«Брат мой родной, дорогой брат», ни мулло Салима, настойчиво предлагавшего ему отдохнуть, ни услужливо-вопрошающих взглядов и покашливаний двух дехкан, пришедших с мулло и, очевидно, горевших желанием вызнать у самого курбаши Усмон Азиза, когда ж наконец со всей своей силой появится здесь Ибрагимбек или кто-нибудь другой, ему подобный, и объявит решающую священную войну, после которой все возвратится на круги своя. Заметно было, кроме того, что они не могли понять, что означает появление бая в Нилу — дерзкий ли это, но бесплодный набег или, быть может, обнадеживающий знак скорых и крутых перемен? Оба они были крепкими хозяевами, отказавшимися войти в колхоз и в последнее время с особенной почтительностью внимавшими наставлениям мулло Салима. Мулло же едва ли не каждый день толковал им о конце света, Страшном суде и, утверждая, что страна опоганена поступью неверных, предвещал новые битвы, в итоге которых живые удостоятся звания борцов за веру, а павшие приобретут святость.
Усмон Азиз прервал наконец затянувшееся молчание.
— Мне нужны два надежных человека,— сказал он мулло Салиму.
— Вот они,— не раздумывая, ответил мулло и указал на своих спутников.— Халил и Ато. Все сделают!
— Никаких подвигов от них не требуется. Пусть выйдут в дозор и до утра стерегут дорогу. Из Нилу,— Усмон Азиз взглянул сначала на Халила, а затем на Ато, и оба они под его взглядом вытянулись и расправили плечи,— никого не выпускать. Если же в село войдет кто-нибудь подозрительный... или всадники появятся — немедленно сообщать!
— Мы готовы!— в один голос заявили Халил и Ато.
— Стрелять умеете?
— Какой горец не умеет обращаться с винтовкой?— холодно усмехнулся Халил.
Усмон Азиз кивнул Курбану.
— Дай им из наших трофеев по винтовке.
— Хорошо... ,
— Этот Халил,— сказал Усмон Азиз затем мулло Салиму, глядя, как с винтовками за плечами покидают двор Халил и Ато,— человек непростой.
— Еще бы! Он появился на свет, когда его отцу было уже семьдесят.
— К чему это вы?
— Когда волк состарится, то рожает лису. Покойный его отец поистине был хуже волка. Если даже через кладбище проходил — уносил кость.
Улыбка тронула губы Усмон Азиза — и тут же исчезла. Мулло Салим, между тем, участливо расспрашивал его о здоровье, детях, о том, как живется ему на чужбине,— но Усмон Азиз, холодно буркнув, что все в порядке, поднялся и направился к двери в первую комнату дома. Всегда был неприятен ему этот старик, с его мелкой хитростью, глупой надменностью и алчным стремлением прибрать все к своим цепким рукам. «Когда некому довериться, и осла можно назвать дядей»,— подумал он. Пусто было в комнате, в которую он вошел. Усмон Азиз заглянул в другую и увидел неубранную постель, столик с несколькими книгами и тетрадями на нем и лампой-семилинейкой; ватный халат висел на вбитом в стену гвозде.
Отвращение охватило его: чужой человек поселился в родных ему стенах и оскверняет их своим незаконным присутствием! Усмон Азиз двинулся дальше и в горестном изумлении застыл на пороге просторной комнаты, в свое время служившей гостиной,— столы, кое-как, из разнокалиберных досок сколоченные скамейки появились в ней; у окна одиноко стояла табуретка. И вся эта убогая, жалкая мебель казалась чужой в сравнении с поддерживающими потолок прочными балками, любовно обточенными столбами по углам и красивым деревянным полом. Свирепое желание возникло у него: кликнуть этого здорового быка, Гуломхусайна, и вместе с ним тотчас выбросить во двор все эти столы и скамейки вместе с черной доской, висевшей на стене,— выбросить и немедля предать огню, запалить, сжечь, чтобы и следа не осталось от вещей, вторгшихся в его дом!
Он простонал в отчаянии. Никогда, никогда не помышлял он, что такой черный день приготовит ему судьба, и он воочию увидит свой дом, родовое гнездо,
вскормившее и его самого, и его детей, опустошенным и опозоренным. Слабая надежда вдруг затеплилась в нем, и, даже не заглянув в четвертую комнату, он поспешил на второй этаж. Поднявшись по деревянной лестнице, скрип ступенек которой щемящей болью отзывался в сердце, слабеющей рукой он осторожно открыл дверь. Совершенно пустая комната предстала его 'взору. Стоя у порога, он мысленно расставлял все по своим местам: сюда — сундук, сюда — ковры; вот здесь должны быть одеяла и подушки... Но не было сил шагнуть через порог! Оттуда, из четырех стен, ныне вмещающих пустоту, накатывала на него горестная волна. Из этой комнаты ушел и не вернулся брат Сулаймон; здесь испустил последнее дыхание отец и здесь отдала богу душу мать... Да и сам он, прежде чем решиться покинуть родину, разве не провел здесь несколько долгих ночей, как бы пытаясь заглянуть в будущее и угадать, каково ему будет на чужбине?
Он со вздохом закрыл дверь, медленно спустился вниз и, миновав дровяник, кухню и кладовую, оказался в саду.
Чист и свеж был воздух, трава достигала колен, но на виноградных лозах еще не зазеленела листва. Абрикос отцвел, на яблонях же только распустились белые лепестки. Усмон Азиз прикоснулся ладонью к шершавой коре яблони, и ему почудилось, что она прошептала ему в ответ короткое, нежное слово...
Или в ветвях ее пробежал благоухающий ветер?
Очень скоро, однако, иным, тревожно-угрюмым взглядом принялся он осматривать свой сад, повсюду отмечая несомненные признаки упадка и запустенья. Не скошена трава, не обрезан виноградник, не вскопана земля возле абрикосов и яблонь — нет теперь хозяина в этом саду! Да ведь и деревьев абрикосовых как будто стало меньше... и орешников... Не ошибается ли он? Усмон Азиз склонил голову. Не ошибается. Там нет трех деревьев... и там тоже... и там. А вот здесь кто-то взял и у самого корня спилил шесть орешников. Но зачем губить сад? Кому это нужно? Пусть в аду сгорит тот, кто взял в руки топор и пилу и на деревьях принялся вымещать свою давнюю злобу!
Он кружил по разоренному саду, и жажда мести все сильней разгоралась в его сердце. Видит бог, он
не хотел проливать кровь. Единственное желание вело его в Нилу—в последний раз поклониться родной земле и навестить родные могилы. Но его стали преследовать и он был вынужден защищаться; он добрался до отчего дома — и нашел его разоренным, а сад — прозябающим.
Усмон Азиз перевел дыхание. Сама судьба словно выталкивает его на дорогу несчастья! Он как бы мечется в заколдованном круге и не может найти выход. Надо ли было ему покидать отечество? Надо ли было брать в руки оружие? Обольщение ли властью и собственностью обмануло его или ему всего дороже был его народ, святая вера и поруганная земля? Как на Страшном суде спрашивал он себя и мог отвечать лишь коротким, тихим, отчаянным стоном. Не понял времени, не постиг его дух, не расслышал его зов!
Погоди, вдруг остановил он себя. Что сделано, то сделано, и нет смысла в позднем раскаянии. Не вечно же будет тянуться в его жизни черная полоса! Сейчас надо побеспокоиться о дне завтрашнем.
Усмон Азиз дошел до конца сада, задумчиво и ласково касаясь ладонью стволов и ветвей встречавшихся ему деревьев. Затем он повернул обратно и через некоторое время увидел во дворе сестру и ее детей — одного с паласом, другого с одеялом, третьего — с подушкой в руках...
Вскоре он уже лежал на айване, вытянувшись на одеяле, с подушкой под локтем. Ороста, племянники и мулло Салим были рядом. Встретившись взглядом с маленькими, не лишенными проницательности глазами мулло, Усмон Азиз сказал:
— И к вам будет просьба, имам.
— Рад вам служить, почтенный,— с готовностью ответил тот.
— Узнайте, где Юнус, этот председатель... чтоб сгорел его дом.
— Я вам говорил, как вы прибыли: рано поутру проехал мимо мечети на осле, торопился.
— Говорили. Но мне надо знать: куда направился, когда вернется... А если сегодня-завтра не вернется — где будет, с кем.
— Хорошо, почтенный,— произнес мулло Салим и, сложив на груди руки, склонился в поклоне.
Днем тетушка Соро не находила себе места, а ночью не могла заснуть. Тревога за Анвара лишала ее покоя и сна. Где он сейчас? Что делает? Почему не вернулся? Она уже забыла, что, уезжая, он говорил, что его не будет дома два, а может, три дня. Она помнила лишь, что он собирался в Нилу, и высчитывала, сколько времени надо ему, чтобы добраться до их родного селения и вернуться назад. Получалось, что Анвар задерживался. Хорошо, если в Нилу его задержали только дела. А если какие-нибудь недруги — вроде тех, которые однажды сломали ему руку? Ведь говорила она единственному своему сыночку: до каких пор быть целым кувшину, каждый день отправляющемуся по воду! Вдруг и сейчас случилась с Анваром беда...
«Прости меня, глупую, Создатель!»— прошептала тетушка Соро и тут же, в знак покаяния, схватилась за воротник. Наверное, из-за Таманно остался он еще на один день в Нилу — остался, чтобы условиться о дне свадьбы, предупредить Сабохат и оповестить друзей. Дай бог!
Утреннее солнце стало пригревать, мысль о предстоящей свадьбе сына ободрила тетушку Соро, и она неожиданно решила пригласить, не откладывая, двух- трех старух, творящих молитву в память Бибимушкил- кушо, и зажечь семь свечей. Кто знает, быть может, услышит святая молитву и в трудную минуту придет Анвару на помощь.
Достав скатерть, тетушка Соро замесила тесто в большой чашке, развела на кухне огонь и испекла в котле две пресные лепешки. Затем она добавила к ним немного кишмиша и отправилась звать трех старушек, в добром нраве и благочестии которых успела убедиться за прожитый ею здесь год.
Старушки охотно откликнулись на приглашение, немедля явились и чинно расположились вокруг дастархана. Проворно скрутив из ваты фитиль, они разделили его на семь равных частей, обмакнули их в масло, положили на камень и зажгли. Все теперь было, как подобает в таких случаях: семь огней, пара пресных лепешек, две-три горстки муки и горстка кишмиша на скатерти. Одна из старушек тихо прочла оят1— причем остальные внимали ей, слегка опустив головы; затем, сложив руки для фатихи2—что, вслед за ней, сделали тетушка Соро и две другие гостьи,— она так же тихо произнесла молитву и лишь после этого приступила к повествованию о старике хоркаше.
Потрескивали и чадя горели на плоском камне семь свечей.
«Жил некогда бедный старик,—начала рассказчица.— Он был настолько беден, что каждый день отправлялся в степь или на холмы, чтобы собрать три вязанки колючек, продать их и тем самым заработать себе и любимой дочери на пропитание. Дочь у него, надо заметить, была работящая, миловидная, стеснительная — правда, несколько простодушная. Это-то ее простодушие и стало всему причиной — однако, улыбнулась рассказчика,— не будем забегать вперед.
Так вот: однажды утром, когда дочь падишаха в сопровождении сорока подруг и, наверное, сотни служанок отправилась на прогулку в горы, простодушная девушка принялась умолять старика отца, чтобы тот разрешил ей присоединиться к роскошному шествию. Старик хоркаш, само собой, не соглашался и, вразумляя любимое чадо, говорил, что дочери бедняка надлежит держаться подальше от знатных особ, тем более — принцесс. Как бы ни случилось беды, внушал дочери старик,— но понапрасну. Девичьи слезы растопили отцовское сердце, он махнул рукой и отпустил свою дочь вслед за принцессой и ее многочисленной свитой.
Ах, как прекрасно проводили они время в ущелье с целительным воздухом, на берегу реки с прозрачной водой! Простодушная девушка, полуоткрыв в изумлении свой ротик, любовалась играми и танцами, которые затеяли служанки и подруги принцессы, слушала музыку и внимала чудеснейшим сказкам. Затем, и спросив разрешение своей госпожи, служанки и подруги с веселыми криками устремились в воду. Глядя на них, захотела искупаться и принцесса. Она разделась, с особой бережностью сняв со своей прекрасной шеи ожерелье, которое стоило богатств семи государств.
«Подойди-ка,— подозвала она дочь старика хоркаща.— Подержи ожерелье, пока я буду купаться».
Простодушная девушка осторожно опустила драгоценнейшее украшение в подол своего убогого платья и с восхищением стала смотреть, как играют в воде принцесса и ее служанки и подруги. Ее голова кружилась от восторга. И мудрено ли, что бедная девушка не заметила, как ожерелье, скользнув, упало в реку.
Можно представить себе,— продолжала рассказчица, а две другие гостьи и тетушка Соро ей прилежно внимали,— состояние дочери старика хоркаша, когда ее попросили вернуть ожерелье. По некоторым сведениям, она не могла и слова вымолвить в ответ на ужасные обвинения в бесчестности и воровстве и была похожа на камень. Когда наконец к ней вернулся дар речи, она принялась со слезами клясться, что помнит даже час своей смерти, но — увы — не может сказать, куда исчезло ожерелье, которое все время находилось в ее подоле.
Разумеется, принцесса не поверила ни единому ее слову и сказала следующее:
«Если завтра к этому же часу ты не вернешь ожерелье, твой отец будет казнен, а его имущество — взято в казну падишаха».
Надо ли говорить, как плакала бедная девушка, вернувшись домой! Узнав о случившейся беде, старик хоркаш поначалу стал осыпать дочь горькими упреками, да и сам едва не прослезился, сказав, что теперь обречены они оба,— но затем ласковой рукой погладил голову своего простодушного дитя и подумал, что утро вечера мудренее. Сам он, однако, всю ночь не сомкнул глаз, размышляя, как уберечь себя от неизбежной гибели, а единственную дочь — от нищеты, голода и скитаний. Но кто может помочь бедному старику и его
незадачливой дочери? Кто захочет оправдать их в глазах разгневанной принцессы и ее могущественного отца? У бедности, думал старик, главная вина в том, что она бедна. В конце концов, потеряв опору на земле и не ухватившись за небо, он решил положиться на бога и на рассвете, взяв веревку, косу и рогатину, отправился в степь, на свою каждодневную работу.
И вот, когда, прижав рогатиной большой куст колючки, он поднял косу — тихий голос послышался ему, внятно говоривший:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25