К высокому назначению на пост управляющего отделением зерносовхоза отнесся Елизар Дыбин внешне спокойно. Он не выразил ни удивления, ни восторга, ни страха перед той громадной и весьма ответственной работой, которую неожиданно доверила ему дирекция. В разговоре с Азаровым Елизар держался так непринужденно и просто, точно ничего особенного не случилось, и даже явно обиделся, когда, добродушно прищурив глаза, осторожно спросил директор — справится ли он, Елизар Дыбин, с доверенным ему крайне сложным и большим делом.
— А как ты думаешь, Кузьма Андреич? — ответил ему Елизар.
— Ну как?! Я в тебя, Елизар, верю, конечно...
— А ежели веруешь, так зачем же спрашивать?!
— Это верно. Но спросить я все же обязан,..
— Елизара Дыбина можно было бы и не спрашивать, товарищ директор!..— осуждающе сказал он.— Ну, а ежели из веры я у вас вышел, сомневаетесь во мне — что ж, тогда греха таить нечего, так прямо и доложите...
— Да что ты, ей-богу? Не то ты, не то говоришь. Помилуй, как я могу в тебя не верить? Наоборот... Сердечно рад, что смел ты и дерзок по-прежнему. Знаю, знаю, Егорыч, есть у тебя еще порох в пороховницах. Есть! — с горячей убежденностью сказал Азаров, дружески хлопая по могучему дыбинскому плечу.
— В силе пока. Этого отрицать не приходится...— без тени смущения запросто признался Елизар.
До приезда в зерносовхоз Елизар Дыбин не видывал трактора. Однако, появившись во вверенном ему пятом отделении совхоза в качестве управляющего, он делал вид, что знаком с устройством любой машины не хуже любого механика, и механизаторы верили ему.
На первых порах, когда Елизар Дыбин принял пятое отделение, Азаров заглядывал к нему раза по два в сутки. Внимательно наблюдая за Елизаром, Азаров осторожно давал ему кое-какие хозяйственные и технические советы, старался, не задев обостренного дыбинского самолюбия, всячески помочь ему освоиться с непривычной для него обстановкой, овладеть техникой управления производством, заручиться доверием коллектива. Но скоро, убедившись во вдохновенной сноровке, в реши-
тельности, в умных, практических расчетах и действиях Дыбина, Азаров решил дать ему больше самостоятельности, простора для личной смекалки, для творческих поисков и инициативы. Директор все реже и реже стал появляться в дыбинском отделении.
Первое, о чем одобрительно заговорили рабочие с появлением Елизара Дыбина в роли нового управляющего,— это о полном отсутствии доселе обильных, многословных приказов. Прежний управляющий отделением общался с коллективом только через приказы. Стремительно облетев, бывало, на жеребце пахотные массивы и заметив или огрех, или длительную остановку В борозде тракториста, зачастую даже не выяснив причин вынужденного простоя, мчался он во весь опор к нолевому стану и собственноручно отмечал в приказе все уловленное его недремлющим оком.
Писал он эти приказы от руки, с поразительной быстротой, но весьма неразборчиво и, заклеив ими решительно все специально воздвигнутые по его распоряжению огромные щиты из фанеры, потом оклеивал своими сумбурными сочинениями даже брезентовые полевые палатки. Когда находчивый управляющий ухитрился заклеить очередными приказами доску производственных показателей, Азаров публично, в присутствии всего
коллектива, назвал его бюрократом и здесь же объявил ему, что он отстранен от работы. Но даже и при столь бессланиом конце не мог обойтись ретивый службист баз соответствующего официального оформления.
Он нацарапал куриным почерком на блокнотном листке:
«П р и к а з
С сего числа сего года я отстраняюсь от вверенной мне должности управляющего отделением № 5, как не соответствующий, согласно мнению директора, своему прямому назначению, и посему вышеуказанную должность освобождаю.
Основание: устное заявление директора Степного зерносовхоза т. Азарова.
С подлинным верно. Подписал:
Денис Сироткин».
Елизар начал было впадать в другую крайность: он не хотел признавать в практике своей работы решительно никакой канцелярии.
— А зачем, скажите на милость, мне эти бумаж-
ки?! — искренне недоумевал он.— С рабочим я словесно договорюсь. Дирекции вместо письменности любые цифры наизусть, когда угодно, докладать буду. Я в бумагу, как в бабу, не верю! Письменность и стереть, и дождиком намочить, и вообще потерять можно. А вот в башке у меня ничего не сотрешь. Тут риску меньше. Голова-то понадежней — ее ты не так скоро обронишь!
И он действительно с поразительной четкостью запоминал проценты и цифры выработки по декадам, по сменам, по отдельным индивидуальным заданиям каждого тракториста. Он отлично знал, лучше любого тракториста, где, когда и сколько тот сэкономил или пережег горючего, и производственные сводки в дирекцию подавал только устно, пока не приставил к нему Азаров личного секретаря — управляющего канцелярией отделения.
И вот впервые за всю свою малоуютную в прошлом жизнь очутился Елизар Дыбин в положении человека, которого уважал и которому подчинялся целый коллектив. С каждым днем все острее и больше ощущал Елизар новое, доселе не ведомое ему чувство. Это было чувство огромной, все нарастающей радости общения с молодыми, здоровыми, сильными, работящими людьми. Просторней казались теперь Елизару окрестные горизонты, и чувствовал он, как молодел теперь с каждым новым днем не только телом, но окрыленной, просветлевшей душой.
А ведь еще совсем недавно, там, на родимом хуторе, все чаще и чаще подумывал он о незаметно, исподволь подкравшейся к нему старости. «Неужели все?! — не раз мысленно спрашивал он себя с усмешкой и тут же заключал:— Выходит, так. Близок срок. Отбурла-чила, отколесила по белому свету бесприютная моя жизнь — шабаш!» И было горько думать, что прошла, отмерцала незавидная его жизнь неудачника, как мерцает текучее марево в жаркий летний день над опаленной суховеями степью...
Что заметного, необыкновенного совершил он в ушедшей в прошлое жизни? Зашиб насмерть броском через голову знаменитого степного борца-богатыря? Свирепых цепных кобелей с пьяных глаз смирял для потехи?! Только-то?!
А между тем всю жизнь влекло Елизара Дыбина к такому полному напряжению всех сил, которое мыслимо только в труде и деянии, равном подвигу. Но ему не
везло. Худо уживался он с его сварливым характером с хуторскими мужиками и, прослыв среди них нелюдимым, ни с кем не водил дружбы, хотя его всегда влекло на люди и тяготило одиночество.
А теперь, вдруг нежданно-негаданно очутившись, по воле судьбы, среди коллектива дружных, отважных, влюбленных в свой труд, в машины молодых людей, Елизар и сам воспрянул душой, ощутил за плечами былые крылья. Ему страшно было уже вновь оказаться не у дел, утратить обретенную связь с этим коллективом. В душе Елизар, правда, побаивался полноты ответственности за доверенное ему руководство, а главное — не хотел осрамить себя в глазах Азарова. Зорко приглядываясь к подчиненным ему механизаторам отделения, чувствовал он, что все они, несмотря на молодость, во многом разбираются уверенней, лучше его, хотя никогда и никому не признавался в этом. Но чутье и сознание подсказывали Елизару, что многое еще надобно будет ему узнать, многому надобно будет здесь поучиться у этой озорной, любознательной и смекалистой молодежи. И Елизар решил призвать на помощь собственного сына. Первое время держался он с Митькой отчужденно, подчеркнуто холодно, хотя и ревниво следил за его работой, радовался его производственным успехам. Елизар всей душой хотел, чтобы первенство на весеннем севе в совхозе осталось за бригадой сына, и, как мог, косвенно стремился в этом помочь ему.
Но в канун окончания работы на участке случилось с Митькой неладное: неожиданно он исчез из бригады. Целый день сбившиеся с ног трактористы не могли найти своего бригадира — ни в палатках на полевом стане, ни на окрестных массивах. А вечером, когда заступала вторая смена, приплелся он на стан таким пьяным — хоть выжми! Это до того поразило ребят, что ни один из них не улыбнулся, не отпустил обычной в этих случаях шутки. Трактористы, недоуменно переглянувшись между собой, молча разбрелись по палаткам. А Митька, едва держась на ногах, одиноко кружился в сиреневом сумраке по притихшему стану и унылым голосом не то напевал, не то с болью рассказывал кому-то:
Ах, встретит ли за хутором Меня моя любимая? Ах, встретит ли и скажет ли: «Я очень вас люблю...»
Здравствуй, моя родина,
Степь моя родимая,
Каждый звук и шорох твой
Я сердцем уловлю! Елизар Дыбин впервые видел сына пьяным. И при первом же беглом взгляде на непристойно-развязного и жалко улыбающегося Митьку он пришел в бешенство, хотел было показать власть отца. Но потом, наблюдая за ним из палатки, чуть прислушиваясь к печальным его напевам, растроганно подумал: «Как на меня, однако, похож! Песни поет сердечные и степь без ума, без памяти любит. Моя кровь. Моя!»
Вдоволь накрутившись по пустынному, точно вымершему в этот вечерний час полевому стану, Митька устало присел возле костра. Поджав под себя ноги, он, свесив голову, горько о чем-то задумался. Мерно, как маятник, раскачиваясь из стороны в сторону, чуть слышно бормотал он какие-то невнятные слова. И Елизару вдруг стало жалко сына. Глядя на его сиротливо сгорбившуюся во мгле фигуру, вспомнил Елизар Дыбин далекую молодость, вспомнил бесприютные скитания по свету, все былые обиды и беды. Он встал и, подойдя к сыну, сказал:
— Пойдем ко мне в палатку. Разговор будет...
Митька с тревожным удивлением посмотрел на родителя, но тотчас же поднялся и покорно побрел вслед за ним.
Они сели на кошму друг против друга и долго молчали.
Наконец Елизар строго спросил:
— Сколько выпил?
— Полторы литры зараз! — хвастливо ответил Митька.
— Силен для началу,— с насмешливым одобрением отозвался Елизар Дыбин.— Это что же — с радости али с горя?
Помолчав, Митька взял из отцовских рук недокурен-ную папиросу, глубоко затянулся, смежил глаза и с тяжелым вздохом трезвого человека сказал:
— Друга я хорошего потерял, отец. Больше такого ни во сне, ни наяву не сыщешь! Был у меня такой, понимаешь. Цены ему не было. Единственный. А теперь вот один я, как беркут в степи на кургане, сижу и горюю. Сам не свой. Сердце горит. Потому и напился... Эх, да разве тебе растолкуешь?! Стар ты стал. Все равно не поймешь...— безнадежно махнув рукой, сказал Митька.
— Что-о? Я — старик?! — с вызовом переспросил Елизар.
— Правдой не задразнишь — не моложавый!
— Корить меня старостью тебе бы, сынок, грешно, рановато. Бог миловал, из ума я еще, как видишь, не выжил, силы не потерял. Двухпудовыми гирями креститься покуда не разучился... Стало быть, с вами, молодыми да ранними, силой ишо потягаюсь!
— Эх, при чем же тут, папаня, твои гири? — усмехнулся Митька.
— Не в гирях суть. Не махай руками. Молчи,— сурово оборвал его Елизар.
— Слушаюсь, товарищ начальник...
— Зубы ты надо мною не скаль. Я сейчас пока тебе не начальник. Я — твой кровный родитель. А достукаешься — заговорю в кой миг и как начальник! — пригрозил Елизар.— Я, как родному дитю, скажу тебе вот что. Никогда не заводил я с тобой этакие речи, а теперь вынужден. Мыкали мы с тобой горя немало. Горек был у нас с тобой прежде хлебушко, солона водица! Страшную я науку в жизни прошел от Пинских болот до Охотского моря, да чуть было так в дураках и не остался... Сам-то уж был я отпетый; сорвался — туда и дорога! Да за тебя вот боялся. Тебя было до смерти жалко...
Помолчав, пожевав сухими губами, Елизар сказал: Хоть ты и укорил меня старостью, а напрасно. Сердце мое такой обиды не принимает.
— Я же шутейно...— улыбаясь, сказал Митька.
— Ну ладно! Я не об этом... Словом, выходит, выбились мы с тобой на большак. И теперь, если башка у нас не закружится, людьми станем, планиду свою определим... Я на тебя в эти дни нарадоваться не мог. Тебя хвалят, а у меня в сердце отдается... А ты вдруг на тебе: взял да и свихнулся! Друга, говоришь, потерял? Один на белом свете как перст остался? Тогда слушай мою притчу. Когда мне было девятнадцать лет, я тоже друга потерял и тоже один, как сыч, на белом свете остался. Это, дорогой мой товарищ бригадир, у всех так бывает... А друг, ежли он настоящий, никогда не потеряется. Потерять можно недруга, друга не потеряешь!
Польщенный и растроганный небывалой родительской нежностью и участием, Митька, даже не подозревая, что отец очень хорошо знает, о каком друге шла речь, смущенно признался:
— Ее ведь все потеряли. Она же крадучись ушла куда-то. Наверно, домой. На хутор.
— Э-з, да это ты про нашу землячку — про Катьку? А мне и невдомек,— широко улыбаясь сыну, отозвался с притворным изумлением Елизар Дыбин и, приятельски хлопнув его по плечу, серьезно и убежденно сказал: — Найдем. Слово даю. Ей на роду написано быть моей невесткой. Что?! Голову на дровосек — наша будет! Вот свадьбу закатим! На автомобилях! Нет! Лучше на лошадях, с лентами, с шеркунцами! Самого директора Азарова в дружки посадим.
— Посмотрим...
— Тут и смотреть нечего. Я загодя все вперед вижу. Катька от нас никуда не уйдет. Поверуй... А вот ежели амбицию мы с тобой уроним, дыбинскую породу в глазах у добрых людей осрамим, будет хуже. Я-то держусь, а ты себя и меня мараешь. Запомни слово родителя, сын. На первый раз я тебе все прощаю. Было и мне девятнадцать лет. По-отцовски, с глазу на глаз с тобой, как на духу говорю. Но случись грех, встречу тебя в подобных видах вторично — не пощажу! Помни только: сейчас вот — дите ты мое, когда мы с тобой одни, у меня в палатке; а выйдешь за двери — равный со всеми, и разговор у меня с тобой будет равный. Насрамишь — выгоню. Отец я тебе отцом, а начальник начальником! Вот так-то, мой дорогой. Заруби себе на носу. В слове своем я пока был верный. Не знаешь ты меня, что ли?!
— Слава богу. Ишо бы не знать! — трезво подтвердил Митька.
— А знаешь, так за отца почитай, за начальника чествуй! — наставительно и сурово сказал Елизар,— Раз меня партия на такую ваканцию поставила, стало быть, вся она в меня верует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85