— Не при мне писано — не разберу. Читай вслух, тебе его рука знакомее...
Несколько поколебавшись, Лариса прочла с запинками, торопливо глотая слова.
— Понятно. Вяжи узлы. Да лишнего не набирай. Через час-полтора пароконную бричку за тобой пришлю с надежным человеком.
— Это что же — бежать, что ли? — спросила чуть слышно, опускаясь на венский стул, Кармацкая.
— Нет, сиди, дожидайся гепеушников сложа руки,— насмешливо проговорил Лука Лукич, поднимаясь с оттоманки и застегивая кожаную куртку на все пуговицы.
— И куда же?
— Куда глаза глядят...
— Все же?
— У кучера спросишь дорогой. Мимо не провезет. Куда надо доставит.
А ты?
Обо мне не горюй. Увидимся.
Где же?
В надежном месте.
Ничего не пойму. Шутишь ты, что ли?
— С гепеушниками шутки плохие...
Л если я никуда не поеду? — полувопросительно, полуутвердительно сказала Лариса.
- Поедешь. Не с моим послом в бричке, так в черном вороне. Я вчера у одного аульного тайноведа на бобах ворожил. Тебе две дороги выпали. Одна беглая — на край света. Другая казенная — до острога. Выбирай! — сказал Лука Лукич и тотчас же вышел, не захлопнув вслед за собой распахнутой настежь двери.
Лариса долго еще сидела на стуле с тревожно приподнятой головой, прислушиваясь к пропадающему вдали топоту конских копыт — знакомой иноходи бобров-ского жеребца. Потом, вскочив как ужаленная, она раскрыла громоздкий, окованный медью старинный сундук и, с лихорадочной поспешностью роясь в нем, принялась выбрасывать из него прямо на пол груды белья и платья. Затем отобранное добро так же лихорадочно, рывками стала вязать в узлы, рассовывать как попало по дорожным кожаным саквояжам и чемоданам.
Лука Лукич не подвел. На дождливом рассвете пароконная бричка, крытая цыганским шатром, стояла у черного входа в дом, и неразговорчивый мужик торопил хозяйку грузить вещи.
Часа через два Татарников, доскакав до центральной усадьбы Степного зерносовхоза, спешился на задворках своей квартиры. Закинув за луку повод, он бросил взмыленного коня прямо посреди двора. Потом бесшумно прошел к себе в комнату, захлопнул дверь на крючок, нащупал в темноте табуретку, устало опустился на нее и, облокотившись на стол, прикрыл ладонью глаза.
У него кружилась голова, ныли натруженные стременами ноги, звенело в ушах, тоскливо сжималось сердце.Так, неподвижно, с полуоткрытыми глазами, просидел он довольно долго, а потом зажег свечу, достал из-за печки потрепанные пыльные сапоги и осторожно извлек из них искусно заделанные в подошвы давние свои письма, адресованные в Харбин — Маше Тархановой.
Придвинув свечу, Татарников внимательно перечел эти письма и решил их сжечь. Однако тотчас же раздумал и, бережно свернув, вложил в большой — казенного образца — плотный конверт. Обмакнув перо и немного помедлив, он, жалко улыбнувшись, четко вывел на конверте: «Харбин, до востребования, Маше Тархановой».
За стеной трижды прокуковали старинные стенные часы.Татарников прислушался. Было тихо. Дождь прошел. Умолк ветер. Чуть внятно потрескивала догорающая, оплывшая свеча. Татарников вынул из кармана крошечный, полированный, тускло поблескивавший при свете свечи браунинг и долго разглядывал на ладони его тупое и маленькое дуло. Затем он осторожно, точно хрупкую вещь, положил револьвер на стол, опять настороженно к чему-то прислушался и, лихорадочно закурив папиросу и жадно глотая дым, принялся быстро писать на листке, косо вырванном из блокнота.
«Директору Степного зерносовхоза К. А. Азарову. Прежде всего прошу извинить меня за эту покаянную записку. Отнюдь не случайно обращаюсь я в такую минуту к Вам. Передо мною лежит пистолет, который совсем недавно я должен был разрядить в Вашу голову. Сначала я не сделал этого из трусости, теперь же — из-за искреннего уважения к Вам. Вы принадлежите к породе людей удивительных, называющихся большевиками. И за это я ненавижу и уважаю Вас. Ибо и ненавидеть и уважать можно только сильных!
В Ваших руках не только настоящее, но и будущее. Вы победили. Я, как и прочие люди моего класса, пытался еще сопротивляться, однако признаюсь, что всякое сопротивление с нашей стороны теперь уже запоздало. Оно неумно, бессмысленно. Собственно, это втайне сознают все люди моего лагеря, но не у всех хватает мужества открыто признаться в этом, и потому многие из нас обольщают себя нелепыми надеждами на победу над вами. Некоторые из них продолжают бороться и, вероятно, не скоро еще сложат малонадежное свое оружие. К сожалению, я не могу разделить позиций врагов Ваших, крах которых для меня, например, очевиден. И вот я сделал вывод: ежели меня пристрелит за трезвое отношение к действительности тот же Лука Бобров, пристрелит так же тайно и ловко, как пристрелил он инженера Стрельникова, это будет нелепая и постыдная смерть. Гораздо будет честнее и проще расквитаться с собой самому. Тех же из нашего брата, у кого не хватит решимости поступить так, как поступил я — Ваш классовый враг, побежденный Вами,— тех, у кого не хватит мужества разрядить последнюю пулю в собственную башку, Вы, понятно, смирите и уничтожите по всем законам классовой справедливости.
Не судите же строго меня за возможное мое малодушие. Своим выстрелом я зачеркиваю все мое прошлое, и это не из страха перед будущим — из уважения к нему! На прощание хотелось бы крепко пожать Вашу руку, Азаров!
Алексей Татарников».Покончив с письмом, подумав немного, Татарников сделал в конце его такую приписку:«У меня одна последняя просьба. Хотелось бы, чтобы письма мои, адресованные М. Тархановой, если это возможно, были отправлены адресату — Харбин. Почтовый ящик 13/25.
А. Г.»Татарников встал и так швырнул ручку на стол, точно она обожгла ему руку. Глаза его блестели. На лбу, на висках, на переносице выступил пот.
Опять один раз прокуковали часы.Половина четвертого.Татарников взял со стола пистолет, мгновенно выпрямился, как по команде «смирно» в строю, и прикрыл глаза. Медленным движением приставив холодное дуло к виску, он нажал спусковой крючок.
Через два дня на одной из небольших железнодорожных станций в скором поезде, идущем на Алмату, работниками ГПУ была задержана Лариса Кармацкая с подложным удостоверением личности и профсоюзным билетом на имя учительницы Анны Федоровны Волковой.
Сутками позже, километрах в шестидесяти от центральной усадьбы зерносовхоза, задержали и подавшегося в степную сторону бывшего монастырского игумена Гермогена — главбуха Степного зерносовхоза Федора Полуянова.
Не удалось взять только Луку Боброва.Темной ночью, когда был оцеплен бобровский дом, Лука Лукич оказал вооруженное сопротивление. В завязавшейся перестрелке он убил наповал тревожно заскулившего в саду Симу и, отстреливаясь, прорвался через сад, примыкавший к крутому озерному яру, и точно канул в воду.
Был слух, что две недели скрывался он в казахских аулах у верных тамыров-приятелей, потом с помощью тех же верных людей, промышлявших разбоем и конокрадством, ушел казаковать в глубинные степи, поближе к китайской границе, а позднее перебрался в город Урумчи — центр Синьцзянской провинции.
Через три дня, когда прилетевший из краевого центра Азаров прибыл в зерносовхоз, он получил пакет со штампом райкома партии, адресованный на его имя. Вскрыв пакет, Азаров прочел отпечатанное на машинке решение бюро райкома.
«ВЫПИСКА из решения внеочередного бюро Светозаровского районного комитета ВКП(б).
Слушали:
О нарыве в Стенном зерносовхозе.
Заслушав доклад ответственного секретаря райкома ВКП(б) т Чукреева, внеочередное бюро районного комитета партии констатирует, что факты вопиющего разложения директора вышеупомянутого совхоза К. А. Азарова, члена ВКП(б) с 1911 года, как вскрытые в разоблачительной корреспонденции окружной газеты «Смычка», а также и приведенные в докладе т. Чукреева, целиком и полностью подтвердились. Бюро признает сигнализацию окружного партийного органа справедливой и своевременной, а также целиком одобряет линию бюро районного комитета, ранее проводимую в отношении левака и перерожденца К, А. Азарова. Исходя из всего этого, постанови ли:
1. За сращивание с классозо-враждебными элементами; за выдвижение на руководящие посты в зерносовхозе прямых в прошлом контрреволюционеров, каковым является назначенный управляющий отделением № 5 белогвардеец Е. Дыбин; за возмутительную травлю советских специалистов, жертвой хоторой стал покончивший самоубийством инженер Стрельников, а также уволенный приказом директора главбух Полуянов; за игнорирование решений бюро партийного комитета, выразившееся, в частности, в самовольной перекройке массивов; за преступное администрирование и измену делу рабочего класса члена ВКП(б) с 1911 года Азарова К. А. из рядов Коммунистической партии исключить, снять с работы и отдать
под суд.
2. Объявить строгий выговор за несогласие с настоящим решением и защиту Азарова: а) секретарю совхозпарткома т. Тургаеву; б) начальнику райотдела ГПУ т. Яркову.
3. Временное исполнение обязанностей директора зерносовхоза подложить на т. М. Шмурыгина.
4. Довести .настоящее постановление до сведения всех низовых партийных организаций района».
Трижды перечитав этот грозный документ, Азаров, откинувшись на спинку кресла, прикрыл глаза. Похолодевшее, упруго стучавшее сердце его, словно устав от напряженно-бешеного боя, вдруг на секунду замерло, и Азарова охватило то знакомое чувство тоски и физической слабости, которое испытывал он всегда перед сердечными припадками. Просидев минуту-другую в полной неподвижности, он, сделав усилие над собой, дотянулся рукой до настольного телефонного аппарата и, рывком крутнув раза три ручку, попросил дежурную телефонистку вызвать кабинет секретаря райкома.
Чукреев долго не отзывался, хотя Азарову было ясно, что тот снял телефонную трубку, но почему-то медлил откликнуться на его позывное «алло».
Наконец, не ответив на спокойное азаровское приветствие, Чукреев с места в карьер грубо спросил его: - Выписку из решения бюро получил? — Да. Вот она лежит передо мной,— тем же невозмутимо-спокойным тоном откликнулся Азаров, точно речь шла о какой-то малозначительной для него бумажке.
И этот спокойный азаровский тон, видимо, вывел из себя и без того явно взвинченного Чукреева. И он еще грубее спросил:
— Ну и что тебе от нас надо? Кажется, все ясно.
— Не совсем все...
— Остальное выяснит райпрокурор. А ты давай партийный билет. Совхоз Шмурыгин приедет принимать завтра.
Помолчав, явно испытывая тем самым терпение Чукреева, Азаров, твердо выговаривая каждое слово, точно диктуя по писаному, сказал ему:
— Партбилета, положим, я тебе не отдам. Не ты мне его вручал, не тебе я его, в случае чего, и возвращать буду. Это — во-первых. Так? Затем — дальше. С поста директора зерносовхоза меня может снять приказом только сам нарком сельского хозяйства. Это — во-вторых. А в-третьих, докладываю, что по решению бюро краевого комитета партии за успешное выполнение плана подъема целинных земель и досрочное завершение весеннего сева нашему зерносовхозу присуждено переходящее красное знамя крайкома. Плюс к тому лучшие люди совхоза — механизаторы — премированы по приказу нашего парткома. По этому случаю мы решили провести завтра праздник — народное гулянье в совхозе. Покорнейше просим пожаловать!
— Ну, ты мне эти неуместные шуточки брось, Азаров. Переходящее красное знамя получает совхоз, а не ты. Его люди завоевали. Трактористы. Механизаторы! — оборвал его с предельным раздражением Чу-креев.
— Не спорю. Люди у нас золотые. И я их заслуг отнюдь себе не приписываю,— сказал Азаров, умолчав о том, что персональным приказом наркома сельского хозяйства премирован и он, директор этого совхоза, и что ему объявлена благодарность.
— А что касается праздника, то мы с успехом проведем его и без тебя,— заметил Чукреев.
— Вот в этом я не уверен.
— Что-о?!
— Без меня наш коллектив никакого праздника, представьте себе, проводить не станет.
— Много берешь на себя, Азаров!
— Как тебе сказать? Что по силам...
— Не рассчитал ты своих сил. Зарвался. Точнее — сорвался. Впрочем, дальнейший разговор, повторяю,
придется тебе продолжать с райпрокурором. У меня — все.
— А это — как рассудит крайком,— сказал в заключение Азаров, кладя на рычажок трубку.
Спокойствие, с которым держался Азаров во время этого короткого телефонного разговора, все же не далось ему даром. Ураз Тургаев, заглянувший полчаса спустя в директорский кабинет, нашел Азарова полулежащим в кресле почти без сознания, с чуть ощутимым пульсом, в жестоком сердечном припадке.
В ночь, когда телеграфное известие о решении бюро краевого комитета партии разнеслось по всему зерносовхозу, Азаров не смыкал глаз. Он решительно не знал, куда деться от возбуждения. Собственно, в том, что его восстановят, что в отношении Чукреева будут сделаны соответствующие оргвыводы, Азаров, глубоко убежденный в своей правоте, отнюдь не сомневался и прежде.
Однако теперь, когда внутренняя уверенность его была скреплена выразительно краткой, за подписью первого секретаря крайкома, полуофициальной телеграммой и совсем уже официальной выпиской из постановления бюро, Азарова охватило такое волнение, какое пережил он разве только на заре революционной юности, к незабываемый день первого побега из зерентуйской тюрьмы.
Только сейчас понял Азаров, как дорого дались ем> события последних дней. Исключенный из партии, снятый с руководящей работы в зерносовхозе, поразил он друзей и врагов тем удивительным внешним спокойствием, с каким воспринял обрушившиеся на его голову тяжкие удары. Он не отдал партийного билета Чукре-епу, снятому ныне с поста секретаря райкома по особому решению краевого комитета партии, восстановившего этим же решением Азарова в партии, и в ожидании решения крайкома он все время продолжал оставаться на своем посту.
На другой же день после возвращения Азарова из краевого центра производственные будни хозяйства пошли своим чередом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85