— Как хочешь,— сказал Усмон Азиз.— Тогда любуйся нами, если мы достойны того.
И он умолк, погладив красивую бороду.
Так и не дождавшись от Усмон Азиза ни ответа, ни даже взгляда, Юнус спросил:
— Забыл обычаи, бай?
Он стоял возле айвана — крепко сбитый мужчина примерно тридцати пяти лет с черными мягкими глазами и черными же густыми усами на смуглом лице. Видавший виды полосатый халат из домотканой материи был на нем, рубаха и штаны из карбоса и вышитая цветами, но уже порядком выгоревшая тюбетейка. Сапоги из сыромятной кожи наполовину были залеплены грязью; в поясе Юнус был крепко перевязан платком.
— Ах, председатель!—Усмон Азиз сделал вид, что заметил его лишь сейчас.— О чем это ты?
— На приветствие не отвечаешь...
— А стоит ли считаться с приветствием собаки?
Юнус покачал головой.
— Надеялся, что поймем друг друга... Жаль!
— Мы никогда друг друга не поймем.
— Почему же?
— И ты еще спрашиваешь, проклятый! Не ты ли объявил кулаком моего зятя? Не ты ли сестру мою и моих племянников выгнал на дорогу нищеты? Ты и те два предателя и безбожника — Анвар и этот учитель!
-— Разве в нищете живут твоя сестра и племянники? А Саидназар сам виноват. Зарезал весь свой скот, сжег запасы зерна... Пугал простаков колхозом, говорил, лучше с голода умереть, чем туда вступать.
— Правильно делал. Что еще скажешь?
— Собирался сказать, коль ты сюда прибыл — добро пожаловать! Но кровь больше не проливай. Попроси у власти прощения, сдай оружие... Быть может, простят. И Саидназар через три-четыре года вернется. Подумай — ведь здесь твое село, твоя родина! И мы, все вместе, прекрасную жизнь здесь построим! Вот что я хотел тебе сказать.
Усмон Азиз расхохотался ему в лицо.
— Говоришь, прекрасную жизнь?! Как же ты собираешься ее строить? Поделись секретом, мы тебя просим!
— Трудом и потом,— спокойно ответил Юнус.— Дружбой и товариществом.
— Дружбой и товариществом?— с издевкой спросил Усмон Азиз.— С кем? Вот с этими тремя босяками, которые, как чурбаны, застыли рядом с тобой?
— Да! И с ними, и с другими бедняками... Даже четверо, если дружно возьмутся, гору сотрут в порошок. А семеро враждующих не уберегут и своего дастархана.
— От благих пожеланий земля еще никогда урожая не давала. И скота больше не становилось от пустых слов.
Юнус усмехнулся.
— Есть, бай, одна легенда, послушай...
— Да-да!—воскликнул Усмон Азиз.— Пора и нам набраться ума-разума. Послушаем умного человека...
Он откровенно издевался над Юнусом, но тот лишь укоризненно покачал головой и начал:
— Жил-был в некие времена один дехканин-таджик, вроде меня. Нашелся ученый муж—совсем как вон тот,— кивком головы Юнус указал на мулло Салима,— и говорит: молись день и ночь, бей поклоны, и бог тебе непременно пошлет обильный урожай. Дехканин так и делал: молился, кланялся — но проходил год за годом, земля истощалась, а урожая не было и в помине. Наконец, землепашец уразумел, что ожидать милости от всевышнего — пустое дело, И в семи местах
туго затянув пояс, обратился прямо к божьему престолу и сказал: если Ты, создатель восемнадцати тысяч миров, и в этом году не дашь мне урожая, то я возьму его сам! Подобная строптивость привела бога в негодование, и он приказал Земле, чтобы она и впредь ничего не давала этому дехканину. А тот сказал: посмотрим, плюнул на поклоны и молитвы и принялся трудиться день и ночь. Пахал, сеял, поливал, жал, молотил — обильный урожай собрал он в конце концов! Само собой, это не понравилось богу, и он упрекнул Землю, что она не исполнила его волю и тем самым совершила великий грех. Земля отвечала: он так трудился, господи, так лелеял и берег свои посевы, что я не могла лишить его урожая. Человек победил меня, и я уступила ему. С той поры,— заключил свой рассказ Юнус,— Создатель всегда на стороне труженика.
— Что ж,— небрежно промолвил Усмон Азиз,— поблагодарим председателя. Ты,— взглянул он на Юнуса,— на том свете теперь трудиться будешь.
Ничем не выдал своего волнения Юнус.
— Не бери на себя много, бай,— спокойно проговорил он.
Усмон Азиз тяжело усмехнулся.
— Я...— начал было он, но, не договорив, повернулся к племянникам и велел им отправляться домой. Когда они ушли, он обратился к мулло Салиму:— Имам!
— Да, почтенный?
— Вы знаете этого человека?
— Знаю: это обозливший бога предатель веры.
— Соответствуют ли шариату его поступки?
— Ни в какой мере, почтенный! Насильно сгонять скот мусульман в колхоз — это по шариату?
— Не лгите, мулло!— оборвал его Юнус.— Не лгите, ибо, по вашим же словам, сгорит могила лгуна. Мы в колхоз никого не тащили и скот ни у кого не отбирали.
— Верно!— сказал Зариф Барака.— Мы в колхоз добровольно вошли.
— Да, хлебом клянусь, что верно,— подтвердил один из дехкан.
Но словно не слышал их Усмон Азиз.
— Продолжайте, имам,— отчетливо произнес он.
Итак, если позволите,— мулло Салим принялся загибать длинные пальцы.— Этот вероотступник звал людей вступать в колхоз... Детей, он говорил, надо посылать в школы неверных... А женщины и девушки,— мулло с возмущением загнул третий палец,— чтоб надрывались, подняв штаны, и наравне с мужчинами брались за лопаты и кетмени, пахали и плелись за волами!
— Что ж,— сказал Усмон Азиз,— какого в таком случае наказания достоин этот человек, родившийся мусульманином, но ставший блюдолизом у неверных и посягнувший на священную веру ислама?
— Удел его — смерть!— отчеканил мулло Салим.
Усмон Азиз глянул на Хомида.
— А вы как думаете?
— Я согласен с имамом. Эти голодранцы и меня изрядно помучили.
— В обоих мирах проклят будешь, Хомид!— крикнул Юнус.
— На твою голову твое проклятье!— закричал Хомид, но взгляд свой от Юнуса отвел.
— Недоумок,— процедил Юнус и сплюнул Хомиду под ноги.
— Он дурак, Юнус, он только одним днем живет,— подхватил Зариф Барака.
— Заткнись!— завопил Хомид.
— Тихо!—подняв руку, приказал Усмон Азиз и обернулся к Омоете.— А ты как думаешь, сестра?
— Я ду — Она вздохнула и умолкла. Затем, подняв голову, С у: г ила короткий взгляд на Юнуса и повернулась к брату:— Как вы скажете.
Усгон Азиз посмотрел на Юнуса.
— Слышал?
Тот спокойно кивнул:
— Слышал.
— Еще что-нибудь хочешь сказать?
— Хочу тебе сказать, бай, чтобы ты подумал. Смотри — раскаиваться будешь! Реки крови сниться будут тебе по ночам, черными станут твои дни! Или погибнешь здесь без могилы и савана — и ты, и эти вот хвосты твои,— повел Юнус глазами в сторону Курбана и Гуломхусайна.— Освободи Анвара и учителя! Я вижу,
мой совет тебе не по нраву, прощения у властей ты просить не желаешь... Тогда оставь село в покое и уходи своей дорогой!
— Ты бредишь!— проронил Усмон Азиз.
— Слово Юнуса дельное, бай,— твердо сказал Зариф Барака.— К чему смерть, насилие, издевательства? Устали от них люди... Ни в чем не виноват Юнус. Анвар и Каромат тоже невинны.
— Ты хочешь меня убедить, что знаешь, где добро, а где зло?— холодно сказал Усмон Азиз и кивнул Кур- бану и Гуломхусайну.— Берите.
Тотчас они оказались рядом с Юнусом, и Гуломху- сайн сильно толкнул его:
— И-иди впе-ер-ед!
— Руки свяжите. Его же платком,— приказал Усмон Азиз и откинулся на подушку.
Юнус молча развязал платок, перепоясывавший ему пояс, бросил его Курбану и сложил за спиной руки.
— Вяжи,— сказал он.— Когда-нибудь поймешь, что твой хозяин лишил тебя души. Кровью будешь плакать — но снисхождения не выплачешь.
— При-ику-уси язы-ык!— крикнул Гуломхусайн и повел Юнуса к хлеву.
Курбан держался чуть позади.
— Бай!—обратился к Усмон Азизу Зариф Барака.— Нехорошо получилось.
И вслед за ним оба дехканина подтвердили, что не следовало так поступать с Юнусом и что вообще это — грех. Ярость охватила Усмон Азиза, и хриплым голосом он прокричал им, чтобы немедленно убирались вон.
Опустив головы, они ушли.
Между тем небо светлело. Сквозь тонкий, с большими ярко-голубыми разрывами слой пепельных облаков проглядывало солнце. Царственно сияло оно в своих беспредельных владениях и обогревало землю, напитавшуюся живительной влагой и сейчас словно получившую время для отдыха и спокойного, глубокого дыхания. Легкий ветерок едва шевелил вершины деревьев.
В дальнем конце айвана ворковала орлица; чирикали и суетились воробьи, громко фыркали, склоняясь над своими кормушками, кони—и с надменным безмолвием наблюдали за всем этим семь снежно-белых вершин горы Хафтсар.
Но как бы порвались нити, связывающие Усмон Азиза с миром, где проплывал в небесах золотой солнечный диск, где пели птицы и цвели яблони,— тени прошлого опять завладели им. Снова видел он перед собой светлое и гордое лицо отца, нежную улыбку матери и глубокие, темные глаза брата Сулаймона; причудливой чередой снова наплывали на него воспоминания, в которых радость детски* забав вдруг сменялась смертью и разрушением. Взвихрился и унес прежнюю жизнь смерч — а он, Усмон Азиз, еще пытается ее вернуть...
Воистину, думал он, несовершенен человек. Воистину слеп и воистину обладает проклятой способностью карать себя собственными же руками. Какая сила потянула его, Усмон Азиза, на путь изгнания? И что принесло оно ему? Стал он счастливей? Удачливей? Спокойней? С горькой мукой еще и еще раз сам себе признавался он в том, что, не утихая, грызет его тоска и сушит сердце отчаяние. Быть может, следовало ему остаться в Нилу, смиренно принять свою участь и вместе с односельчанами делить радости и горести новой жизни. Наверное, так и следовало бы ему поступить, но он уехал. Зачем тогда вернулся?! Зачем потревожил кровоточащую рану? Зачем вступил на порог разоренного гнезда? Да, он отомстил, наконец, убийце брата и в день Страшного суда не будет должником; да, он может теперь отправить в преисподнюю трех безбожников, оказавшихся в его руках, и всякий истинный мусульманин не усомнится в справедливости его решения. Но потом? Смирится ли потом его сердце?
Глубоким вздохом ответил себе Усмон Азиз и глянул на мулло Салима.
— Прочитайте-ка фатиху, им.
— Да достигнет господин мой своих надежд и целей, да обретет он имя защитника ислама, да истребит семя неверных и всех тех, кто пренебрег священной верой Мухаммада. Да не ведать ему никогда и ни в чем лишений и недостатков. Велик и всемогущ бог наш, аминь!— произнес мулло Салим тонким, сипловатым голосом и торжественно провел ладонями по лицу.
Раздражение вызвала в Усмон Азизе произнесенная
мулло Салимом молитва, но, подавив его, он вместе со всеми вслед за имамом провел по лицу ладонями. Это простое, привычное, освященное обычаем движение успокоило его и одновременно снова обратило мыслями в минувшее. Теперь он подумал об Анваре — но не о том молодом человеке, который как. узник сидит сейчас под замком и ждет, какую участь уготовит ему он, Усмон Азиз, а о том хрупком мальчике, которого он иногда легко усаживал себе на плечи и вместе с которым они, оседлав коней, мчались по горам и долинам... Какая-то часть его, Усмон Азиза, жизни была, оказывается, неразрывно связана с Анваром, и потому так больно было думать о том, что этот мальчик сейчас страдает от пули, которую всадил в него Гуломхусайн. Усмон Азиз изумился: «Жалею его?!» И улыбнулся невесело: «Да, жалею».
Он попрощался с Хомидом, отправившимся до вечера к себе домой; кивнул Оросте, сказавшей, что ей надо на кухню. И снова вернулся мыслями к Анвару. Да, был хрупкий, покладистый мальчик, но разве не с ним связаны почти все беды, обрушившиеся на дом Усмон Азиза, на его родных и близких? Зять, сосланный неведомо куда, опозоренный дом, колхоз, сломавший привычную жизнь родного селения,— разве за все это не должен ответить Анвар? Да он пулю за пулей посылал в Усмон Азиза там, на выгоне, и дрожал от ненависти и от желания прикончить человека, который относился к нему почти как к сыну!
Так почему Усмон Азиз должен его жалеть?
И долго еще обвиняли Анвара душа и разум Усмон Азиза; но та же душа и тот же разум вслед за тем принимались нашептывать, что Анвар еще молод и не знает, как сложен и изменчив этот мир и какова цена человеческой жизни. Не знает! И потому прицепил к ремню наган, оседлал коня и лихо пустился в погоню за несколькими неудачниками, за людьми и без того черной судьбы. И не хочет он знать, что, может быть, самого себя преследует он и в самого себя стреляет. Ибо кто может сказать, что ждет его в жизни и какие удары приготовила ему судьба?. Конечно, сегодня все ему кажется простым и ясным; что прикажут — то и делает он с легким сердцем. Прикажут: убивай — убивает; прикажут: жги — сжигает; прикажут: возьми под стражу — возьмет. И не ведает еще наивный, самоуверенный, обманутый мальчик, что спросится когда-нибудь и с него и что нет в этом мире человека, которому бы рано или поздно не пришлось расплачиваться за содеянное.
—Теперь на кладбище,— медленно поднимаясь, сказал он мулло Салиму.— Поклониться могиле отца, матери...
—С великим удовольствием, почтенный,— отозвался тот и спрятал в карман четки, сделанные из черного камня.— Достойнейшими людьми были ваши родители. Место в раю им. Несомненно, заслужили.
Но едва Усмон Азиз и мулло Салим оказались во внешнем дворе, как в большие двустворчатые ворота быстрым шагом вошла сестра Анвара с грудным младенцем на руках. Красивой, стройной женщиной была Сабохат, и Усмон Азиз в первое мгновение невольно залюбовался ее точеным лицом и черными, как спелые сливы, глазами.
«На брата похожа»,— отметил он. Но тут же увидел, что прекрасные глаза Сабохат глядят на него с гневной решимостью.
—Где брат мой? Где муж?— прижав к груди запеленатого ребенка, спросила она.— Что тебе нужно от них?
Голос ее звенел.
Усмон Азиз заставил себя улыбнуться.
—Сначала приветствуют, сестра, а затем задают вопросы.
—Мое приветствие, слава богу, еще цену имеет. Ты целые годы шатался в чужой стране, теперь, как кара небесная, свалился, мучаешь невинных людей, а я тебя приветствовать должна?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25