Я хоть высших за-ведениев и не проходил, в больших городах и на море не бывал, а чужой душе вполне сочувствую. Совет же мой вам таков. Томить себя больше сомнениями не стоит, прыгать с середки на половину — тоже. Отрешитесь-ка вы враз и навсегда от всякого нечистого действия, если способствия к этим делам за душой не имеете, и займитесь честным трудом на общее благо. Это и вам к лицу, и властям пользительно...
— То есть? — не понял Стрельников.
— Трудитесь честно — верой и правдой — себе на здоровье в зерносовхозе...— ответил Лука Лукич.
— Трудиться? Честно?! Это теперь не так-то просто,— с чуть приметной горькой усмешкой сказал Стрельников.— Я слишком много напакостил. На раскаяние у меня, пожалуй, не хватит мужества... Знали бы вы, какими глазами смотрят на меня сейчас некоторые рабочие! Девушка, оскорбившая меня, убеждена, что я враг, да и одна ли девушка?!
— Эк ты, какие страхи! Да тебе что, с этой девкой ребят крестить? — загудел возмущенно Лука Лукич.— Нет, хоть ты и умственней меня, а советую тебе поступить согласно моей науке. Шаркни-ка просьбу Азарову, сошлись, как водится теперь у специев, что тебя травят, жизнь не мила и тому подобные выражения. Не мне этой словесности тебя учить... Поверуй, после такой просьбы во всех газетах про тебя напечатано будет. Доверие завоюешь. Ты только пострашней слог составь... К тому же,— перешел на шепот Лука Лукич,— слух есть, что сам секретарь районной партии Чукреев стоит за твою защиту! Поимей в виду, Николай Михалыч, непременно сегодня же напиши. Сам знаешь, худого не желаю...
— Не знаю...— уклончиво ответил Стрельников.
— Ну что же теперь с тобой делать? — озадаченно развел руками Лука Лукич.—- Чую, душа в тебе не на месте, истомился ты, а разумного совету принять не хочешь. Уж не руки ли на себя наложить надумал?
— Руки? Нет, что вы, что вы! — так испуганно отпрянул от Боброва Стрельников, точно тот занес над ним нож.— Что вы! Наоборот. Выдумали тоже — руки наложить! Наоборот, очень хочется жить. Очень! Я никогда еще не испытывал такой огромной, звериной жажды к жизни, какую испытываю теперь. Странно. Иногда вдруг почувствуешь себя так, точно ты только что родился,— такими изумленными глазами смотришь на мир — хорошо!.. И потом, у меня необычайный прилив творческой деятельности. Я сейчас произвожу сложнейшие математические расчеты по конструкции чудесной машины — механического оросителя. Эта машина произведет революцию в сельском хозяйстве, в подвергнутых засухе местах страны. Я разрешаю проблему искусственного дождя!.. Что вы, бог с вами, разве можно умирать в наше время? Подумайте, ведь я, в сущности,
еще ничего не сделал. Я занялся в расцвете сил и возможностей преступным разрушением человеческих ценностей, тогда как призван созидать их. И разве мыслимо умереть, не утвердив себя в жизни?! Нет, я еще хочу стать знаменитым. Я еще хочу изобретать, радоваться, скучать, разочаровываться, любить, ненавидеть. И не хочу лишиться этих священных человеческих прав, и никто не посмеет лишить меня их!..— убежденно заключил Стрельников.
Он говорил как подсудимый, которому дано последнее слово. И, слушая его, Лука Лукич подумал: «Уж не зачуял ли он, собака, опасность?» И, подумав так, поторопился, сославшись на неотложное дело, прервать разговор и тотчас же покинул юрту.
Оставшись один, Стрельников долго сидел в раздумье, точно стараясь припомнить что-то или, внутренне насторожившись, прислушаться к чему-то, слышному ему одному.
Костер погас.Жарко тлел под голубым пеплом ворох углей.Однообразно-глухой, медлительно замирающий доносился издали рокот — это затихало в степи дневное торжище. Потом пронзительно, с надрывом проплакала где-то верблюдица, и от ее гортанного, по-человечески скорбного вопля у Стрельникова так заболело сердце, что он, ухватившись за грудь рукою, закрыл глаза.
Спустя некоторое время Стрельников прилег возле полупогасшего костра и скоро забылся тем тревожным, неспокойным сном, когда отрывочно-беспорядочные сновидения, утомляя мозг, физически изматывают человека. То ему снились стада диких джейранов, то — табуны лошадей, гонимых куда-то в степи черной бурей, то за ним долго гналась с горящей, как факел, головней Катюша Кичигина, и Стрельников, холодея от страха, чувствовал, что ему не уйти от этой погони. Очнулся он с томительной слабостью во всем теле, усталый и потный. Во рту было сухо и горько. Опять зябко горели виски, и ему становилось не по себе в этой темной пустой юрте. Он подбросил в костер хворосту, и веселый огонь несколько унял волнение.
Усевшись у костра, Стрельников раскрыл на коленях блокнот и, вспомнив о приснившейся Катюше Кичигиной, подумал: «Как она ненавидит меня, наверное! И как отвратительно держался я с нею в тот вечер, когда потребовала она от меня немедленной выдачи прицепов!..
Может быть, написать ей толковое, хорошее письмо? Но как написать? Что написать?» Потом, после некоторого раздумья, он, придвинувшись еще ближе к пылающему костру, стал писать в блокноте с такой поспешностью, точно боялся, что его вот-вот прервут и он не успеет высказать того, что было так необходимо высказать этой девушке. Он писал:
«Милая Катюша!Я отлично понимаю Ваш гнев. Я чувствую, как велики презрение Ваше и Ваша ненависть ко мне. Но, ради бога, выслушайте меня до конца. Вы нанесли мне публичное оскорбление, и за это, по слухам, собираются Вас судить. Я готов публично простить Вам все, и не только простить, но и извиниться перед Вами, ежели Вы поймете меня. Знали бы Вы, как тяжело мне сейчас! Иногда мне кажется, что мне не выбраться из заколдованного и страшного круга, в который втянули меня... Не удивляйтесь, не презирайте, не клеймите меня, ежели я не выдержу этого мучительного надлома... Вот я сижу и думаю, какая Вы удивительная, чудесная девушка! Хорошо бы встретиться с Вами в этот глухой полуночный час. Я бы взял Вас за теплые Ваши руки, я бы рассказал Вам все, все...»
«Собственно, что я мог бы рассказать ей? — неожиданно прервал себя изумленным вопросом Стрельников.— Какая чушь! Зачем нужна этой девушке моя покаянная лирика? Сентиментально и глупо!» — раздраженно подумал он и, швырнув блокнот, вновь устало повалился около костра на кошму.
На этот раз заснул он как убитый — сразу, без сновидений.А на рассвете спешился около юрты Лука Бобров. По запотевшему в пахах, отрывисто дышавшему его рысаку можно было судить, что проскакал седок путь немалый. В поводу он привел шустрого, золотой масти, под потертым армейским седлом стрельниковского иноходца. Спешившись, Бобров связал коней за поводья и направился в юрту. Войдя в юрту, Лука Лукич насторожился.
Стрельников спал. В призрачном предрассветном полумраке, царившем в юрте с открытым верхом, лицо его казалось вылепленным из серого воска.
Оглядезшись, Лука Лукич заметил валявшийся на кошме блокнот и, схватив его, опустился на корточки. Подбросив в костер хворосту, он, примостившись поближе к огню, до боли напрягая слезившиеся от дыма глаза, принялся читать стрельниковское послание к Катюше.
«Складно писарит!» — насмешливо подумал Лука Лукич и, покосившись на Стрельникова, осторожно выдрал письмо из блокнота. Потом, бережно свернув листок вчетверо, Лука Лукич сунул его во внутренний карман своего чесучового пиджака, а блокнот, придерживая за кромки, начал жечь на костре. Однако сгореть дотла ему не дал. Старательно затушив обуглившиеся корки, Лука Лукич сунул их в теплую золу и подумал: «Ежели, не ровен час, очнувшись, инженер и спохватится, то подумает, что спалил свою книжку нечаянно... А теперь, благословясь, приступим к делу». Зорко оглядевшись, Лука Лукич приблизился на цыпочках к Стрельникову и, наклонясь над ним, слегка прикоснулся к его плечу рукой.
Вздрогнув, как от искры электрического тока, Стрельников испуганно открыл глаза и тотчас же приподнялся, с тревожным недоумением глядя на Луку Лукича.
— Вы что?! — спросил Стрельников полушепотом. От неожиданности Лука Лукич даже растерялся.
— Вы зачем сюда? — снова повторил Стрельников, как бы не узнавая Боброва.
— Бог с тобой, Николай Михалыч! Никак заспался маленько...— мягко ухмыляясь в бороду, укоризненно сказал Лука Лукич.— А все оттого, что уснул неловко. Как на спине спишь, непременно спросонок дичаешь.
— Это верно. Спал я, кажется, не очень удобно,— сказал с виноватой улыбкой Стрельников.
— Я же чую...— дружески хлопнув его по плечу, отозвался Лука Лукич и вдруг, суетливо закружившись вокруг инженера, скороговоркой, вполголоса сообщил: — А ведь я за тобой, Николай Михалыч... Срочный вопрос. Верстах в десяти отсюда собрались в ауле у одного надежного моего тамыра — дружка-приятеля — наши люди. Дело одно надобно бы разрешить немедля. Коня я твоего из табуна прихватил. Едем!
— Я никуда не поеду,— твердо заявил Стрельников.
— Как это так — не поеду?! — опешил Лука Лукич.
— Очень просто. Не могу. Не поеду,— вновь твердо заявил Стрельников.— Мне нечего больше делать на этом вашем полутайном сборище. С меня хватит... Я решил совсем уехать из зерносовхоза. Мне думается, что вы отлично понимаете, чем вызвано такое решение. Не так ли? Вот я и вернусь в институт. Займусь научной работой. А там с годами постараюсь на деле загладить свои грехи...— тем же спокойным, твердым тоном сказал Стрельников.
— Эк ты! Ну што ж, рыба ищет где глубже...— озадаченно потупясь, вздохнул Лука Лукич.— Неволить не могу. Не осуждаю. Не осуждаю,— повторил Бобров и, растерянно озираясь, подумал: «Вот ишо не чаял оказии. Как же теперь быть с ним? Все мои планы нарушил. А мешкать не след, пожалуй. Упустишь огонь — не затушишь! Нет уж, ежели грешить, так сразу, без дум, без оглядок...» — жестко решил он и, нащупав в кармане кольт, крепко стиснул его горячей, потной ладонью.
С минуту они стояли молча. Ни тот, ни другой не знали, о чем теперь говорить, и, точно стыдясь друг друга, не смели поднять опущенных глаз.
У Луки Лукича заметно побагровели виски, вздулись на лбу жилки, мелко подрагивала засунутая в боковой карман пиджака рука.
Стрельников, поникнув, не то о чем-то сосредоточенно думал, не то ждал каких-то решающих слов Луки Лукича.
Заметив на лбу инженера бисерную россыпь выступившего пота, Лука Лукич решил: «Ага, догадался, наверно, зачуял, понял. Прости мне, владыко, невольные грехи моя!» — мысленно взмолился он. Потом, отступив на полушаг от встрепенувшегося Стрельникова, выхватил из кармана тускло блеснувший в предрассветном сумраке кольт и, приставив взведенный револьвер к виску инженера, властно сказал:
— Молчи! Теперь — мое последнее слово!
На скуластом лице Стрельникова вспыхнул и тотчас погас румянец. Глаза широко раскрылись.
— Ну вот...— прошептал Лука Лукич.— Выслушай приговор. Иначе с тобой поступить не могу — прости меня за ради бога... И осуждать тебя некогда, и из рук выпускать опасно. Вот я и решил взять грех на душу. Не обессудь...— сказал Бобров и, зажмурясь, спустил курок.
Выстрела Стрельников не слышал.
В полдень оседланный жеребец Стрельникова был перехвачен рабочими зерносовхоза в открытой степи и приведен на центральную усадьбу.
А на вторые сутки, верстах в сорока от первого отделения Степного зерносовхоза, близ большой куяндин-ской дороги, среди развалин древнего ханского мавзолея обнаружили труп инженера Стрельникова. Лежал он на боку, прижавшись простреленным виском к могильному холму, сиротливо поджав ноги. Чуть поодаль, в кустах голубого полынка, валялся заржавленный кольт с единственным пустым патроном в барабане.
Районный следователь Голун констатировал при осмотре трупа самоубийство.
На другой день после загадочного самоубийства инженера Стрельникова и не менее таинственного исчезновения из зерносовхоза Катюши Кичигиной мгновенно был поднят на ноги весь район. На экстренном заседании бюро районного комитета партии, в отсутствие Азарова, после того как бюро заслушало информацию следователя Голуна и краткое сообщение Тургаева, райком принял решение о немедленном всестороннем обследовании партийной и административно-хозяйственной организаций зерносовхоза. Особой комиссии, возглавляемой Чукреевым, было поручено тотчас же приступить к работе и о результатах обследования доложить на внеочередном пленуме районного партийного комитета.
Через четверть часа, связавшись по прямому проводу с окружным центром, Чукреев вызвал представителя окружкома. К аппарату подошел редактор окружной газеты Опарин. После того как беглая информация Чукреева о событиях, развернувшихся в зерносовхозе, была передана, беседа закончилась следующим разговором:
Опарин. Сенсация! Дело это необходимо поднять на принципиальную политическую высоту. Если самоубийство специалиста явилось результатом травли, которую, может быть, объективно поддерживал и директор, то надо будет сделать соответствующие выводы.
Чукреев. Обилие фактов, имеющихся в распоряжении райкома партии, говорит за это.Опарин. Действуйте. Сегодня я посылаю к вам с почтовым самолетом своего сотрудника. Обеспечьте его подробнейшей информацией. Обещаю в ближайшем номере полосу или даже разворот. Пока!
Чукреев. Спасибо. Будет сделано. Корреспондента ждем. До свидания.И в полдень спецкор окружной газеты прибыл.На аэродроме корреспондента предусмотрительно встретил на своей машине Чукреев. И не успел самолет приземлиться, как из открытой кабинки, чуть ли даже не на лету, выпрыгнул человек отнюдь не летного вида и ошалело заюлил, разыскивая кого-то посверкивающими на солнце совино-очкастыми глазами.
Это был сухопарый, необычайно подвижный и юркий молодой человек. Пенсне без оправы, потертая велюровая шляпа, восковой клювообразный нос — все это придавало веснушчатому, худому его лицу птичье выражение. Он не ходил, а метался из стороны в сторону, точно человек, которого только что обокрали.
Чукреев сразу узнал в нем поджидаемого спецкора и поспешил навстречу. Они преувеличенно учтиво пожали друг другу руки, назвали свои имена, обменялись приветствиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85