Нерешительно приблизившись к Мирону Викулычу, Линка перевела дыхание и вполголоса проговорила:
— Дядя Мирон! Мирон Викулыч, знаете, я решила... Я пришла к вам. И я не могу уйти больше от вас, отсюда...
— Ага. Ну что ж. Это дело такое...— неопределенно проговорил Мирон Викулыч, недоверчиво взглянув на Линку.— Это дело такое, голубушка. Надо спросить народ. Я за всех не ответчик.
— Как хотите, дядя Мирон, а я никуда не уйду отсюда. Ни за что на свете. Делайте со мной что хотите. Не уйду. Мне некуда больше идти. Вы понимаете это — некуда?!
Мирон Викулыч молчал. Он снова принялся скоблить стеклышком и без того отлично выструганный и гладкий черенок грабель.
А Линка, ощутив вдруг неимоверную, нечеловеческую усталость, с трудом добрела до телеги и, уронив на нее позолотевшую на солнце голову с короной заплетенных в косу пшеничных волос, горько заплакала.
Мирон Викулыч встрепенулся, отбросил в сторону грабли и, подскочив к Линке, засуетился вокруг нее. Положив тяжелую, огрубевшую от работы загорелую руку на хрупкое плечо девушки, старик бормотал по-отцовски трогательно и строго:
— Ну, ну, хватит... Ну что ты на самом деле, право... Я давно, я спервоначалу Роману толковал. Надо же, говорю, чувство в себе поиметь... Ну, будет, голубушка, будет. Я попытаю ребят... Уж я их как-нибудь уломаю. Усовещу.
Но Линка не успокаивалась. Захлебываясь рыданиями, она кусала губы, не в силах подавить в себе плач. Она ощущала на плече шершавую теплую ладонь Миро-
на Викулыча и боялась поднять воспаленные, заплаканные глаза на его спокойное и доброе лицо.
И Мирон Викулыч неслышно отошел от девушки. Постояв еще несколько минут у телеги и наплакавшись вволю, Линка выпрямилась, вытерла концом косынки залитое слезами лицо и пошла к озеру. Она забрела в воду по колени и долго с наслаждением умывалась теплой, нагретой солнцем водой. Освежившаяся и успокоенная вышла она из воды и увидела подпаска Ераллу. С прутом в руках Ералла стоял возле распутанной лошади и пристально глядел на Линку.
— Здравствуй, Ералла,— сказала с улыбкой Линка.— Здравствуй, мой хороший!
— Здравствуй,— угрюмо проговорил Ералла.
— Ералла,— сказала Линка, подходя к подпаску,— ты знаешь, что я совсем к вам пришла?
— Нет, не знаю,— по-прежнему угрюмо ответил Ералла.
— А я совсем, совсем пришла, Ералла. Я хочу быть вместе с вами. Ты знаешь, я косить умею. Я на конных граблях сено буду грести. Вы меня примете?
— Не знаю.
— А почему же?
— Не знаю почему. Ты туда ходила, сюда ходила. Зачем так? Нехорошо так, товарищ,— строго сказал Ералла.
Взобравшись на лошадь, он поскакал прочь от Лин-ки, ни разу не оглянувшись на девушку.
Линка долго стояла среди пустынного луга, усеянного ромашками. Белесые пряди волос ее, как ковыльные султаны, трепетали на легком ветру. Печальная, трогательная, она походила в эту минуту на ту гибкую трепетную березку, что растет в одиночестве в открытой степи, вблизи таких же одиноких курганов.
Проводив жалобными глазами скрывшегося за увалом подростка, Линка опустилась на землю, и вдруг горячие, чистые, как родниковые капли, слезы брызнули из ее глаз, прикрытых узкой ладонью.
Плакала она долго, навзрыд, и слезы эти очищали, облагораживали ее душу, омраченную острым чувством тоски, одиночества и потерянности.
Плакать она перестала так же внезапно, как и начала. Подняв серые, омытые слезами глаза к небу, она увидела в его бирюзовом мерцании невесомое, похожее на распростертые белоснежные крылья чайки облачко и не-
вольно улыбнулась ему. «Не грусти, а то жизнь так и пробежит между страхом и надеждой!» — вспомнились ей в эту минуту когда-то вычитанные слова.
Она встала, женственным движением обнаженных по локоть смуглых рук поправила небрежно собранные в узел волосы и с таким изумлением огляделась вокруг, точно видела впервые залитый потоками света степной простор. Непросохшее от слез, освещенное солнцем юное лицо ее с золотисто-нежным пушком на висках, с полугрустной улыбкой на пухлых губах вдруг обрело волевое, строгое выражение. Она выпрямилась во весь рост и, одернув простиранное ситцевое платьице, пошла легкой походкой к полевому стану.
Меркнет сухой, пропитанный полынным запахом и степной гарью вечер. Стога свеженакошенного пахучего, как зеленый чай, сена поднимаются над чистой и ровной степью, как юрты кочевников. Густым ароматом браги и меда веет от них. Весело и буйно бушуют костры на полевом стане.
Комсомолец Санька Сенькин вдвоем с бобылем Кли-мушкой гоняются вокруг становища за вырвавшейся лошадью. Климушка все время наступает на конец высунувшейся из стоптанного опорка портянки и падает. Падая, Климушка незлобно вполголоса ругается. А напуганная лошадь продолжает метаться вокруг стана.
Линка смотрит на Климушку. Втайне она посмеивается над его беспомощностью и жалеет старика. Озорная и капризная лошадь, поравнявшись с Линкой, на секунду останавливается в нерешительности, словно раздумывает, куда ей броситься. Линка, разбросив руки, кидается ей навстречу и полутребовательно-полуласково говорит ей:
— Тпру! Погоди, не дичись, моя глупая. Тпру! Тпру! Вспугнутая криком и взмахом девичьих рук, лошадь
бросилась со всех ног в сторону. А Климушка, ринувшись вслед за нею, снова упал, наступив на свои портянки. Поднявшись, Климушка зло покосился на Линку и не менее зло проворчал:
— Тоже мне птица ! Гостья непрошеная... Ходют тут, только коней колхозных пугают...
Линка стоит в сторонке, покусывая горький стебелек
лабазника. Мимо нее проходят колхозники. Идут они устало, вразвалку. Они искоса поглядывают на Линку, но ни один из них не говорит ни слова. Только Луня, коснувшись драного своего картуза рукой, как всегда, низко и почтительно поклонился учительнице.
Линка ждет Романа. Она то надевает косынку на голову, то торопливо сдергивает ее. Над степью сгущаются сумерки. Рыдает на озере выпь. Тихо, чуть внятно звенят мечи прибрежной осоки. И Линкино сердце до боли сжимается от глуховатых и скорбных криков незримой птицы.
Но вот идет и Роман. Идет он мучительно медленно. И Линке кажется, что он нарочно замедляет шаг. Уж не хочет ли обойти ее? Роман несет на плече деревянные вилы, косу, двое грабель и какие-то палки. Вот он совсем близко, рядом. Вот он прежний, родной, хороший парень — с длинными ресницами, с непокорным чубом, усталый, загоревший, в выцветшей ситцевой рубашке с продранными локтями.
Линка не выдерживает, бежит к нему навстречу. Заметив ее, Роман останавливается.
— Ну? — глухо спрашивает он, встретившись с ней взглядом.
— Роман, послушай...
— Ну, ну! Слушаю...
— Ты понимаешь, Роман...
— Нет, ничего пока не понимаю.
— Ты понимаешь, я пришла...
— Это я вижу. А зачем?
— Ну как я тебе скажу? Я не знаю, как я скажу тебе обо всем, Роман.
— Я этого тоже не знаю.
— Но я все скажу. Я только прошу тебя, выслушай ради бога меня. Выслушай и пойми. А понять — это многое. Это значит — простить, говорят... И потом, я хотела бы остаться. Навсегда. Бесповоротно. Я не могу отсюда уйти.
— Да,— говорит как бы себе самому Роман.— Нынче здесь, а завтра там. Как в песне. Песня, правда, хорошая...
Затем они идут рядом, плечо к плечу, Линка, покусывая горький стебелек лабазника, твердит:
— Нет, я никуда не уйду отсюда.
— А кому ты нужна здесь? Ты об этом подумала? Они молчат.
Трава мягко шелестит под ногами. Над займищем оседают туманы. А там, в камышах на озере, слышен страстный трепет птичьей любви. В криках гагар звучит неугасимая, ненасытная радость. Захлебывается глухими печальными воплями выпь.
Линка идет рядом с Романом. Ее локоть временами слегка касается локтя Романа, и Линка не знает, о чем ей говорить. У нее до боли сжимается сердце. Слегка дотронувшись рукой до плеча Романа, она вполголоса говорит:
Я знаю, ты плохо думаешь обо мне, Роман. Я все знаю...
А мне не до тебя,— жестко произносит Роман, отмахиваясь от Линки.— Не до тебя мне. Ты ушла — иди. А возвращаться сюда не стоит. К чему это?
Липка не отвечает ему. Молча они подходят к колхозному стану. Оживленный говор у костров сразу смолкает. На Линку — она это чувствует — косятся недоверчивые, злые глаза людей, вчерашних ее друзей и товарищей.
Тихо вокруг. И подавленная враждебной тишиной, настороженностью всего полевого стана, Линка стоит в нерешительности, опустив руки. Пламя костра освещает ее недоуменное, растерянное лицо. Она стоит, не зная, что делать ей, что сказать. Затем она отходит к дальней телеге, медленно опускается на траву и, уронив голову в колени, сидит так, не двигаясь, час, другой...
Конные грабли оказались сложной и непослушной машиной. Линка изо всех сил нажимала ногой на подъемник, давила рукой на рычаг, но выбросить из-под зубьев сгребенное сено там, где следовало, не могла. Валки получались ломаными, неряшливыми, в беспорядке раскиданными по скошенному полю.
Лошадь билась в коротких оглоблях. Вожжи то и дело вылетали из Линкиных рук. Стоял немилосердный полуденный зной, раскалились железные части машинных грабель. Тучи гнуса и овода бились над окровавленным крупом лошади. Пауты обжигали открытые, почерневшие от загара плечи девушки. Смертельно хотелось пить. Но вода, нагретая солнцем, была мутна, безвкусна, противна. Стучало в висках. В ушах стоял нудный звон.
— Но... Но... Да иди же ты, господи! — с отчаянием выкрикивала Линка, беспрестанно работая вожжами. Она то и дело со страхом оглядывалась назад и никак не могла нажать на подъемник на том месте, где следовало.
Первая упряжка показалась Линке вечностью. С утра до обеда кружилась она на граблях среди мертвого, наглухо замкнутого ракитником круга. Здесь было светло, глухо, жарко. За это время трижды выскакивала из оглобель вместе с гужами дуга, и Линка подолгу мучилась с запряжкой непослушной, капризной лошади, с величайшим трудом, обжигая ладони, затягивала супонь.
Когда она остановила лошадь, для того чтобы расправить и очистить грабельные зубья, из кустов ракит-ника с шумом вывалилась на поляну ватага ребят во главе с пастухом Кдюшкиным.
— Ого! Вот это — да! Вот это работка! — пронзительно закричал, оглядывая луг, Егор Клюшкин.
Ватага ребят вдруг смолкла. Оглядевшись вокруг, комсомольцы переглянулись, и взрыв дружного громкого хохота огласил доселе глухой луг, окольцованный кустами ракитника.
Линка стояла, опершись на колесо рукой, и не могла сообразить, над чем они смеются. Затем поняла, что смеются они над ней, над ее работой. Должно быть, что-то ужасное натворила она на лугу, нахвастав Ми-року Викулычу, что отлично знает конные грабли.
Следом за комсомольцами появился Михей Ситохин. Он тоже, удивленно посмотрев на гребь, подпер бока кулаками, и густой, зычный хохот загремел на поляне. Егор Клюшкин злобно крикнул:
— Отыскали работничка!
— Вот именно. Я говорил — не связывайтесь!..— крикнул, размахивая руками, комсомолец Саня Сенькин.
— Результат налицо, не надо было принимать...
— А кто ее принимал?
— Ну кто, как не Роман?! Тоже, понимаешь, спутался с интеллигенцией. Не развяжется...
— Только ночь с ней провозился, сам наутро бабой стал.
Егор Клюшкин подбежал к Линке, выдернул из ее рук вожжи, ловко вспрыгнул на грабельную беседку и погнал лошадь по кошенине, проворно работая рычагом грабель.
Сено пришлось перегребать заново. Линка поняла свою неудачу. Жалкая, стояла она посреди поляны, с завистью поглядывая на Клюшкина и дивясь тому, как он умело, проворно работал подъемником, как послушно и бойко сновала покорная его понуканиям лошадь, как безукоризненно ровно ложились валки сена.
Между тем группа ребят, сидевшая в тени под кустом ракиты, о чем-то серьезно и строго разговаривала между собой. А Михей Ситохин изредка косился на Линку, скорбно вздыхая, скреб выцветшую бороду да покрикивал, поторапливал Клюшкина.
И Линка поняла, что делать ей тут нечего. Да, ей надо было уходить отсюда. Накинув на плечи яркую косынку, она молча пошла прочь с луга. Но не успела она сделать и трех шагов, как вдогонку посыпались негромкие, но до боли обидные выкрики:
— Краля! Трефей!
— Нет, она — бубновая, ребята!
— Одним словом — интеллигенция!
— Белоручка!
— Больше ее сюда не поманит!
Линка, как слепая, брела по знойной степи и удивлялась, что не было в ее сердце ни обиды, ни злобы. Наоборот, она чувствовала какую-то непоправимую вину перед этими людьми, вину, которая после сегодняшней неудачи нависла над ней. «Ну что ж, права была Любка, когда говорила мне, как личные отношения иногда перерастают в общественные. Права. Права...» Теперь она сознавала всю правоту ребят, неоспоримую правоту всех членов невеликой, но воистину героической артели. Поняла всем существом и ясно видела, отчего так холодно и враждебно отнеслись к ее возвращению эти люди. «Боже мой, какая я дура! Какая я дура...» — мысленно твердила Линка.
Она шла по ослепительно яркой степи, сама не зная куда. И вдруг ее осенила мысль, за которую она с жадностью ухватилась, мысль о немедленном отъезде с хутора. «Да, да. Надо уехать. Уехать немедленно, навсегда. Добьюсь перевода в другой район. Позабуду обо всем, что причинило мне столько бед и обид, так безжалостно исковеркало, изломало меня и теперь вот выбросило на берег всем чужую, одинокую и беспомощную... Уехать. Уехать»,— твердила Линка.
Босая, усталая, брела она по пыльной дороге и думала только о желанном отъезде. Она живо представила себе, как уложит в корзинку скудные вещи, как уедет с попутной подводой на станцию и как ей будет хорошо на новом месте, в какой-то неведомой деревне.
В мечтах об иной, новой жизни, которая непременно должна начаться где-то там, бесконечно далеко отсюда, незаметно добрела Линка до школы. Зной спадал. Из степи повеяло благотворной прохладой и горьковатым дымом кизячных костров. Никого и ничего не видя перед собой, Линка торопливо перебежала пустынную площадь хутора и, охваченная беспричинной тревогой, вошла в школу. Но, распахнув дверь в комнату, она изумленно отступила и замерла на пороге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85