Словно четки, перебирала она дни своей и счастливой, и горькой жизни.
Да, она была счастлива — с того дня, как в восемнадцать лет положила голову на одну подушку с Шер- маликом. Правду говоря, изобилия они не знали никогда, но всегда была у них крепкая одежда и хлеб, которые зарабатывал муж, возделывая пшеницу и рожь на клочке земли Ходжы Азиз Матина. Тяжкий труд! Но и отец Шермалика, и дед, и прадед его точно так же гнули спину на предков этого бая, с незапамятных пор крепко взявших в свои руки Нилу и его жителей.
Однако их достойная, честная бедность нисколько не мешала их счастью. Ибо Шермалик нежно любил жену и, обращаясь к ней, называл своим прекрасным цветком.
Тетушка Соро печально улыбнулась. Несправедлива судьба, забравшая у нее Шермалика! И жесток жребий, осиротивший Сабохат и Анвара, ее детей...
Пятеро родилось у нее с Шермаликом — родилось пятеро, но в живых остались лишь двое. Первые трое, все мальчики, умирали, не прожив и года. Ах, как они горевали с мужем! И как старалась помочь ей добрая женщина, его мать... Мало того что она ходила к гадалке, надеясь выведать у судьбы ее дальнейшие замыслы; и мало того что она приглашала в дом муллу и тот читал полагающиеся в подобных случаях молитвы; поклонения мазарам святых, целебные источники, в которых надлежало совершить обряд омовения, и черная грязь, которой надо было обложить тело,— словом, все самые надежные средства испытала мать Шермалика на своей невестке, не говоря уже об истинно материнских утешениях, едва ли не более необходимых, чем молитвы и омовения.
«Да соизволит бог,— говорила она,— ты еще нарожаешь моему сыну немало мальчишек и девчонок».
И правда: четвертое дитя, девочка по имени Сабо- хат, нареченная так в память о бабушке Шермалика, по милости бога оказалось здоровым и крепким. Ей вслед, три года спустя, появился Анвар и под любящим присмотром родителей и бабушки набирался сил и делал первые шаги.
«Прекрасный мой цветок, мать детей моих»,— говорил Шермалик, лаская жену, и все они были счастливы.
Он погиб, любимый ее Шермалик, опора семьи, гордость матери, погиб, когда Анвару пошел пятый год. Вместе с Усмон Азизом и Курбаном, его слугой, в конце осени погнав овец на базар в Карши, на обратном пути он слетел в пропасть. Так, по крайней мере, говорил Курбан — но что значили жалкие его слова в сравнении с бездыханным телом, которое вечером привезли в их маленький двор! Ей тогда казалось, что будет легче, если она причинит себе боль. И она билась головой о стену, в кровь раздирала лицо, рвала волосы... Свекровь то и дело теряла сознание. (Она скончалась через два года, бедная, истаяв на глазах после смерти сына.)
В тридцать пять лет остаться вдовой с двумя детьми на руках — о, она вскоре узнала, что это значит! За какую только работу не бралась она в доме Усмон Азиза: пекла лепешки, шила одеяла, мыла посуду, носила воду, собирала урожай в саду, сбивала масло, чистила хлев, рубила дрова — она добровольно стала рабыней и заботилась теперь лишь о том, чтобы накормить и одеть своих детей.
Справедливости ради надо сказать, что после революции семейство Ходжы Азиз Матина — то ли из-за охватившего тогда состоятельных людей смятения, толи по иной причине — стало платить тетушке Соро больше; а когда Сабохат выдавали замуж, хозяин счел нужным вспомнить, что ее покойный отец был его издольщиком, и помог собрать ей приданое. Тетушка Соро со слезами благодарила его, а Ходжы Азиз Матин внушительно отвечал, что он лишь исполнил свой долг правоверного мусульманина. И непонятно ей было, за что невзлюбил почтенное семейство Анвар? И почему он наотрез отказался работать у хозяина? Она с тревогой замечала, что у Анвара началась новая жизнь. Он дружил с красноармейцами, работниками Советской власти, выучился у них грамоте, назвал себя комсомольцем и после бегства Усмон Азиза по вечерам собирал перед мечетью всех желающих читать и писать и с жаром втолковывал им премудрости азбуки. Он стал защитником бедняков, не боялся ссориться из-за них с людьми состоятельными, и те уже поговаривали, что лучше бы тетушке Соро отправить своего непочтительного сына куда-нибудь подальше от возможной беды.
Ах, она и сама видела, что сын ее вступил на опасный путь! И не раз умоляла его жить, как все,— но он только смеялся в ответ и, ласково обнимая ее, говорил, что в новое время нельзя жить по-старому. Два года он учился в Самарканде, вернувшись, стал, по его словам, вожаком комсомольцев, переселился в районный центр, и к нему в дом вскоре перебралась и она.
В этом доме тетушка Соро сполна испытала муку ожидания. Когда Анвар куда-нибудь уезжал, она, наверное, сто раз умирала от дурных предчувствий и оживала только с его возвращением. Именно такое состояние овладело ею и сейчас. Почему сына разбудили в полночь? Почему, вернувшись таким обеспокоенным, он вскоре снова ушел? Куда?.. И она снова повторяла свои укоры, вышептывая их в ночную темноту: зачем ему вся эта беготня, эти собрания и разъезды? Неужто нельзя было добывать свой хлеб так, как от века добывали его предки,— трудясь на земле?
Нет... нынешние дети хотят хватать с неба звезды. А дай им волю, так они, несмотря на опасность, немедля попытаются разровнять все неровности мира. Они спят и видят во сне всеобщую справедливость — но действительность совсем не похожа на сок.
Тяжко вздохнув, тетушка Соро надолго уставилась в полутемный потолок. Затем, повернувшись на другой бок, посмотрела в окно. Всходила заря, на улице начинало светать. Неясные думы завладели ею, и, убаюканная ими, она ненадолго задремала. Сквозь легкий сон пробилась к ней мысль, что пора вставать. Тетушка Соро быстро встала, убрала постель и, выйдя на айван, умылась. В протекавшем за воротами арыке она набрала два больших кувшина воды, принесла их и вылила в котел на кухне. Пока под котлом разгорался огонь, она пошла в дом, чтобы собрать грязную одежду сына и ее постирать.
Около полудня, оставив позади еще два села, Анвар и его спутники приближались к Дизаку. Везде царило спокойствие. Анвар знал, что через несколько поворотов ущелье Охугузар расширится и перед ними предстанет Дизак — самое многолюдное село на берегах Кофруна, с великолепными арчовниками, старой, полуразрушенной крепостью и седоголовыми вершинами вытянувшейся поодаль горы Манор, захватывающе прекрасной в ясные солнечные дни.
Всем хорош Дизак — живительной водой, чистым воздухом, а главное, мужественными, честными и гостеприимными людьми.
— Дождь, пошел,— произнес Мурод и подоткнул полы чекменя.
Ощутив на лице легкие капли дождя, Анвар взглянул на небо. Скрылось солнце, всего лишь полчаса назад тускло светившее из-за тонких туч. Тучи теперь налились чернотой, взбухли и, от края до края заполонив небо, непрерывно сталкивались и вздымались, будто кипели в огромном котле. Все яростнее бурлил Кофрун. Впереди, на юге, над далекой вершиной горы Хафтсар, изредка прорезал небо огненный излом молнии. Оттуда же доносились слабые раскаты грома. Дул навстречу холодный ветер, и все вокруг пахло зеленью и дождем.
Чуя перемену погоды, кони слегка опустили уши, но все так же неутомимо меряли дорогу вдоль Кофруна.
Резвым галопом шел гнедой Анвара — с чуть вздыбленной шерстью на шее и опущенными ушами.
— Вымокнем,— донесся голос Сайда.
— Весна!—обернувшись, с улыбкой прокричал в ответ Анвар.— Хотим не хотим — непременно вымокнем. До Дизака доберемся — обсушимся! С Шокиром поговорим, перекусим и в Нилу отправимся.
— Не глиняные, не размокнем,— заметил Санджар.
И они дружно рассмеялись нехитрой шутке Санд-
жара — так смеются молодые, с чистой совестью люди, втайне гордящиеся опасностью дела, которое они взялись выполнить. Анвар двинул поводьями и пришпорил гнедого. По каменистой дороге громче застучали копыта. Усиливался дождь, устрашающе ревел Кофрун, в берегах которого билась и кипела прибывающая вода.
— Ну-у, божья тварь!— воскликнул Сайд.
Вслед за ним и другие легонько стегнули плетками по мокрым конским крупам.
Миг спустя над их головами словно раскололось небо. Гром еще не утих, как сверкнула молния, и в ее голубоватом свете еще более черными показались сгрудившиеся на небе тучи. Заржали испуганные кони. Снова прогремел гром, и снова упала сверху молния, слепя глаза всадникам и коням. Хлынул ливень.
Не имело смысла пережидать его, укрывшись под какой-нибудь горкой. Кто знает, когда он прекратится. Время подгоняло Анвара и его товарищей, они, в свою очередь, подгоняли коней: надо было быстрее добраться до Дизака, а оттуда, немного передохнув, двинуться в Нилу.
— При таком ливне даже собака на улицу не выйдет!— крикнул Мурод.
— А басмачи?—отозвался Хасан, чей черный сатиновый халат можно было выжимать.— Они с горы на гору бегают, вот и мы за ними...
— Верно, Хасан,— сказал Мурод.— Какая бы ни была погода, бешеную собаку надо поймать.
— А то как же! Укусит — несчастье принесет!— Хасан вытер ладонью мокрое лицо.
Гроза — к удаче, думал Анвар, хотя и поеживался от стекающих за воротник холодных струек. Через полчаса будем в Дизаке... Он с благодарностью подумал о Шокире, который с двадцать шестого года был там
председателем сельсовета, о Шокире, первым вложив-' тем в его руки карандаш и тетрадку, чтобы он выучился читать и писать и научился понимать суть происходящих событий. Неграмотному, глотающему пыль дехканину так трудно отличить черное от белого! Потому- то и завлекают таких на свою сторону басмачи.
Между тем все так же раскалывал небо гром, и, казалось, не собирался прекращаться дождь — дождь радостной весенней поры хамал. Они миновали еще один поворот Кофруна, с особенной яростью грохотавшего здесь камнями, и постепенно приближались к Дизаку. Конь Анвара шел впереди, остальные чуть поотстали.
Мысли Анвара перенеслись теперь в Нилу — село, в каждом проулке которого, на холмах и склонах вокруг остались следы его ног. Полгода он не был там, и сейчас в шуме дождя он как бы различал укоризненный шепот: «Почему ты меня забыл? Я жду тебя...» И он улыбался в ответ, качал головой и шептал, что не забыл и никогда не забудет. А что не был полгода, то нет в том его вины; Дела и заботы отняли у него не только свободное время, но и право распоряжаться собой по собственному усмотрению. И, право, можно даже сказать «спасибо» жестокой необходимости искать басмачей— необходимости, которая ныне ведет его в Нилу,
Ведет к Таманно.
Он вспомнил прекрасное, словно цветок граната, ее лицо, и сердце его восхищенно дрогнуло. Не забыл и никогда не забудет. Но она — знает ли она, как он ее любит? И какие надежды связывает с ней?
Они не помолвлены; они даже не объяснились ни разу, но так много говорил иногда Анвару взгляд Таманно! И он надеялся, что чувство его не безответно и что придет время — и они будут вместе. Никому на свете не открывал он своего сердца. Но, казалось, мама сама прочла в нем его сокровенную тайну и потому не упускала случая лишний раз напомнить о Таманно, а напомнив, прибавить: «Соглашайся, сынок, поженим тебя... Лучше ее жены не найти». И смеялась. Быть может, думал Анвар, она уже все обговорила и нужен лишь подходящий случай? И недаром, наверное, в прошлом году, осенью, мать Таманно была так ласкова с ним...
Гроза уходила. Гром гремел уже где-то позади, но ливень поливал и без того вымокших до нитки всадников и скорбно поникшую придорожную траву. Анвар рассеянно смотрел на неровную, каменистую, сплошь покрытую лужами дорогу, которая, будто лента, ложилась под копыта гнедого. Какое страшное горе, думал он, обрушилось на Таманно и ее мать...
В ту ночь — пять лет назад — Анвар был в Дизаке. В конторе сельсовета четверо комсомольцев во главе с Шокиром приняли его в комсомол. Анвар словно обрел крылья от радости. Сбылась мечта! Он хотел немедленно возвратиться в Нилу, но Шокир удержал его:
— Дорога дальняя, да и ослик твой не очень силен. Завтра поедешь.
Он увел его к себе домой, где, всласть наговорившись, они крепко заснули.
На рассвете Анвар отправился в Нилу. Счастливую пору переживал он тогда! Он был полон ощущения безграничной свободы и какой-то веселой дерзости, придававшей ему уверенность в собственных силах и убеждавшей, что нет дела, с которым он не смог бы совладать. Усмон Азиз бежал, исчез из селения — и вместе с ним исчезла последняя преграда для новой жизни. Выучившись читать и писать, Анвар приобщал к своим знаниям других; на клочке земли своего небольшого дворика посеял кукурузу; рассчитал, что его небольшие сбережения дадут ему возможность осенью купить козу, и, таким образом, им с мамой зимой не так трудно будет прокормиться; теперь вот стал комсомольцем и радостно сознает свою ответственность перед односельчанами за то, чтобы в Нилу раз и навсегда прекратилась всякая несправедливость. И, обучая людей грамоте, сея на своей земле кукурузу, вступая в комсомол, он твердо знал, что помогает революции.
С такими мыслями он въехал в Нилу, но почти сразу же остановился. Острая тревога мгновенно охватила его. С кладбища шли люди; им навстречу с погребальными носилками двигались другие; из проулка, где по соседству стояли дома Анвара и Таманно, слышались громкие стенания и плач... Он понял, что какое-то тяжкое несчастье обрушилось на селение, и ему стало трудно дышать. Он спешился. Босоногий мальчуган подхватил поводья его осла и проговорил, заикаясь от сильного волнения:
— Отец сказал, ночью напали басмачи, убили трех человек, а двоих захватили с собой...
Пристроившись к толпе, медленно двигавшейся за погребальными носилками, Анвар пошел на кладбище. Из разговоров он понял, что сейчас хоронят второго из тех, кто погиб нынче ночью, а для третьего копают могилу.
С платком в руках, тяжело вздыхая, он говорил будто бы сам с собой:
— Таков уж этот мир! Не дано знать человеку, убьет ли его какой-нибудь выродок, либо он скончается в кругу родных, которые проводят его с молитвой и слезами. В самом деле:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25