кто посадил их — отец или лед? Не находя в памяти ответа, он чувствовал, что ему становится не по себе. Ведь он так тосковал по этому саду, по этим тутовникам, которые, иногда являясь ему в сновидениях, заставляли трепетать его сердце!
Дождь прекратился, но конь Анвара не успокоился и по-прежнему прядал ушами и часто бил копытами.
«Хозяина ищет»,— подумал Усмон Азиз. Но странно: он даже пожалел Анвара, хотя тот, несомненно, принадлежал к тем, из-за кого страдает Ороста и кто встал на его, Усмон Азиза, пути. Память о вас жива, дни минувшие! И только благодаря ей смягчается его сердце, когда он думает об Анваре... Счастливой была та далекая пора! Жив был отец; жива была мать; и не ведали печали брат и сестра. Наступало лето, и он вместе с Сулаймоном весело отрясал каждую ветку этих четырех деревьев, после чего вся семья устраивала настоящее тутовое пиршество! Когда брат уехал в священную Бухару,' Усмон Азиз сбивал ягоды сам; а затем ему стал помогать Анвар, который или расстилал внизу старую скатерть, или, ловко взобравшись на верхушку дерева, самозабвенно колотил обухом топора по веткам. С глухим стуком падал на землю спелый тут.
И этот веселый, ласковый, услужливый мальчик стал его врагом, стрелял в него и хотел его убить! Непостижимо!
Усмон Азиз помрачнел. Право же, все перепуталось в этой жизни. Анвар — его пленник. Ороста при живом муже осталась вдовой, сам он — нежеланный гость в отчем доме, на родной земле, а его семья — на чужбине. Ни слова об истинных целях своей поездки не сказал он родным; не объяснил, почему вместе с ним седлают коней Курбан и Гуломхусайн. Слабеньким огоньком теплилась в сокровенной глубине души надежда — можно сказать, надежда на чудо: он вернется с победой и объявит, что дорога в Нилу открыта. И все вместе они возвратятся на родину, где в счастливой и спокойной старости он достойно завершит дни своей жизни.
Усмон Азиз горько усмехнулся. Лишь пыль взметнула стрела! И теперь он помышляет лишь о том, как бы выбраться отсюда, как бы побыстрее покинуть родную, проклятую, до последнего дыхания любимую землю... Не следовало ему оставлять семью. Старшая дочь там, в Пешаваре, вышла замуж, за нее можно не волноваться; но шестнадцатилетний сын, на которого пали заботы по дому и лавке, больная жена и третье дитя, совсем еще маленькая девочка, отрада его сердца,— как они там?
Поставив на дастархан еще одну чашку чакки, Хомид примостился напротив и после почтительного молчания спросил:
— Не заскучали?
Усмон Азиз поднял на него глаза, но ничего не ответил. Хомид смешался.
— Сейчас бульон принесу,— растерянно пробормотал он,— с места, однако, не двинувшись.
Долгую тишину, наступившую вслед за этим, прервало громкое ржание гнедого — конь Анвара опять забил копытами и замотал головой.
— Видно, конь отличный,— робко заметил Хомид.
И вновь наступила тишина.
Небо на востоке постепенно светлело. После дождя радовала взоры сочная зелень молодой травы. Гнедой
успокоился и вместе с остальными конями мерно жевал сухой клевер. Ушли куда-то Курбан и Гуломхусайн.
— Ну... рассказывайте,— проронил, наконец, Усмон Азиз.
— О чем, почтенный?— широко раскрыв пепельные глаза, спросил Хомид.
— О жизни...
— Да сгнила бы она, такая жизнь!
— Что так?
— Потому что не знаю, что меня ждет завтра.
— Знать необходимо. Вы взрослый, много повидавший человек...
— Это все слова, почтенный. Ведь вздохнуть не дает эта власть! Сегодня скажет — много у тебя овец и коз, завтра какой-нибудь новый налог истребует, послезавтра будет докапываться, почему не вступаешь в колхоз... Совсем мы себя потеряли! И от Юнуса, вчерашнего голодранца, спасения нет. А как же! Он нынче человек не простой — председатель, селу хозяин!
— А ведь когда-то, но-моему, вы с ним дружили?
— С той поры, как организовали колхоз, под нашу дружбу вода пошла, почтенный.
— Нехорошо.
— Напротив, почтенный: очень хорошо! Весь мой скот хочет в колхоз забрать этот проклятый!
— А почему бы вам самому по доброй воле не вступить в их ряды?
Гневный румянец проступил на смуглом лице Хомида.
— Я не дурак, чтобы пару моих волов, овец и коз — весь мой скот, трудами приобретенный, делить с этими лентяями!
— Отчего же они лентяи?
— Не были бы лентяи, не слыли бы бедняками. Кто семь потов не прольет—тот непременно бедняком станет.
Усмон Азиз коротко усмехнулся. Разговор с Хомидом занимал его, и он спросил не без умысла:
— А если у человека нет земли, на которой он мог бы охотно пролить все свои семь потов? И пет денег, чтобы купить пару овец? Как тогда?
— Если всей душой будет стремиться — найдет,— непоколебимо произнес Хомид.— И землю найдет, и деньги... Будет трудиться — все будет!
— Возможно,— сказал Усмон Азиз.— А сами-то вы как — богаты?
— Нет, почтенный, я не богат. От покойного отца мне в наследство достался клочок земли. Тружусь на нем не покладая рук, проливаю пот — и жена, и дети мои поэтому живут в достатке.
— Хорошо. Но дальше как будете жить? Года на два — на три... ну, пусть даже на четыре советская власть оставит вас в покое. А дальше? По-прежнему будете стоять на своем и твердить, что колхоз вам не нужен? И так— всю жизнь?
Хомид опечалился.
— Не знаю, почтенный,— с болью вымолвил он.— Но есть все-таки над нами бог, и, может быть, наступят перемены. Вот, вы приехали. Поговаривают, что Ибрагимбек тоже...
Усмон Азиз презрительно махнул рукой.
— Сколько пустых надежд и шума из-за грязного конокрада!
Хомид обомлел.
— Но почему? Ведь и вы...
Натолкнувшись глазами на острый взгляд Усмон Азиза, он смешался и замолчал.
— Что — я сам?— с гневом спросил Усмон Азиз.
— Вы и сами...— запинаясь, пробормотал Хомид,— вступили в борьбу... повязали пояс...
— С чего вы взяли?
— Ну как же!—воскликнул Хомид.—Приехали... вооружены... тех вероотступников пленили...
— Наивность хороша до определенного возраста,— насмешливо заметил Усмон Азиз.— Вам она уже не к лицу. И вот что я вам скажу: мусульмане ли возьмут верх, неверные ли — мне теперь все равно.
На Хомида жалко было смотреть.
— Но почему, почтенный?— еле выдавил он из себя.
— Потому, что, соизволит бог, завтра мы уходим обратно.
— Вы уйдете,— растерянно сказал Хомид.— А я? Что делать мне? И тем, кто мне подобен?! Есть ли у нас надежда?
-— Этого я не знаю.
— Не знаете...— как эхо, повторил Хомид.— Странно... Погодите!— воскликнул вдруг он, словно обрел, наконец, твердую почву под ногами.— А с теми что сделаете?— кивнул он в сторону хлева, где заперты были Анвар и Каромат.
— Истинные мусульмане определят, какого наказания они достойны.
— Вы знаете наше мнение, почтенный! И мулло сказал...
— Значит — смерть? Я вас правильно понял?
— Да,— жарко выдохнул Хомид,— смерть! Пусть бы какой-нибудь неверный все это сделал — колхоз организовал, школу открыл... Не так было бы обидно. Но ведь это потомки мусульман делали! Такие же, как мы!— Хомид умолк. Затем, будто вспомнив нечто важное, поспешно добавил:— Отец мой покойный все время одни стихи повторял. Они мне нисколько не нравятся, но я их запомнил.
— Ну-ка,— поощрил его Усмон Азиз.
Хомид глубоко вздохнул и произнес нараспев:
Мы сердцем чисты и зла никому не желаем.
Дружим со всеми — хоть к нам и пылают враждой.
Мы дерева ветки — с плодами единства и мира.
В нас бросивший камень — найдет в нас все ту же
любовь.
— Прекрасные стихи!— воскликнул Усмон Азиз.— Вот каким должен быть род человеческий!
Хомид пожал плечами.
— Терпеть, когда в тебя бросают камень?
— Хотите сказать, что Анвар и этот учитель бросали в вас камни?
— Не в меня... В других! В вашего зятя Саидназара, например.— Кровь кинулась в лицо Хомида, и он яростно отчеканил:— Всех бы уничтожить! Жаль, даже завалящего ружьеца у меня нет...
— Потише, мулло Хомид!— усмехнулся Усмон Азиз и отхлебнул из пиалы.— Любовь к оружию — вещь опасная. К горькому раскаянию приводит любовь к оружию, уж вы мне поверьте. Ненадежные поводыри сабля, винтовка и желание отомстить... Благодаря им стал я скитальцем меж двух миров.
Их разговор прервало появление мулло Салима. Хрипло дыша и постукивая посохом, он вступил во двор в сопровождении мужчины с короткой, начинающей седеть бородой. Пока мулло Салим, постанывая и жалуясь на здоровье, опускался на одеяло, его спутник, уважительно поздоровавшись с Усмон Азизом и осведомившись о его здоровье, сел рядом с Хомидом.
Усмон Азиз узнал его—это был местный пахлавой Зариф Барака.
— Поторопились побелить бороду,—с улыбкой сказал ему Усмон Азиз.
— Стар стал,— тоже с улыбкой отвечал ему Зариф Барака, некогда с успехом боровшийся почти на всех празднествах и свадьбах в ущелье Охугузар.
— Как ваше здоровье? Дела, житье-быгье?
— Неплохо. От них,— Зариф Барака кивнул на мулло Салима,— услышал, что приехали. Подумал — пойду, повидаюсь, узнаю, как ваша жизнь...
Усмон Азиз просветлел — так был приятен ему этот простой, честный и добрый человек.
— И хорошо сделали!— проговорил он и широким жестом руки указал на дастархан.— Пожалуйста, лепешки берите... фрукты, мясо.
— Бульон принесу,— сказал Хомид и отправился на кухню.
— Во имя бога милостивого,— негромко произнес Зариф Барака и взял с дастархана кусочек лепешки.
Старая его одежда кое-где была аккуратно залатана. Со щемящим чувством отметил это Усмон Азиз и спросил:
— Борьбой больше не занимаетесь?
— Куда там! Пятнадцать лет не входил в круг.
— Сейчас, верно, в колхозе состоите?
— Да, бай. Удовольствием души стал колхоз. Землю дали. Работаем сообща.
— Когда говорят,— с ядовитой усмешкой вставил мулло Салим,— что все теперь равны, все братья,, то Зарифу и ему подобным это, конечно же, нравится, почтенный.
— Что делать, имам, хорошее и плохое каждый понимает по-своему.
— Хвала вашему отцу, бай!— обрадовался Зариф Барака.— Хорошо сказали.
— Ну вот и ладно,— усмехнулся Усмон Азиз и повернулся к мулло Салиму.— Что в селе?
— Тихо, почтенный, будто водой поглотило. Почти все в поле. Халил и Ато на своих местах,
— Узнали, где Юнус?
— Да, почтенный. Зариф говорит, что он в долине Пойгахджо.
— Та-ак,— протянул Усмон Азиз.— К вечеру вернется?
— Трудно сказать,— промолвил Зариф Барака.— Он пахарей хотел там проведать.
— А вы почему в селе остались?
— А мне председатель другую работу поручил. Мастерил рукоятки для лопат и кетменей.— Зариф Барака улыбнулся.— Еще неделя, бай, и мы арык наверху села будем чистить! Лето скоро, надо сады поливать...
Теплое чувство к нему исчезло; теперь Усмон Азиз с неприязнью смотрел на бывшего пахлавона и думал, что он самодоволен, как слабоумный, вдруг нашедший кувшин с золотом.
Все с той же радостной улыбкой продолжал Зариф Барака:
— Еще земли освоим! Хорошая, даст бог, пойдет жизнь.
Он был, конечно, совершенно неотесан, этот борец, иначе бы понял, что неприлично говорить о своих надеждах тому, кто вынужден был покинуть родину. Но Усмон Азиз сдержался и сухо пожелал Зарифу Барака исполнения его желаний. Тот, однако, не унимался.
— О том, как я живу, вы, бай, узнали,— сказал он.— Теперь позвольте спросить у вас...
— Спрашивайте!—одним резким движением оторвавшись от подушки, Усмон Азиз сел, подогнув под себя ноги.— И мы ответим: хорошо живем, очень хорошо! Где бы ни были, проводим свои дни подобно шаху, ни в чем не ведая нужды. И всегда помним завет наших дедов,— проговорил Усмон Азиз, упирая жесткий взгляд в глаза пахлавона.— Не пререкайся, говорили они, с тем, кому бог дал. Ибо то, что ему дано, дано от бога самого.
Зариф Барака не отвел глаза.
— Я не пререкаюсь, бай,— с достоинством сказал он.— Но те же наши деды говорили: царствовать на „чужбине луже, чем просить подаяния на родной земле.
Усмон Азиз вскипел.
— Ты мне умом собираешься стать?! Упрекнуть хочешь?
— Нет, бай, к слову сказал.
— К слову жене своей говори!
— Слушаюсь,— не без насмешки согласился Зариф Барака и сложил на груди руки.
Усмон Азиз почувствовал, что у него пересохли губы. Он провел по ним языком и закричал высоким, срывающимся голосом, уже не пытаясь сдержать гнев.
— Ну-ка, встань! Встань, иначе я разнесу твою пустую башку! К слову! А?! Я тебе покажу — к слову! Встань, говорят тебе, низкий родом! Прочь с моих глаз!
Зариф Барака едва заметно пожал плечами и произнес:
— Слушаюсь.
Затем он медленно поднялся, спустился с айвана и, надевая свои старые сыромятные сапоги, повторил:
— Слуша-аюсь.
И после этого степенно зашагал к воротам.
— Тварь,— бросил ему вслед Усмон Азиз и недовольно взглянул на мулло Салима.— Вы тоже хороши. Кого привели?
— Сам увязался,— почесал тот свою редкую, рыжеватую бородку.— Проведать, мол, хочу...
Некоторое время спустя на дастархане в больших китайских чашах дымился бульон с мясом и курдючным салом. Все снова собрались за едой, и Ороста заботливо упрашивала брата: «Ешьте, пока горячее». В ее голосе нельзя было не почувствовать безграничной любви к брату. Усмон Азиз взглянул на ее осунувшееся, с покрасневшими глазами лицо, и сердце его сжалось. Кончилось счастье их рода. Дрогнувшим голосом он сказал:
— Ты тоже ешь, сестра. И вы,— обернулся он к племянникам,— а ну-ка, налетайте! Займитесь дастарханом!
Когда, покончив с бульоном, приступили к чаю, на дворе появился Юнус, Зариф Барака пришел с ним и двумя другими дехканами.
Мулло Салим засиял и шепнул Усмон Азизу, что, если упрямый осел захочет погибнуть, то непременно будет ходить по краю пропасти.
Подойдя к айвану, Юнус поздоровался с Усмон Азизом. Тот даже не взглянул на него; пристально, будто стремясь как можно лучше увидеть не только лицо, но и самую душу бывшего пахлавона, Усмон Азиз смотрел на Зарифа Барака.
— Ты снова пришел?— наконец, спросил он его.
Зариф Барака промолчал.
— Испугался, что этого родившегося в нищете председателя я изжарю и съем? Явился его защищать?
Зариф Барака по-прежнему молчал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25