— За-а-аби-ирай ча-ашки-та-арелки и ка-а-ати- ись!
Рядом с отгоревшим костром неподвижно стоял Джалол. Вокруг не утихал говор, двигались люди — он ничего не слышал и не видел. В целом мире лишь одно маленькое село различал сейчас отрешенный его взор — село, где не был он долгих семь лет. Быстрая речка Сим-Сим бежала внизу; по склону горы карабкались вверх каменные дома; а над рекой и домами поднимались сияющие вершины, в солнечные дни почти растворяющиеся в лазури небес. И в том селе неподалеку от норовистой той речки, в тени той высокой горы есть один дом... Его-то и различал Джалол из дальней дали своей — и с болью в сердце видел на айване седобородого старика и седую старушку — своего отца и свою мать. Тяжкой ношей стало для них ожидание — и стан отца словно лук, и стан матери словно лук...
«Да живы ли они?»— подумал он, и на глаза его навернулись слезы.
— Эй, Джалол, ты что — окаменел?!
Вздрогнув, он увидел, что Усмон Азиз, Гуломхусайн и Курбан уже сидят на конях.
— Поторопись,— сказал Курбан,— дорога у нас дальняя.
Едва передвигая ставшие вдруг свинцово-тяжелыми ноги, Джалол двинулся к своему коню. Но, едва приблизившись к нему, повернулся и подбежал к стремени Усмон Азиза.
— Отпустите меня!— снизу вверх, как на божество, глядя на Усмона Азиза, воскликнул Джалол.— Не могу больше!
— Ты шутишь?— холодно улыбнувшись, спросил его Усмон Азиз.
— Нет, почтенный, нет!— прижавшись лбом к прочно вдетому в стремя сапогу Усмона Азиза и обливаясь слезами, лепетал Джалол.— Я больше не в силах... я не хочу сгинуть на чужбине! Отец мой стар, мать стара... Я обманулся. Скитальцем меня сделали, лишили всего человеческого. Не человек я теперь, хуже собаки я...
С коня, грызшего удила и рвавшего из его рук поводья, пристально смотрел Усмон Азиз на обвязанную чалмой голову своего слуги.
— Джалол!—сказал наконец он и тотчас перевел взгляд на тропу, у начала которой стоял вороной.
Еще крепче прижавшись к сапогу Усмон Азиза, глухо отозвался Джалол:
— Слушаю, почтенный...
— Где мы впервые встретились с тобой?
— В Пешаваре.
— Сколько времени прошло с тех пор?
— Пять лет.
— Что тебе было нужно в Пешаваре?
— Исломча1 увел меня с собой.
— Если отец и мать так дороги тебе, почему их оставил?
— Ослеп я, оглох я, почтенный... Обманулся! Курбаши говорил — соберем силы, запасемся оружием, вернемся и, дай бог, обителью мусульман снова станет наш край. Он говорил — я поверил...,
— Давно вы уехали?
— Почти семь лет назад.
— Сколько вас было?
— Человек двадцать...
— Что потом?
— Вы все знаете, почтенный...
— Что потом?— по-прежнему не отрывая взгляда от тропы, ровным голосом повторил Усмон Азиз,
— Потом... убили Исломчу.
— Кто убил?
— Его же друг, Ахмад-конокрад... Прикончил ударом ножа в шею во время игры.
— Кто был виноват — бродяга Исломча или Ахмад- конокрад?
— Исломча, почтенный. Подлый был у него нрав: отбирал у нас даже полтаньга и обманывал, когда с нами играл.
— Стало быть, поделом ему... Что потом?
— Потом мы разбежались кто куда. Одна была забота у каждого — как бы выжить.
— Помнишь ли, каким ты был, когда встретил меня?
— До смерти моей не забуду, почтенный. Бездомный пес я был, меня всякий прохожий мог пнуть... За любую работу хватался: грузчиком был, водоносом, дрова колол — и все время мечтал хоть раз поесть досыта. И тоска по родине сердце грызла.
— У тебя лицо было, будто у больного лихорадкой,— желтое... Скажи теперь,— мне скажи, им всем,— обвел рукой Усмон Азиз, как бы не только людей приглашая в свидетели, но и цветущие травы, чистое небо и высокие могучие горы,— отвернулся ли я, встретив тебя? Мимо прошел?
— Нет, господин, не отвернулись. Наоборот: накормили меня... Я помню! Вы в харчевне кебабом меня угостили и чай приказали подать... И одежду купили мне, и сапоги... И домой к себе привели.
Слезы на лице Джалола подсохли. Он говорил теперь спокойней, однако по-прежнему обнимал ногу Усмон Азиза и с покорностью и преданностью раба снизу вверх смотрел на него.
— Верно,— кивнул Усмон Азиз,— я повел тебя в мой дом. Ты вымылся, переоделся, я дал тебе денег... Одного этого было бы достаточно, чтобы всю оставшуюся жизнь ты с благодарностью и любовью вспоминал меня. Но я сказал тебе: ты, как и я, таджик, ты странник, тебе плохо на чужбине, оставайся, будешь помогать Курбану в лавке. И еще я сказал тебе, Джалол: если позволишь, братом своим буду считать тебя. Правду я говорю?
— Истинную правду, почтенный. И я, вы знаете, всем сердцем и всей душой вам служил.
— Скажи мне теперь: обидел ли я тебя хоть раз за эти пять лет?
— Никогда, почтенный...
— Вспомни еще: не я ли женил тебя в прошлом году, взяв на себя все расходы? Ты дом купил себе — небольшой, правда, но это был твой дом, укрывший тебя и твою семью... Уж не думаешь ли ты, что благодаря собранным на улице подаяниям смог заплатить ты за него?
— Нет, почтенный, тысячу раз нет! Пусть я ослепну, если забуду вашу доброту!
— Тогда почему же сегодня ты хочешь меня покинуть? Мне трудно, ты видишь... Почему ты бросаешь меня? Почему думаешь лишь о себе?
— Но ведь родина моя здесь! И старики мои — отец и мать...
— Родина? Я тоже в этих горах появился на свет. И не меньше тебя люблю эту землю и эту воду. Прах всех моих предков покоится тут. Но ты, может быть, думаешь, что у меня нет души... что я не страдаю... Тогда вырви мое сердце и взгляни на него! И ты увидишь груду пепла — как от костра, который только что горел здесь.
Джалол, отпустив сапог Усмон Азиза, склонил голову.
— Говори!— приказал Усмон Азиз.
— Я благодарен вам буду до Страшного суда! Но не могу больше... Отпустите меня, да быть мне за вас жертвой, отпустите! А не то я умру — ядом станет еда моя и саваном — одежда.
— Ах, ты умрешь...— зловеще протянул Усмон Азиз и, переложив поводья в левую руку, правую протянул к кобуре маузера.
Конь заплясал под ним, замотал головой.
Черным пламенем вспыхнули глаза Усмон Азиза, когда сказал он своему названому брату:
— Отойди подальше.
Спотыкаясь, Джалол спустился немного вниз.
— Стой!
Джалол послушно остановился.
— Смотри на меня!
Джалол медленно повернулся и, с трудом сглотнув густую слюну, поднял потухший взгляд на Усмон Азиза. И так прекрасен и грозен был добрый его хозяин со своей черной, аккуратно подстриженной бородой, в голубой чалме и зеленом халате, так лоснился на солнце вороной его конь и так гордился своим седоком, что пересохшие губы Джалола тронула восхищенная улыбка.
— Брось винтовку! И патронташ брось!
Дрожащими руками Джалол долго перекидывал
через голову ремень винтовки, расстегивал патронташ.
Усмон Азиз кивнул Гуломхусайну:
— Подними.
Подъехав к Джалолу, Гуломхусайн, не сходя с коня, нагнулся и разом подхватил винтовку и патронташ.
И сразу же прозвучал выстрел.
— Вот теперь ты умрешь!
— Почтенный,— растерянно произнес Джалол, шагнул вперед и, схватившись за грудь, осел на землю.
И снова, как много-много лет назад, услышал он колыбельную, которую пела ему мать; и тихая, нежная эта песня не подпускала к его сердцу смерть и сквозь теплый, молочный туман вела в небольшое село с каменными домами — туда, где, переполненная весенней водой, кипела веселая река и возвышалась до седьмого неба лазоревая гора. Колебались и таяли очертания села, и, будто детская колыбель, раскачивался айван, на котором долгих семь лет в ожидании сына безмолвно сидели седые старики.
«Я вернулся!»—хотел было крикнуть им Джалол, но колыбельная стихла, и в глубину его сердца вошла смерть.
Подтянув ноги, он свернулся в комок. Выскользнула из-за пазухи и упала в траву маленькая сдобная лепешка. И с громким ржанием помчался в сторону ущелья его конь.
Вложив маузер в кобуру, Усмон Азиз движением руки подозвал Халимбая.
— Похороните по всем обычаям и правилам,— глухо промолвил Усмон Азиз, мельком взглянув на тело Джалола.
— Как господин прикажет...
— Похороните здесь же. На могиле поднимите бунчук: погиб за правое дело.
— Слушаюсь, почтенный.
— Если узнаю, что предали земле без савана или не привели муллу и Коран не прочитали—пеняйте на себя.
— Господин может быть спокоен, все исполним.., Ведь мусульманин же!
— Да, в отличие от вас, он был мусульманином.— Усмон Азиз вытащил из хурджина шелковый зеленый платок и бросил его Халимбаю.— Лицо ему накройте. Прощайте! Мы поехали.
Почувствовав взмах плетки, легко тронулся с места вороной. Вслед за ним пустились в путь кони Курбана и Гуломхусайна.
-— Не взял меня с собой,— чуть не плача, сам себе пожаловался Халимбай.— Бездушный!
Всю ночь в сладких мечтах трепетало ее сердце, и всю ночь, пока наконец она не уснула, шел дождь. То стихая, то вновь набирая стремительную силу, он лил и лил, однако проснувшись, Таманно сквозь маленькое оконце увидела, что небо очистилось.
Обрадованная, она поднялась с постели и легко выбежала на айван. Наполнив офтобу1 водой из большого глиняного кувшина, она присела на краю суфы2 у айва- на и с наслаждением стала умываться.
Студеной была вода, холодный воздух напитан был влагой ночного дождя. С запада, оттуда, где двенадцать месяцев в году блистали снежными шапками семь вершин горы Хафтсар — Семиглавой, прилетал легкий ветерок, приносил свежий запах высоких, никогда не тающих снегов. По прозрачным лужицам возле суфы от его дуновений пробегала рябь, и дрожали отражавшиеся в них бездонное голубое небо и ветви деревьев с только что распустившимися листьями.
Капли дождя сверкали на изумрудной зелени, ковром устлавшей маленький дворик.
В углу айвана с веревкой на шее, низко опустив морду и свесив уши, стояла комолая коза с белыми отметинами на лбу и боках. Изредка она жалобно мекала и посматривала на Таманно — то ли мерзла, бессловесная тварь, то ли, ощущая прилившее к сосцам молоко подзывала своих детенышей.
В черных каушах на босу ногу и в белом, с воротником, в сборку платье была Таманно. Когда набрав воду в ладонь, она подносила ее к покрытому смуглым румянцем лицу, под тонкой тканью, словно гранатовые плоды, округло проступали маленькие груди. От предощущения близкого счастья, всю ночь томившего Таманно, ярко и радостно сияли ее глубокие, черные глаза. Она не ощущала холода, напротив — словно сильный и ровный жар с ног до головы охватил ее, и, стараясь остудить ее, она плескала в лицо водой до тех пор, пока не опустела офтоба. И что бы она ни делала в то раннее утро — умывалась, вытирала лицо и руки полотенцем, вешала его на бечевку, натянутую между двумя подпорками айвана,— все это каким-то чудесным образом было связано с т е м недалеким уже днем, когда рядом с ней будет Анвар...
Из комнаты, в которую вошла Таманно, выскочили и кинулись к комолой двое недавно народившихся козлят. Захватив по сосцу, они принялись за свое дело, а комолая, поворачивая голову то к одному, то к другому и поочередно обнюхивая их, блаженно прикрывала свои округлые, медового цвета глаза.
Затем Таманно, отлучив козлят от матери, сноровисто подоила козу и снова пустила к ней ее детенышей, с улыбкой сказав им: «Осталось на вашу долю»; сквозь марлю процедила молоко в котел, из чаши вылила в него еще и вчерашнее,— и разожгла огонь.
Сухие ветки трещали и горели легко и весело.
Присев на корточки и глядя, как лижут дно котла острые язычки пламени, она уносилась воображением в давно прошедшие годы — они с Анваром малы и босы и самозабвенно играют на узких улочках, перед приходом стада с выпаса. Хотела бы она вернуть те времена? Может быть — но только с условием, чтобы с той поры и до сегодняшнего дня их с Анваром жизнь проходила бы рядом и чтобы она могла чаще, чем сейчас, видеть его. Последний раз они встретились полгода назад, здесь, в Нилу, куда Анвар приезжал по делам,— и несколько дней спустя, покидая село, говорил ей:
— Я вернусь...
Он прямо в глаза ей смотрел тогда, Анвар,— и сейчас, неотрывно глядя в огонь, она спрашивала:
— Когда?
Таманно подбросила в очаг веток; с новой силой взыграл огонь, и она вдруг с ужасом подумала, что точно так же, должно быть, горят в адском пламени бедные грешники. Ей стало не по себе: и без того тяжко живет на земле человек — но т а м, на т о м свете вместо отдыха и блаженства беспощадный огонь уготован ему за малейший проступок и отступление от того, что велел Бог устами своего пророка Мухаммада. Но разве удается кому-нибудь прожить без греха? А раз так, то, стало быть, никто не минует адского пламени? Но, может быть, и ее любовь к Анвару — грех?
«Ах, нет!»—едва не вскричала она. Что дурного в том, что он стал самым дорогим для нее человеком? Что она беспрестанно думает о нем? Ее сердце выбрало его — и чувство к нему будет неизменно до конца дней.
Но знает ли Анвар о ее любви? Знает ли, что она хранит в сердце каждую черточку его лица? Что ночи напролет думает о нем?.. А он? Вспоминает ли о ней он? И если вспоминает и любит — почему медлит, почему ни единым словом не дал понять о своей любви, почему, наконец, не засылает сватов?
Вместо того чтобы сникнуть под градом этих безответных вопросов, она с необъяснимой, твердой уверенностью сказала себе: «Любит!» Да... «Я вернусь»,— говорил он. Значит, надо ждать. Отшумят ливни, отгремят грозы, всей грудью вздохнет земля,— и он, ее дорогой Анвар, переступит порог их дома, возьмет ее за руку и назовет по имени: «Таманно»...
Молоко, закипев, слегка поднялось. Погасив огонь, Таманно вышла на айван.
Козлята, досыта наевшись, скакали вокруг матери.
Солнце еще не поднялось, но горизонт уже пылал багровым цветом. С улицы доносились голоса поднявшихся рано поутру детей, мычание коров, ослиный рев, кудахтанье кур — вечные звуки пробуждающейся жизни.
Отвязав комолую, Таманно вывела ее на улицу, где собиралось стадо и где изредка кричал пастух:
— Подь, подь-а! Ча-ча!
Бились в закрытую калитку устремившиеся за матерью козлята. Ласково поглаживая им спинки, Таманно отогнала их на лужайки за домом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25