, а он прошептал, словно выдавая тайну своей жизни: — Только и услыхал, что этот жуткий свист, как тогда. Помнишь, на Трахенбергерплатц, а?
В котловине исчезали последние деревья, треща валились столетние ели. Мы подступали к ним с пилами и топорами, обрубали сучья, распиливали стволы, складывали в штабеля хлысты, которые мастер Кнорр вечерами пересчитывал.
— Ох-хо-хо,— вздыхал этот усатый плюгавый старикашка, который внимательно следил за нами, а выработку по возможности занижал.— С вами по миру пойдешь.
Он вечно изображал, будто платит нам из собственного кармана, и кривил физиономию, когда пила слишком уж визжала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19