Это был колесный трактор с трубой над капотом — фордзон. Грохоча и дымя, шел он на третьей скорости целиной, волоча за собой на прицепе новенькую сноповязалку. За рулем трактора красовался черноволосый — волосы, как у цыгана, из кольца в кольцо — русский парень. А на высокой беседке сноповязалки сидела, беспечно побалтывая босыми ногами, светловолосая русская девчонка. То были посланцы Степного зерносовхоза — Иван Чемасов и Морька Звонцова.
Почти всю неблизкую дорогу от зерносовхоза до хутора их сопровождали джигиты. Одни из них, налюбовавшись диковинной машиной, скакали обратно в свои аулы, другие сменяли их на пути. И Иван Чемасов, и Морька Звонцова, успевшие привыкнуть к такому эскорту восторженно-шумных всадников, уже почти не замечали их.
Но вот трое оборванных пастухов и босой старик в малахае, второпях, должно быть, надетом наизнанку, набравшись храбрости, приблизились к трактору. И когда Иван Чемасов, остановив машину, протянул большую, черную от мазута руку самому маленькому из подпасков, бойкий казашонок, к великому удивлению всадников, не отпрянул назад, а, подхваченный трактористом за руку, прыгнул на трактор. Примостившись за спиной тракториста, крепко вцепившись обеими руками в его плечи, пастушонок зажмурился и восторженно закричал:
— Уй-бой! Уй-пурмой! Джаксы арба!
Трактор зарокотал и с такой прытью рванул вперед, что зазевавшаяся Морька Звонцова чуть было не слетела с беседки подпрыгнувшей сноповязалки.
А пастушонок, примостившись за спиной Ивана Чемасова, торжествующе озирался вокруг и продолжал восторженно что-то кричать следовавшей по пятам ватаге джигитов. Его плоское скуластое лицо сияло в это мгновение такой улыбкой, какая воплощает в себе и восторг, и тревогу, и гордость, и удивление. Музыка необычайного движения захватила пастушонка. На мгновение ему показалось, будто машина не шла по степи, а летела птицей по воздуху, и у пастушонка замирало
сердце, как замирало оно у него разве только на байге — во время степных скачек, на резвом скакуне. Мальчик, захлебываясь от радости, путая родной язык с русским, кричал:
— Ай, какой джаксы шайтан-арба! Уй-бой! Уй-пурмой, какой кароший русский железный телега!
— Джаксы урусский джигит! Джаксы арба! — наперебой, стараясь перекричать друг друга, вторили сияющему подпаску ликующие джигиты.
И только знатные люди степей, почетные старцы родов, чьи бороды были покрыты серебром мудрости, чьи слава, почет и разум измерялись количеством их табунов не знавших узды кобылиц и несчитанными гур-тами рогатых,— только они темнели в это мгновение от страха, злобы и черной ненависти к грозно грохотавшему в степном просторе стальному коню. Следуя на своих рысаках за джигитами, баи, косясь на шайтан-арбу, молчали, без нужды горяча танцующих под ними коней,
Л безлошадные люди степей — джатаки, приветствуя русского тракториста и невиданную самоходную машину с гривой дыма, продолжали кричать, захлебы-ввясь от изумления:
-Уй-бой! Уй-пурмой! Джаксы урус! -Джаксы темирарба! Джаксы железная телега! Когда трактор подходил к хутору, над степью вставало огромное багровое солнце. Теплый ветер доносил из глуби степей медовый аромат разнотравья и налившихся нив, зазолотевших под брызгами солнечных лучей. И Морька Звонцова, озирая окрестный простор с высокой своей беседки, восторгалась вслух:
— Ой, боже ты мой, красота-то какая, умереть можно!
Первым из хуторян увидел трактор дедушка Коно-топ. Разбуженный небывалым грохотом и шумом, доносившимся из степи, дедушка Конотоп, спавший на гумне, перелез через прясло и, заметив целую тучу конницы, с гиком двигавшуюся из степи к хутору, бросился наутек, потерял с левой ноги опорок и схоронился на всякий случай до поры до времени за плетнем.
Хутор мгновенно проснулся, как по набату. По улицам мчались сломя голову ребятишки. За ребятишками бежали сонные, растерянные, перепуганные бабы и мужики. Луня, выскочив из избы в одних портках, без рубахи и ошалело крутясь на перекрестке, кричал:
— Горим, граждане?! Где? Которо место горит?!
Кузнец Лавра Тырин, только что спозаранку опохмелившись у попа Аркадия, мчался с резвостью застоявшегося рысака по улице. Заметив наконец целую армию конных джигитов, тучей двинувшихся на хутор вслед за дымящей и грохочущей машиной, Лавра Тырин остолбенел.
— Камо грядеши?! — проговорил он, разбросив-руки.
Позднее всех выскочили навстречу трактору Фешка с Линкой. Они прибежали в ту минуту, когда трактор, свернув в переулок, с разгону влетел в канаву и забуксовал в ней.
— Куда тебя черти несут?! — крикнула Фешка улыбавшемуся ей во весь рот Ивану Чемасову.
— Не видишь — куда? К вам на блины прямым маршем с Морькой прибыли! — весело сказал Чемасов.
— Морька?! Милая! И ты к нам?! Ой, господи, с ума сойти можно... Ой, как я рада! Вот уж не ждали-то...— лепетала Фешка, волчком суетясь около забуксовавшего в канаве трактора.
Из толпы кто-то крикнул:
— Вот это ловушка — до второго пришествия ему теперь из этой ямы не вылезти!
— Не каркай — вылезет!
— Вот это машина — земля ходуном!
— А самовяз-то — с иголочки! Не самовяз — ера-план с крыльями!
— Машина добра, только дух от нее шибко тяжелый. Керосином прет — угореть можно!
— Ребята, смотрите, вылазит!
— А ты думал, тебя будет дожидаться на выручку!
— Попер, попер! Тпру-у, обратно задки увязли.
— Вот тебе и трахтур — ни тпру, ни ну, ни кукареку!
— А дымища-то из трубы — как из паровозу!
— А это и есть паровоз, только по земле шпарит, без рельсов.
— Мужики, а сколько он за день спашет?
— А хоть тыщу десятин. Ему што — он железный!
— Правильно. Этот овса не запросит!
— Зато керосину жрет, на всю зиму-зимскую без свету хутор оставит!
— Не мели, Емеля, не твоя неделя!
— Правильно. Сегодня на нашей улице праздник.
— Кому праздник, кому черна пятница...
— Ур-р-ра! Попер! Поеха-ал!
Выскочив наконец из канавы, трактор, весело затарахтев, на третьей скорости пошел узеньким переулком. Народ — конный и пеший, старый и малый — валом валил за невиданной до сего машиной, галдя каждый свое:
— Вот жмет — не догонишь!
— Такого бы железного бегунца да к нам на пашню.
— Чего только на белом свете не выдумают, страсти!
— Сатана его выдумал — не человек...
Фешка, примостившись за тракторным рулем рядом с Иваном Чемасовым, тоже, ни на минуту не умолкая, тараторила, как сорока:
— Ой, Ваня, места от радости не найду! Расцеловала бы тебя, кабы не народ...
— Ничего, я потерплю до вечера, когда никого не будет...— отшучивался Иван.
— Правда, правда, Ваня... Ты подумай, трактор со сноповязалкой! Да ведь это же для нас здесь знаешь что! Ведь мы теперь — сила!.. Давай вот на эту улицу вороти. А потом — на площадь. Митинг сейчас проведем, раз такое дело... Л Роман ночью только со станции вернулся. Разыграл нас с Линкой вчера, собака! Приходит, смотрю, кислый. Мы — к нему. Как, мол, дела? А он, глазом не моргнув, в ответ брякнул: «Худо, девчата. Отказали!» У меня сердце упало. Вот это, думаю, отстрадо-вались! Чуть ревака не дала со зла и досады. А Азарову с Уразом вчера поикалось, должно быть. Я им всех чертей помянула...
— Роман — это кто? Посол-то ваш? Напористый парень! — сказал Иван Чемасов.
— Ну и вот. Он только потом нам признался, что ради шутки нас подзавел,— не слушая Чемасова, тараторила Фешка.— Мы верили ему и не верили. Я всю ночь глаз не смыкала — ждала вас. А под утро забылась и чуть вот всю обедню не проспала... Ну, а как там у нас — в совхозе? Ладно, потом расскажешь. Вороти на площадь.
В это время, откуда ни возьмись, вынырнул прорвавшийся сквозь толпу хуторян Филарет Нашатырь. Прошлявшись после случившейся с ним беды дней пять по знакомым тамырам-дружкам в аулах, он не вытерпел и решил вернуться в артель с повинной. Подбежав к
сидящей за рулем с трактористом Фешке, Нашатырь заискивающе спросил:
— Сказывают, митинг на площади будет, Феша?
— Будет, дядя Филарет. Будет,— живо откликнулась Фешка.
— Тогда, может, в большой колокол мне вдарить?
— Валяй, хоть во все колокола! — весело сказала Фешка.
Фешка твердо верила в великого своего союзника и организатора — машину. Она была глубоко убеждена, что все в конце концов может решить трактор, и исход этой жаркой классовой схватки хуторской и аульной бедноты с окатовско-пикулинским лагерем завершится в пользу «Интернационала». Но Романа очень беспокоил неожиданный и резкий упадок того подъема, который вызвал среди хуторян неожиданно появившийся совхозный трактор. На другой же день всеобщее возбуждение сменилось подозрительной настороженностью и недобрым помалкиванием мужиков.
По хутору поползли нехорошие, тревожные слухи. На вечерних завалинках, на уличных перекрестках, у колодцев, по огородам, по избам — везде и всюду говорили люди вполголоса, с оглядками.
Епифан Окатов, доселе страдавший тяжким недугом, приковавшим его к постели, неожиданно воспрянул духом, отчитал псалтырь по умершей хуторской знахарке и повитухе Соломее и вечерами стал опять появляться на улице. Чутко прислушиваясь к бабьим пересудам, он, потрясая библейским посохом, произносил загадочные, полные недоброго смысла слова:
— Мне отмщение, и аз воздам! Так сказано в Священном писании пророком Иеремией. Придет час возмездия железной пяты, и он уже близок. Надругается над святой землей идол, и распнет ее, и лишит ее злаков и трав отныне и вовеки...
На хуторе говорили о том, что приехал тракторист Ванька Чемасов на тракторе в Арлагуль неспроста, как неспроста вертелась здесь столько времени Фешка. И чем нелепее были слухи, тем, как всегда, люди охотнее верили им. Говорили, что Ванька Чемасов привез с собой кабальный договор, который рано или поздно вьнуж-
дены будут подписать арлагульские мужики. Болтали, будто Фешка составляла тайные списки, и после страды всех, кто в этих списках окажется, угонят в зерносовхоз и поставят там на непосильную даровую работу.
— Да. Да. Да. Был и мне такой слух от верного человека,— подтверждал таинственным шепотком Силантий Пикулин.
— А горе-колхозничков из Ромкиной карликовой артели забреют в первую голову. Это как пить дать, гражданы хуторяне! — вторил трахомный Анисим.
— А потом опять же сказывают, что, если на трах-туре этом самом хлеб выкосить, зерно все чисто наскрозь пропитается керосином,— доверительно сообщал некоторым арлагульцам один из куликовских близнецов — Ефимка.
— То же самое и про пахоту сказывают,— подхватывал вслед за братом второй из близнецов.— От этого керосинного его духу ни одно зерно не взойдет, все семена дотла в земле выгорят. Во!
Черт знает что барахлят на хуторе — уши вянут! — сказала как-то Фешка Ивану Чемасову.
— А ты не слушай кулацкие бредни,— заметил Чемасов.
Я-то не слушаю. Народ прислушивается. Любую чушь на веру принимают. Чем, понимаешь, ни глупее слух, тем в него больше верят — вот беда.
— Слухам надо отпор давать.
— Попробуй-ка дай!
— А что? Давай попробуем.
— Каким же это, к примеру, манером?
— Очень простым. Общехуторское собрание созвать надо. Вот там и карты на стол.
— А ведь это верно, Ваня. Митинг мы провели к месту. А вот до этого не додумались. Правильно, давайте соберем весь народ в школе и потолкуем по душам, что к чему. Ты, например, про совхоз наш толком расскажешь. Роман пусть доложит народу о задачах вашей бригады. Это ты дело придумал, товарищ бригадир,— с живостью поддержала чемасовское предложение Фешка.
Время для проведения общехуторского собрания, по мнению ребят, было как раз подходящее — канун страдной поры. Хлеб еще только дозревал, и народ, готовясь к жатве, весь был на хуторе.
— Только соберутся ли мужики — вот вопрос. Кулачью удалось запугать некоторую часть бедноты, да и середняков не на шутку,— напомнил Роман.
— Ну, попытка — не пытка, ребята. Попробуем,— сказал Иван Чемасов, и все согласились с ним.
После двухдневной беготни по хутору комсомольцам, хотя и с великим трудом, удалось созвать в школе бедняцко-середняцкое собрание. Иван Чемасов должен был сделать доклад о задачах рабочей бригады, прибывшей на хутор из зерносовхоза. После того как избрали президиум и председательствующий Роман Каргополов предоставил слово докладчику, в школу вдруг ворвался как угорелый Ефимка Куликов и заорал не своим голосом:
— Пожар! Горим, граждане!
Поднялась суматоха. Сорвавшиеся с мест мужики и бабы ринулись, давя друг друга, к двери. Проня Скори-ков, бросившись к окну, вышиб пинком раму, и многие вслед за Проней начали прыгать на улицу через окошко.
А в это время и в самом деле над хутором уже стлался шлейф густого черного дыма. Бабы с ревом и причетами бестолково метались по улицам. Из окон вылетали подушки и самовары, перины и сундуки. Мужики, взвалив попавшийся под руку скарб на телеги, гнали во весь дух лошаденок с хутора в степь.
Зловеще-частые, стонущие с подвывом удары набатного колокола плыли над хутором. Черные столбы дыма все грузнее, все выше поднимались над степью, закрывая добела раскаленное полуденным зноем небо. Все смешалось в эту минуту: и пронзительный бабий визг, и тревожные крики домашней птицы, и чьи-то грозные окрики, и леденящий душу собачий вой.
Даже всегда бесстрастный и на редкость спокойный при всех обстоятельствах Мирон Викулыч потерял себя в эту трагическую минуту. Крутясь под навесом хозяйственного двора артели, он зачем-то искал совсем ненужный ему сейчас хомут с гужами. И хотя этот хомут висел перед глазами Мирона Викулыча на стойке, растерявшийся старик все же не находил его.
— Ах, батюшки! Ах, какой грех! Ах, какая оказия! Да где же это у меня хомут-то?! А ветрища-то — как на беду. Как корова языком слизнет при таком пожаре хутор...— бормотал Мирон.
Первыми к месту пожара прибежали комсомольцы во главе с Аблаем и Егором Клюшкиным. Горело самое
Отдаленное от хутора гумно близнецов Куликовых. На этом гумне стояли приземистые десятилетние скирды соломы и вороха почерневшей от времени мякины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85