И Увар не ошибся.
— Что там за ранний гость? Кому это так не терпится? — прозвучал по ту сторону ворот густой, хриплый спросонок голос.
— Отворяй. Срочное дело...— с трудом подавив в себе желание крикнуть, сквозь зубы сказал Канахин и, стиснув наган в кармане, отступил на шаг от притвора.
Стоя по ту сторону ворот, Увар отчетливо слышал тяжелую знакомую поступь Луки Лукича и, казалось, ощущал его порывистое дыхание.
— Поживей. Поживей отворяй! — торопил хозяина шепотом Увар Канахин.
— Эк ведь ты там какой горячий,— раздраженно ворчал заспанным голосом Лука Лукич, гремя тяжелыми ключами.— У меня, брат, замки хитрые. Их с маху не враз откроешь. Да кто же это ко мне в такой ранний час — любопытствую. Случайно, не ты, Алексей Ильич?— переходя па полушепот, спросил Бобров.
— Я, я. Отворяй,— таким же глухим полушепотом сказал Канахин.
Прошли две-три напряженные секунды. Лука Лукич, должно быть почуяв неладное, стоял в нерешительности по ту сторону ворот. Наконец он осторожно полуоткрыл калитку и обомлел, увидев Канахина.
Увар ударил плечом в калитку и, настежь распахнув ее, в мгновение ока оказался внутри бобровского двора перед лицом опешившего Луки Лукича. Попятясь назад от Увара, Лука Лукич слегка присел на перевернутую вверх дном порожнюю бочку и открыл рот — не то от страха, не то от изумления. А Увар Канахин, выхватив из кармана наган, сказал, направив дуло в лицо Боброва:
— Становись на колени, вражина. Я тебе смертный приговор сейчас прочитаю.
По лицу Луки Лукича промелькнуло нечто похожее на жалкое подобие улыбки. Темными, глубоко запавшими глазами он смотрел на дуло канахинского нагана.
— Становись, тебе говорят, на колени! — повторил Увар.
Лука Лукич обронил ключи и вместо того, чтобы встать на колени, все же нашел в себе силы отпрянуть от бочки и даже выпрямиться.
— Трусишь?! — спросил Увар, не сводя покрасневших глаз с лица Луки Лукича и отлично видя при этом,
что тот не так-то уж трусит.— Ну ладно. Я тебя и стоячего в один момент успокою. Да скажи спасибо, гад, что я в двадцатом году тебя не прикончил. А теперь пробил твой час. Все. Словом, точка. Это я тебе массово разъясняю... Мы без тебя построим нашу светлую жизнь практически. Пора и нашему брату, твоим батракам и работникам, божий свет без вас, варнаков, увидеть. Довольно и мне за кулацкую твою биографию страдание от партии принимать! Я за партию, за Советскую власть пять лет под вражьим огнем кровью на поле брани умывался. А сейчас без двух ребер в правом боку в трудовой жизни состою. А ты...— почернев от гнева, едва держась на ногах, продолжал Канахин,— а ты, кулацкая твоя природа, порочить меня перед ВКП за мою идейную линию будешь?! Святой партбилет мой из-за тебя будут выговорами марать?! Нет, шабаш. Точка. Умри, дух из тебя вон!..— проговорил Увар, беря на мушку Луку Лукича.
И в это мгновение в глазах у Канахина потемнело. Ощутив во рту обилие сладковатой слюны — верный признак знакомого близкого припадка,— Канахин с трудом удержался на ногах.
Бобров, отлично знавший слабость Увара Канахина, понял, что опасная минута миновала и что пришло время перейти ему, Луке Лукичу, от пассивной обороны к решительному наступлению. Так он и сделал: фамильярно хлопнув председателя сельрабочкома по плечу, он ска-ил, заискивающе ухмыляясь:
Хе-хе-хе, душевный, вижу я, человек ты, Увар Игнатыч! Да горяч больно, спасу нет... Давай-ка лучше загляни ко мне вечерком — перцовочки трахнем. Бог милует, и без оружия обойдемся. Зачем же меня пистолетом стращать?! Партийному человеку это не пристало. Справедливо тебя ячеешники за такой пылкий ндрав осуждают. Ты зря на них обижаешься. Двадцатый годок, Увар Игнатыч, давно миновал!
— Для тебя, гада, он еще возвернется! — пообещал слабым голосом Увар Канахин.— Запомни, придет час, я до тебя все же публично доберусь. Это я тебе массово разъясняю...
Между тем Лука Лукич, почувствовав себя в выигрыше, издевательски низко поклонился едва стоявшему на ногах Увару Канахину и сказал с наигранной любезностью:
— Ну, хватит нам ссориться. Я не судьей тебя к себе — для душевного разговора приглашаю. Для тебя у меня всегда на столе хлеб-соль найдется.
— И обрез.за пазухой! — подсказал ослабевшим голосом Увар Канахин.
— Ну, зачем мне обрез? Не казачье это оружие...— ответил Лука Лукич с хитроватой усмешкой и, повернувшись широкой спиной к Увару, пошел прочь от него к дому.
Увар, опустившись на бревно, лежавшее у ворот, перевел дух. Посидев некоторое время с закрытыми глазами, чувствуя невероятную слабость в теле, какую испытывал он только после припадков, Увар наконец собрался с силами и снова поднялся на неверные, противно подрагивающие ноги. Спрятав поставленный на предохранитель наган в боковой карман френча, он понуро побрел от бобровского дома.
В полдень, вконец измученный усталостью и пережитым потрясением, Увар, встретившись с Дашкой в воротах незавидного своего двора, был огорошен новым, не очень приятным для него сообщением жены.
— Где это ты опять пропадал? За тобой два раза уже посыльный из райкома прибегал — вызывают прямо к Чукрееву,— многозначительно подчеркнула Дашка.
«В райком? Ну, все понятно. Уже донесли. Стало быть, опять меня за кулацкую шкуру под монастырь подведут. Не иначе, из партии увольнять собрались»,— подумал Увар и твердо решил не ходить. Однако после минутного колебания он все же отправился по вызову.
Вопреки ожиданиям Увара, секретарь райкома Чук-реев встретил его на этот раз довольно приветливо. Поднявшись навстречу Увару из-за письменного стола, Чук-реев усадил его на потертый дерматиновый диванчик, угостил папиросой и участливо спросил:
— Говорят, там тебе строгача вчера партячейка вкатила?
— Было такое дело,— мрачно проговорил Увар.
— Ну что ж. Выговор — по заслугам. За подобную противозаконную практику борьбы с Бобровым ты, между нами говоря, дешево еще отделался. Отстаивать права батраков с наганом в руках всякий сумеет. Пойми наконец, Увар, что метод индивидуального террора — не большевистский метод. Партия никогда не оправдывала подобных антиреволюционных действий. Это партизанщина... А потом, не сгущай краски, Канахин. Не так уж страшен черт, каким ты его малюешь. С таким чело-
веком, как Бобров, действовать надо поумнее, поосторожнее,— сказал Чукреев.
Не сводя потупленного взгляда с конца дымящейся, бережно зажатой между пальцами папиросы, Увар хотел было сказать Чукрееву, что Бобров наотрез отказался страховать батраков, что вновь урезал он поденщикам и без того мизерную поденную плату и что при известном попустительстве к нему со стороны районных организаций обнаглевший плантатор распояшется окончательно. Хотел сказать, что рано или поздно он, Увар Канахин, не потерпит кулацкого произвола и расквитается с Лукой Лукичом практически...
Но Чукреев, опередив Канахина, сказал, дружески хлопнув его по плечу:
— А теперь — по существу вопроса... Придется тебе, Увар, поработать на новом посту. Невзирая на твои заскоки, на твою партизанщину, бюро райкома партии решило выдвинуть тебя на большой и почетный пост — на пост председателя совхозного рабочкома. У тебя имеется некоторый опыт профсоюзной работы среди батраков. Только смотри, обстановка в зерносовхозе довольно сложная. А масштабы работ — обширнее. Короче говоря, от тебя требуются боевые качества: быстрая ориентировка, смелое решение вопросов, находчивость, предприимчивость, инициатива, острый слух и глаз...
Я, товарищ Чукреев, всю неверную политику на-сквозь нижу, заговорил Увар, просветлев от чукреев-скихслов.— У меня фронтовая закалка. Я из боев с колчаковцами, как вам известно из моего личного дела, всю гражданскую войну не вылазил. Мы однажды под городом Уральском накрыли своим кавдивизионом полк оренбургских казачков. Дело это было, как сейчас помню, в тыща девятьсот девятнадцатом году. В августе месяце. Как раз двадцать второго числа по старому стилю...
— Погоди, Увар,— перебил его слегка нахмурившийся Чукреев,— мы после с тобой вечер воспоминаний устроим. А сейчас давай поговорим о политической дальнозоркости. И вообще имей в виду, Канахин, что директор зерносовхоза — я говорю об Азарове — в основном мужик хороший. Не без головы. С умом. С хозяйственной жилкой. Но... в некоторых случаях этот товарищ не прочь перегнуть административную палку. Властолюбив он, по-моему,— вот беда. А поэтому твой долг — глядеть за ним в оба. За интересы рабочих зерносовхоза ты
должен стоять горой. И в этом райком партии, а в частности я, всегда тебе поможем. Есть вопросы? По рукам? Надеюсь, справишься! — протягивая Канахину руку, заключил Чукреев.
— Что ж! Чувствительно благодарствую за доверие,— сказал со смущенной улыбкой Увар Канахин.— Кровного батрака, извиняйте меня, я никогда и никому в обиду не дам. Вот от такого гада целую трудовую армию батраков семь лет грудью защищал — не дрогнул! — сказал, потемнев при мысли о Боброве, Увар Канахин.
— Вот именно. Интересы рабочей массы должны у тебя стоять на первом плане. Тут будь с Азаровым начеку,— живо откликнулся Чукреев.
— Понимаю. Понимаю,— кивнул Увар.— Вы мне, товарищ Чукреев, все это массово разъяснили. А с новой моей должностью я практически справлюсь. В чем заверяю дорогую нашу партию. Я от генеральной линии никуда не сверну — ни влево, ни вправо... Опять же за грамоту я теперь особенно не болею. Даже дробя разделить и помножить могу.
— Ну, тогда ты у нас совсем силен,— сказал полушутя-полусерьезно Чукреев.— В таком случае — договорились. Крой сейчас к нашему заворгу, оформляй направление. И завтра же в совхоз. Дело не терпит. Там теперь заваруха такая — черт знает что.
— Ясно! — коротко, по-военному ответил на прощание заметно оживившийся Увар Канахин.
А в сумерках этого суматошного, наполненного событиями дня сидел Увар вдвоем с Дашкой в своей избушке, мирно ужиная парным молоком. Дремотный голос сверчка за печкой, запах годами обжитой хатенки с ее привычным уютом, близость тихой, присмиревшей жены — все это влекло Увара к примирению с Дашкой.
Ужинали молча. Дашку явно томило молчание. Но первая она не заговаривала. Увара злило, что она не заговаривала. Увара злило, что она не спрашивала, зачем его вызывали в райком, да еще к самому Чукрееву. И Канахин тоже упорно отмалчивался, втайне выжидая расспросов жены. А та не выказывала ни малейших признаков любопытства. Увара подмывало сказать Дашке: «Знаешь, на какой пост меня постановила партия? Вот тебе и ваш выговор с занесением в личную карточку!» Но Дашка опередила его, сказав притворно-равнодушным тоном:
— А я и забыла сказать тебе, что на курсы трактористов собралась. В новый зерносовхоз хочу податься. Чем я хуже других? Как ты думаешь, выйдет из меня трактористка?
Отхлебнув за один глоток добрую половину вместительной чайной чашки парного молока, пахнувшего степью, Увар вытер тылом ладони потный лоб и, беспечно откинувшись к простенку, с достоинством молвил:
— Подавай к нам в рабочком заявление. Там — посмотрим.
Все попытки заврайзо Макара Шмурыгина добиться от хуторян официального согласия на добровольное переселение хутора Белоградовского ни к чему не привели.
Двое суток гонялись сельисполнители за односельца-ми и, пускаясь на всяческие уловки, сторожили их по закоулкам, выслеживали по дворам, но созвать полномочного собрания так и не удалось: одни притворялись замертво хворыми, другие пали на коней и развеялись по пашням, а третьи, избегая встреч с напористыми послами, хоронились по гумнам или беспечно отсиживались в тени густо заросших бузиной и акацией палисадников.
С легкой руки Ангина Карманова пробовали всполошить среди ночи мужиков набатом, но и из этой затеи ничего путного не вышло. Взбулгаченные хуторяне осовело покружились около своих дворов и, убедившись, что большой бедой не пахнет, махнули рукой:
— А пущай горит. Один нам конец — выселки...
А Шмурыгин, желтый и немощный от недосыпания, одиноко сидел в сельсовете, грыз ногти, придумывал оправдательную записку в райком и, свирепея от сознания своей беспомощности, на что-то еще надеялся, чего-то ждал...
На другой день в сумерках забрел в Совет Антип Карманов. Он понял, что его отсутствие может показаться уполномоченному подозрительным и, во избежание дурных кривотолков, решил пойти в сельсовет. С нарочитой неуклюжестью перетянул он грязным полотенцем лицо и, сославшись на тяжкую зубную боль, долго вздыхал и охал перед Шмурыгиным, понося на чем свет стоит хуторян за их бычье упрямство, и с раздраженным недоумением говорил Селезневу:
— Прямо ума не приложу, Корней, и чего бы им упираться? Ведь не на Сахалин-остров ссылать совецка власть нашего брата хочет. Смешно, дорогие товарищи... Землей нас снабжают взамен хорошей. Всю домашность на автомобилях к новому выселу бесплатно перевезут. Деньгами ублаготворят. Кредитами обеспечат. Что же еще нужно? Удивительный вопрос...
— Самому на диво...— смущенно бормотал, поту-пясь, Селезнев.— У меня в обществе такого греха в жизнь еще не бывало, на чем я в точности удостоверяю...
— Да нам ли на совецку управу обижаться?! — повысив голос, продолжал Карманов.— Нам ли ее не благодарствовать! Ведь мы с ней как у Христа за пазухой блаженствуем — вникать в это надобно... Не-ет, зря мужики смущаются. Зря... Организовать тебе их надо, Корней. Согласовать массу надо,— урезонивал Антип Карманов председателя сельсовета.
— Правильная установка,— охотно согласился Шмурыгин.— Влияния органов власти у вас не чувствуется.
— Кто как, а я свою подпись под приговором о выселении хоть сейчас поставлю,— словно не слыша слов Шмурыгина, продолжал Карманов.— Я любую нужду нашего государства всегда понимаю. Все налоги досрочно плачу. А за государственные интересы аж в голодные степи хоть сейчас, хоть маленько погодя поеду.
Макар Шмурыгин с недоумением посмотрел на него — видел, что тот слишком начал забалтываться. И Карманов, поймав недоуменный шмурыгинский взгляд, вспомнил про речи, произнесенные им в памятное утро с церковной паперти, и с притворным недоумением спросил предсельсовета:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85