Три дня одной весны

Роман

таджик

В полночь его разбудил долгий стук в ворота. Когда Анвар вышел во двор, посыльный прокричал, чтобы он, не мешкая, ехал в райком, где его ждут Амонов и начальник милиции.
Из густой темноты падал редкий весенний дождь, и Анвар помедлил у крыльца, запрокинув голову и ловя лицом теплые, крупные капли.
Запахи дождя, ранней зелени и пробуждающейся земли ощутила тетушка Соро, мать Анвара, когда он вошел в комнату, скинул с плеч и повесил на гвоздь полосатый халат.
— Кто это так поздно?— тихо спросила она.
В тусклом свете керосиновой лампы Анвар увидел тревогу в материнских глазах.
— Не думайте ни о чем дурном, мама. Дежурный райкома. Опять что-нибудь срочное.
Тетушка Соро со вздохом опустилась на край постели.
— Дай бог, чтобы все хорошо кончилось...
Анвар надел брюки, выцветшую гимнастерку, натянул сапоги и, перепоясавшись широким ремнем, сдвинул чуть назад кобуру с наганом. Вслед за тем он протянул руку за кожанкой — основательно потертой, но с теплой подкладкой, и, как всегда, вспомнил того, кто ее подарил: Шафката Рамазонова, преподавателя совпартшколы. Вспомнил зимний вечер в доме учителя, горячий чай на столе, радушие Шафката и Амины, его жены,— вспомнил и снова пережил сильное благодарное чувство к человеку, участию которого он обязан столь многим.
«Твое дело — учиться,— прищурив светлые глаза, говорил Шафкат Рамазонов.— Твой народ на тебя надеется. Понял?»
Анвар быстро надел кожанку,
— Я пошел.
Накинув на худые плечи халат сына, вышла во двор и тетушка Соро. По-прежнему шел дождь, но вверху, в разрывах туч, уже проблескивали звезды. Анвар в темноте взнуздал коня и вывел его из стойла. У тетушки Соро перехватило горло, она едва вымолвила:
— Береги себя...
— Не тревожьтесь, мама!
За воротами Анвар вспрыгнул в седло.
— Я скоро вернусь,— сказал он и тронул гнедого.
Безмолвным изваянием стояла в воротах тетушка
Соро, вглядываясь в ночь и вслушиваясь в удаляющийся стук копыт. Так она стояла довольно долго, но ей казалось, что она все еще слышит, как стучат по каменистой дороге копыта. Вдруг она поняла, что Анвар уже далеко и что она слышит только удары своего сердца и тихий немолчный шелест дождя. 'Ей стало невыразимо горько, она взмолилась:
— О боже! Защити моего единственного!
Затворив ворота, она вернулась в дом. Огонь в мангале погас, но было еще тепло; отбрасывая причудливые тени, мигала керосиновая лампа.
«Утром надо подрезать фитиль»,— подумала тетушка Соро. .Одиноким будет для нее наступающее утро. Не бережет себя сын, нет! В прошлом году на несколько дней исчез из дома и вернулся со сломанной рукой, избитый. Оказалось — в дальнем селении звал людей к новой жизни, звал вступать в колхоз. Но ведь не всем по душе то, что дорого ему. А он хочет одной своей настойчивостью превратить этот мир в цветник. И никак не желает уразуметь горячий ее сынок, что богатый никогда не отдаст свое добро с легким сердцем. Зубами будет за него держаться, насмерть стоять, кровь прольет свою и чужую — но не отдаст! Нетерпелив Анвар, Долгий путь ведет к цели, а он думает, что пробежит его на одном дыхании. Но не получалось так ни у кого и никогда. В двадцать три года, успев познать мир и набравшись мудрости, он уже должен выверять каждый свой шаг; должен сознавать, что человечеству от века суждено петлять, суждено то спускаться в глубокие и мрачные расщелины, то с надеждой подниматься к сияющим вершинам... Ведь вода в реке течет туда, куда ведет русло,— и как не считаться с этим!
Он смеялся в ответ на эти слова, ее единственный, свет всей ее жизни, опора и неутихающая тревога ее, смеялся и говорил, что не за горами то время, когда не будет ни бедных, ни богатых, когда все будут питаться плодами своего труда и будут счастливы. Конечно, река течет туда, куда ведет русло,— но разве достойно человека плыть по течению? И разве не бывает так, что с напряжением всех сил надо грести против течения? Спокойствие и забота о своем благополучии — удел подлых. Молодежь этой округи выбрала его, Анвара, своим вожаком. И разве может он дрогнуть перед огнем и водой? Разве может он не помочь Советской власти, которая за эти девять лет так много дала народу?
Горестно качала головой тетушка Соро: он сам, по своей воле обрекает себя на мучения. Ибо тяжко в этой жизни человеку с добрым сердцем, но охваченному нетерпением! Задув мерцающую лампу, тетушка Соро забралась в постель. Старый дом объят был тишиной и мраком поздней ночи. Едва доносился снаружи тихий ропот дождя, и словно бы тяжкий вздох слышался иногда в комнате. Невеселым, идущим из глубины сердца вздохом отвечала ему тетушка Соро. Но так безмятежен, так ласков был шелест дождя, что казалось, будто бережной прохладной ладонью касается он горячего лба тетушки Соро, смиряет беспокойный бег тревожных мыслей и навевает крепкий освежающий сон. Уже погружаясь в забытье, она вдруг встрепенулась и произнесла:
— Защити моего единственного, о боже!
Чей-то вздох почудился ей в ответ.
... — Прости, что подняли среди ночи,— проговорил секретарь райкома Амонов, крепко пожимая Анвару руку.— Выхода не было.
Усевшись на табурет, Анвар вопросительно посмотрел на Амонова. Однако тот молча дымил папиросой и задумчиво разглядывал слегка закопченное стекло керосиновой лампы. Молчал и Каримов, начальник районной милиции; он сидел, подперев подбородок крепкими волосатыми руками, полузакрыв глаза, и, казалось, дремал. И хотя рядом с ним стояла еще одна керосиновая лампа, кабинет секретаря райкома был погружен в
полумрак. Холодок пробежал по спине Анвара, и тут заговорил Амонов.
— Ты знаешь, что три недели назад Ибрагимбек с несколькими своими бандами перешел реку... знаешь, что в некоторых селениях у него нашлись сторонники... что он стал совершать набеги.— Всякий раз, произнося слово «знаешь», Амонов с силой придавливал в пепельнице папиросу.— Отряды красноармейцев и добровольцев прижали его, и он мечется, словно раненый зверь, ищет спасения в горах. Да и что ему делать?— скупо улыбнулся Амонов.— Нелегко, когда дух выходит... Так, кажется, говорят. Большая часть его людей сдалась, часть сумела скрыться, часть,— он еще раз ткнул уже погашенной папиросой в пепельницу,— отправилась в ад. Короче, з а щ и т н и к,— презрительно подчеркнул это слово секретарь райкома,— ислама вместе с десятками приближенных... такими же душегубами, как он сам... кочует от селения к селению, из одного ущелья в другое. У него теперь одна мысль: спастись! Но нет у шакала дороги назад. Он это понимает... понимает, что считанные дни ему остались.
Начальник милиции поднял голову и хрипло сказал:
— Потому и дал своим курбаши свободу действий. Сумеете — спасайтесь от рук неверных. А не сумеете..,
Каримов тяжело усмехнулся и замолчал.
— Район наш дальний,— сказал Амонов,— в борьбе с Ибрагимбеком мы не участвовали. Да и не нужно было. Сегодня все складывается по-другому.— Он вытащил из коробки папиросу, размял ее и, закурив, продолжил:— Есть сведения, что некоторые банды Ибрагимбека, перейдя Бабатаг, вошли в наши горы. Цель: любым способом добраться до Келифа, по пути вымещая злобу на безвинном населении, и уйти за кордон. Будто бы там граница наша без надзора. Ума лишились, что ли...
— Голодный на льва нападает,— проворчал начальник милиции.
Амонов подхватил:
— Точно! Умеет человек плавать, нет — но если охватит его огнем, бежит к реке.
Проговорив это, секретарь райкома взглянул на Анвара. Лицо Амонова просветлело, из-под черных бровей живо блестели огромные глаза, и, казалось, еще
недавно томившая его тяжесть ушла, освободила душу, и он готов встретить новый день и новые испытания.
— Так вот,— опустил он на стол крепко сжатый кулак.— Красноармейцы эти банды преследуют. Но мы решили незваными гостями заняться сами. Что скажешь?
— Я готов,— коротко ответил Анвар.
Амонов вышел из-за стола и, подойдя к Анвару, положил ему на плечо руку.
— Ты готов — это хорошо. А твои комсомольцы?
— Есть пять-шесть надежных, обстрелянных ребят. Но оружия нет. У троих нет и лошадей.
— Оружие и лошадей найдем,— Амонов взглянул на начальника милиции.— Товарищ Каримов обеспечит.. А ты сам?— Его рука слегка надавила на плечо Анвара.— Конь у тебя есть, я знаю. А вот какой из тебя стрелок?
Анвар невольно прикоснулся к кобуре.
— Иногда попадаю...
— Бьет без промаха,— удовлетворенно погладил свои длинные рыжеватые усы Каримов.— Сам проверял.
Амонов снова сел за стол, затянулся и заговорил напористо и жестко:
— Итак — до рассвета соберешь своих ребят. Ты — командир вооруженной группы. Твоя задача: контролировать ущелье Охугзар до селения Нилу. Нилу — твоя родина, эти места ты знаешь хорошо, но будь осторожен, Анвар!— Помолчав, секретарь райкома добавил:— У нас есть еще две группы, они возьмут под наблюдение северный и восточный склоны горы Чилчарог. За спокойствие южных селений района отвечает товарищ Каримов. Вот так, Анвар. И положение непростое, и задание у вас трудное.
— Я понимаю,— сказал Анвар.
Амонов смотрел на него с любовью и печалью, как на брата, и сердце Анвара наполнилось тревогой и счастьем.
— И помни,— на прощание крепко пожал ему руку Амонов.— Разных людей собрал возле себя Ибрагим- бек. Есть неспокойные хищники, но есть и обманутые, сбившиеся с пути, растерявшиеся... есть бедняки, которые не знают, куда им податься, что делать, Мы не хотим для них смерти, не хотим отправить их в черные могилы! Я уверен: они мечтают вернуться в свои дома, мечтают о мирной жизни. Но боятся. Кого? Боятся Советской власти. Их напугали, запутали, одурманили ложью, подлым вымыслом, что Советская власть жестоко с ними расправится: расстреляет или загонит на десять лет в Сибирь. Поэтому при первой возможности старайтесь им объяснить, что государство рабочих и крестьян — это их государство. Если же не поймут,— проговорил Амонов, и на лицо его легла тень,— пусть пеняют на себя. В конце концов,— жарко воскликнул вдруг он,— ведь и у вас есть чувство достоинства!
Обняв Анвара за плечи, Амонов проводил его до дверей.
— Удачи тебе! И постарайся как можно быстрее отправиться в путь. Время дорого!
Вслед Анвару сказал Каримов:
— Жду всех вас в милиции.
— Хорошо,— чуть обернувшись, ответил Анвар и, закрыв за собой дверь, твердым шагом прошел полутемный коридор и оказался во дворе.
И едва увидел Анвара его конь, как тотчас тряхнул гривой и заржал: тихо и жалобно заржал гнедой! Звезда серебрилась на его лбу.
Конь заржал снова, теперь громче.
«Вымок, должно быть, мой гнедой»,— подумал Анвар и, ласково погладив скакуна по голове, поцеловал его в белую отметину на лбу. Ладонь и губы сразу стали влажными.
Дождь затихал. Земля, травы, деревья, широкие твердые дороги и узкие тропинки, даже ночная тьма и скрытые ею небеса — все источало пьянящие запахи горной весны. Нетерпеливо и мягко бил копытом гнедой, разбрызгивая возле себя грязь.
Тучи раздвинулись; на небе сначала в одном месте, затем в другом стали появляться прогалины, как бы светящиеся изнутри темным серебром; редкие звезды посылали на землю свой холодный свет. Только на северо-западе, над горой Чилчарог, еще сверкали молнии и устало погромыхивали последние раскаты. И так прекрасен был мирный покой этой ночи с ее теплым дождем, запахами набирающей силу весны, отдаленными зарницами, глухим ворчанием грома и мерцанием одинокой звезды, что не хотелось верить, что люди все еще преследуют и убивают друг друга и что человек по- прежнему остается заклятым врагом человеку,
Взяв коня под уздцы, неподвижно, будто в полусне, стоял Анвар. Затем он встрепенулся в тревоге и подумал: в чей дом сперва зайти?— к Муроду... или к Сайду?
«Пойду разбужу Мурода»,— сказал он наконец себе и, ухватившись за луку седла, вставил ногу в стремя.
В халате из зеленого бархата, искусно расшитом по краям, в голубой пешаварской чалме Усмон Азиз, сидя на седле и красивом седельном покрывале неподалеку от столетней арчи, рассеянно смотрел на ущелье, которое растянулось примерно на один санг и, постепенно расширяясь, соединялось с долиной Гардон. Чуть ниже, в десяти шагах, стоял покрытый попоной темный тонконогий конь и, навострив уши, не отводил глаз от снежных вершин горы Чилчарог. Иногда, встряхнув блестящей, с красно-коричневым отливом гривой, он принимался стремительно кружить вокруг походного железного колышка, к которому был привязан. Но очень скоро он вновь застывал на месте и неотрывно глядел ввысь, на острые пики вершин. И тогда казалось, что на бездонные прекрасные его глаза набегают слезы.
Что вспоминал он в эти минуты? Быть может, ту счастливейшую пору, когда в своем табуне был он беззаботен и свободен и под голубым небом и жарким солнцем в бескрайней зеленой степи как на крыльях порхал вокруг юной кобылицы... Где она теперь, его легконогая, словно ветер, подруга? В долинах не было ее; он не видел ее в долинах! Может быть, туда, в высокие горы умчалась она. И в этот миг подобно стреле летит над таинственными вершинами — как в сновидениях случалось летать и ему... А табун? Где ныне многоголосый, кипящий табун, охваченный всепожирающим огнем великой страсти? Где табун, на топот которого счастливым гулом отзывалась земля? Где табун —вольный странник, радость мира, дитя и любимец просторов? Ах, не видали горя его глаза...
Усмон Азиз вздохнул и перевел взгляд на вороного. Всхрапнув, конь вновь закружил возле вбитого в землю железного колышка.
Глубокую печаль ощутил вдруг Усмон Азиз и сам себе сказал, не отводя взора от вороного: «Ты вроде меня — такой же скиталец. Сердце тоскует о крове, хочет стойла и высокой кормушки с ячменем — но тебе досталась иная доля. Переходя от селения к селению, от ущелья к ущелью, изнемог ты под седлом своего несчастного всадника. Где кров, о котором ты тоскуешь, и пристанище, которое наградит тебя отдыхом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25