https://wodolei.ru/catalog/vanny/rossiyskiye/
Тогда, погруженный в тихий полуночный сумрак, бобровский дом наполнялся зловещими стонами, грохотом, свистом, и разбуженные его обитатели, холодея от ужаса, не в силах были тронуться с места.
И только одна бесстрашная Софья гонялась за идиотом и, смирив ошалевшего Симу ударом по темени, закрывала его в чулан. Потом она, полусонная, полураздетая, словно захмелевшая, бесшумно, на цыпочках входила к Луке Лукичу. Заставши Боброва безмолвно лежащим ниц у киота, она осторожно приподымала его за плечи и, глядя зелеными, с чуть приметными искорками в зрачках глазами в посеревшее, осунувшееся лицо его, требовательно говорила:
— Ну, хватит. Простит тебе бог. Встань. Однажды ночью, в канун отъезда на Куяндинскую ярмарку, утомленная ласками Луки Лукича, Софья, пристально глядя лихорадочно блестевшими глазами в его лицо, слушала тихий говорок Боброва:
— Не к добру бушует в дому дурак! Чую, близок час — все пойдет прахом. Нету, милушка, былого покою во мне. Вот и пробую найти утеху в молитве. Но тут и молиться мне не дают спокойно. Бога о милости здесь без греха не упросишь...
— Ушел бы ты куда-нибудь. В святую пустынь или скит, например,— не то шутя, не то серьезно сказала Софья.
— В пустынь?! — изумленно спросил Бобров.
— Ну... в степь,— смущенно поправилась она.
— В скит?! Что ты сказала — ушел бы? — дрогнувшим голосом переспросил, приподымаясь в постели, Лука Лукич. И, спрыгнув с кровати, босой, в одних подштанниках, замер над испуганно отпрянувшей к стене Софьей. Она, почти не дыша, смотрела на Луку Лукича остекленевшими от страха глазами.
— Ушел бы?! — шепотом переспросил Лука Лукич, озираясь.— Так вот оно что-о! Из родного дома ушел
бы?! От кровных своих володений отрекся бы ты, Лука Бобров?! Все нажитое добро, все дивиденды любовнице в дар оставил?! А-а-а, понимаю. Все понимаю! Благодарствую за подобное предложение!..
И он, криво усмехнувшись, подошел к побелевшей, точно распятой на стене женщине и, схватив ее за руку, с силой дернул к себе. Софья, увлекая за собой покрывало, плашмя рухнула на пол и, как мертвая, распростерлась у широко раздвинутых босых ног Боброва.
С минуту Лука Лукич стоял над ней, дико кося по сторонам замутившимся взглядом. Потом, стиснув ладонями виски, заметался затравленным зверем по комнатам.
— Знаю! — грозя перстом, злорадно кричал Лука Лукич.— Вижу! Всех насквозь вижу! В родном доме враг на враге, злодей на злодее! Не верю! Ни жене, ни любовнице, ни родному чаду — никому не верю... Это не дом: гефсиманский сад — за каждым древом по Иуде!
Пробушевав до рассвета, перевернув в доме все вверх ногами, разогнав в страхе забившихся по углам домочадцев, Лука Лукич затем провалялся целые сутки на софе, закрывшись на крюк в полутемной комнате, служившей ему конторкой.
А через день, никому не сказавшись, наспех оседлал Лука Лукич застоявшегося рысака и, упав на степное, с серебряной насечкой седло, поддал ногой в екнувший пах жеребца. Конь наметом пронес седока по станице и, промчавшись, как полуденный июльский смерч, погас на куяндинской дороге.
На вторые сутки великого торжища в Куяндах о Боброве знала вся ярмарка. Сразу же стал известен Лука Лукич расточительностью, диким буйством и шальными кутежами с цирковой наездницей Эльбиной Кук.
Окруженный толпой цыган, певцов, конокрадов и ярмарочных бездельников, носил он средь бела дня на руках но торговым рядам, по харчевням маленькую, затянутую в оранжевое трико женщину. А оставшись наедине с нею, ставил ее перед собой на стол и изумленно разглядывал неправдоподобно игрушечную фигурку актрисы. Называл он ее ласково Машей, хмурясь, кричал:
— Это что там — твои лошади! Вот я скоро фокус покажу — ослепнешь, Маша! Собственный цирк в родимой степи открываю. Чертову арену завожу. У меня тыщи артистов по канату пойдут! Полки наездников за-казакуют! Смертные петли проделывать будем... Лихое затеяно представление. И не только в Куяндах, по всей степной округе... Ал-еа! — выкликал, подражая наезднице, Лука Лукич, грубо хлопая тяжелой и потной ладонью по упругому телу актрисы. Размахивая пустой бутылкой, как саблей, он, загадочно подмигивая полунагой, похожей на статуэтку женщине, вполголоса напевал:
Как сибирские купцы
Едут с соболями,
А мы, хваты-молодцы,
Налетим орлами!
Всю добычу разнесем,
Сядем попируем,
Песни вольные споем,
Все горе забудем.
Наш товарищ — вострый нож,
Сабля-лиходейка,
Пропадаем ни за грош,
Жизнь наша копейка!
Так в шальных кутежах, в непристойных публичных забавах с наездницей и прошла вся ярмарочная неделя. Владелец бродячего цирка, частный антрепренер, лишившись гвоздя ярмарочной программы, изо дня в день терпел убытки. После неоднократных, но безуспешных попыток вырвать из цепких рук Луки Лукича похищенную им актрису антрепренер горько запил, пытался повеситься на трапеции во время представления, но был спасен: вытащил его из петли собутыльник Луки Боброва — конокрад и факир из омских грузчиков — Спиря Сироткин, известный по рукописным ярмарочным рекламам как неустрашимый канадский чародей Зерро.
Только на девятые сутки, проснувшись в дорогой, шитой шелками, сумрачной от ковров, перин и подушек, откупленной на ярмарочный сезон юрте, вспомнил Лука Лукич наконец о деле. Наотмашь выбросив актрисе пригоршню скомканных червонцев, он бесцеремонно выпроводил ее, и целые сутки, опухший, злой и подавленный, опохмелялся кумысом — готовился к встрече с собравшимися в Куяндах по взаимному уговору людьми своего пошиба.
Еще с самой весны задумал Бобров использовать ярмарку для совещания с влиятельнейшими людьми из окрестных станиц, сел и аулов, потолковать о задуманном, кровно волнующем всех их деле. Были тут бывшие владельцы спасских каменоломен свояки Рудаковы, арендаторы соляных озер братья Заикины, состоятельные хлеборобы, владетели паровых мельниц и лучших галантерейных магазинов в степных городах — Немировы, Кубрины, Ястребковы.
Прибыл на ярмарку и нелегально проживающий близ Куяндов один из крупнейших феодалов Казахстана, потерявший в тысяча девятьсот двадцать восьмом году имущество, конфискованное у него декретом республиканского правительства,— Альтий Тимурбеков. Терлись тут и прочие, глухо роптавшие в заугольях, недовольные властью люди.
Но больше всего волновала Луку Лукича обусловленная встреча с инженером Стрельниковым. Недолюбливая этого всегда внутренне настороженного, не в меру нервозного человека, Лука Лукич после последнего разговора с ним проникся к нему недоверием и, усомнившись в его преданности, решил еще раз проверить наметанным глазом и слухом этого человека. Лука Лукич понял, что успех замыслов будет зависеть от того, насколько умело и тщательно сколотит он вокруг себя группу надежных, глубоко преданных ему людей.
«В человека надо веровать, как в самого себя!» — мысленно рассуждал Лука Лукич и, как бы продолжая недавний разговор со Стрельниковым, доказывал: «А ты вот со своей интеллигентской душонкой в колебания не к месту ударился. И не ровен час, завертишь хвостом, брякнешь, каючись, что-нибудь сдуру!»
Осуждая себя за преждевременное доверие к этому человеку, долго ломал себе голову Бобров, как бы распутаться с ним, развязать руки. Наконец вспомнив о последних событиях в зерносовхозе, вызванных столкновением Стрельникова с трактористкой Кичигиной, Лука Лукич уцепился за эту мысль. Момент показался ему исключительно благоприятным, и использовать его он решил тотчас же. У Луки Лукича возник четкий, строго продуманный во всех мелочах и случайностях план. И, окрыленный неожиданно распахнувшимся перед ним выходом, Лука Лукич разом оправился от похмельного недуга и, точно помолодев, вновь ощутил в себе силу и
мощь человека, готового ринуться в единоборство с самим чертом.На десятый день шумного, яркого торжища прибыл в Куянды Стрельников. Принял его Лука Лукич на редкость радушно. Как никогда прежде, был он почтителен, угловато-вежлив и гостеприимен, как какой-нибудь степной князек. Чуть озаренные кровавыми бликами слабо тлеющего среди юрты костра, сидели они, поджав ноги, друг против друга на шитой кошме и с достоинством знающих себе цену людей попивали из недешевых фарфоровых пиал кумыс, глотали прокипевшие в масле баурсаки и чуть внятно, полушепотом, вели разговор.
— Тяжкие времена подошли,— скорбно вздыхая, горевал Лука Лукич.— Мнится, отжили мы свое, отхо-зяевали. А слезать с лихого коня посреди перепутья не хочется. Только чую — судьбы не миновать, от написанного на роду далеко не ускачешь. Без бою сдаваться аль с клинком наголо счастья в родимой степи попытать? Сколько темных ночей передумал я над этим вопросом, ан ответа в душе не нашел... Ты же вот, Николай Михалыч,— впервые назвал его по имени и отчеству Лука Лукич,— человек дальновидный, грамотный, рассуди меня, ради бога, как же тут быть?
— Не знаю,— ответил Стрельников.
И, глянув на него, Лука Лукич понял, что сказано это было искренне.
С минуту оба молчали.
Щурясь, Стрельников смотрел на дымящиеся под таганком угли и, вороша их обгорелым ракитовым прутиком, повторил:
— Не знаю, Лука Лукич. У меня теперь ум за разум заходит. Вот я — сын пострадавшего от революции мелкопоместного дворянина. Мой отец потерял разорившееся, пришедшее в ветхость имение, старый, запущенный сад под Воронежем да пару дряхлых борзых... Старик не вынес удара и вовремя умер. По слухам, в отчем гнезде неплохо орудует теперь сельскохозяйственная коммуна. Но меня мало трогает все это. Так или иначе, а я не сидел бы, уподобясь родителю, в глухой, обнищавшей усадьбе. Я мечтал стать хорошим инженером. Я хотел найти выход творческой энергии. Мне было больно за эту огромную, бескультурную, варварскую страну, за утопающую во мгле Россию. Я мечтал стать изобретателем. Я мечтал о конструкциях чудесных машин, при помощи которых можно было бы совершить переворот
в сельском хозяйстве, в быту, в технике... И вот, как это ни странно, возможность осуществить мечту дала только
революция.
— Эк ты! — участливо изумился Лука Лукич.
— Да — революция!— утвердительно кивнул Стрельников и, ощутив в себе прилив страстной откровенности, увлеченно продолжал рассказывать слушавшему его с напряженным вниманием Боброву: — В чине прапорщика тянул я лямку на передовых позициях в последние годы мировой войны. Позднее в частях Юденича дрался на подступах к Петрограду и, попав в плен, был даже в рядах Красной Армии. Поистине неисповедимы пути русского интеллигента! Ну а потом, после некоторых мытарств по советским учреждениям, после скромного удела юрисконсульта — Высшее инженерно-техническое училище. Я окончил советский вуз по факультету механизации и остался при кафедре ассистентом. Завязались знакомства с определенной, не так уж лояльно настроенной к советскому режиму группой старых специалистов. Полуофициальные встречи, а потом и просто конспиративные явки привели к тому, что идея господства технической интеллигенции в стране глубоко увлекла меня. На субсидии иностранного капитала, на деньги бывших русских заводчиков и фабрикантов, рассчитывающих на возврат потерянных ими в России предприятий, мы пытались развернуть свою работу в стране. Я вынужден был оставить институт, кафедру механизации, богатые творческие планы, близких друзей, город, любимую женщину, и судьба забросила меня в эти полудикие азиатские степи...
— Эк ведь какой грех! Оказия...— скорбно вздыхая, отозвался Лука Лукич.
А Стрельников, словно в каком-то угаре раскаяния, продолжал выворачивать душу наизнанку, не стесняясь подчас и таких подробностей, вспомнить о которых не всегда б он решился наедине с самим собою.
— Признаться,— продолжал он, беспокойно вороша подернувшиеся матовой пленкой угли,— едучи сюда, я отнюдь не сомневался в той справедливости, ради которой без малейшего колебания стал на этот путь. Не интересовали меня и деньги. Я страстно хотел взяться за порученное мне опасное дело. А теперь вот затрудняюсь даже сказать, за кого, собственно, безоговорочно рискнул я сражаться? Кого пошел защищать? Однако на первых же порах моей работы в зерносовхозе ощутил
я душевный надлом, все чаще и чаще начал тяготиться мучительной пустотой. Поймите же, Лука Лукич, что все это тяжко, ужасно, мучительно... Страшно почувствовать вдруг себя ничтожным, беспомощным и жалким врагом для тех, кому ты, в сущности, обязан и развитием своего дарования, и, если хотите, даже разумной жизнью на этой земле... Надеюсь, вы понимаете, что я хотел сказать?
— Вникаю, конешно... Невеселая песня! — жадно затягиваясь махрой, сказал Лука Лукич.
— Я же почувствовал себя с некоторых пор именно таким вот, случайным для Советской страны врагом...— продолжал после минутной передышки Стрельников.
— Да-а, одна печаль и воздыхание!..— молитвенно смежив очи, сказал Лука Лукич и, немного помолчав, спросил, придвигаясь к Стрельникову: — Что же теперь делать-то будем, Николай Михалыч? Куда вертать? Ась?
Стрельников молчал. Он сосредоточенно, с таким ребяческим, непритворным изумлением смотрел на мерцающий под таганком ворох углей, точно видел огонь впервые. Потом, помолчав, сказал:
— Бот, оказывается, как просто! А я трое суток мучился. Следовало бы только устранить поперечное перекрытие плюс на двадцать градусов срезать углы — вот тебе и облегченная конструкция прицепа! Удивительно, как это я сразу до этого не додумался...— осуждающе покачал он головой и, словно забыв про Луку Лукича, выхватил из внутреннего кармана спецовки потрепанный блокнот и, развернув его на колене, мгновенно начал набрасывать карандашом какой-то чертеж.
Не дождавшись ответа, Лука Лукич сказал:
— Человек вы умственный. Вашему брату загодя все окрест видать. Вник я в речи ваши, и ажио сердце от жалости замирать стало. У вас в руках всякое дело горит. И на кой же вам черт, прости меня господи, грех на душу мотать? Ни за что ни про что башку положить можно, коли вовремя не опомнишься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
И только одна бесстрашная Софья гонялась за идиотом и, смирив ошалевшего Симу ударом по темени, закрывала его в чулан. Потом она, полусонная, полураздетая, словно захмелевшая, бесшумно, на цыпочках входила к Луке Лукичу. Заставши Боброва безмолвно лежащим ниц у киота, она осторожно приподымала его за плечи и, глядя зелеными, с чуть приметными искорками в зрачках глазами в посеревшее, осунувшееся лицо его, требовательно говорила:
— Ну, хватит. Простит тебе бог. Встань. Однажды ночью, в канун отъезда на Куяндинскую ярмарку, утомленная ласками Луки Лукича, Софья, пристально глядя лихорадочно блестевшими глазами в его лицо, слушала тихий говорок Боброва:
— Не к добру бушует в дому дурак! Чую, близок час — все пойдет прахом. Нету, милушка, былого покою во мне. Вот и пробую найти утеху в молитве. Но тут и молиться мне не дают спокойно. Бога о милости здесь без греха не упросишь...
— Ушел бы ты куда-нибудь. В святую пустынь или скит, например,— не то шутя, не то серьезно сказала Софья.
— В пустынь?! — изумленно спросил Бобров.
— Ну... в степь,— смущенно поправилась она.
— В скит?! Что ты сказала — ушел бы? — дрогнувшим голосом переспросил, приподымаясь в постели, Лука Лукич. И, спрыгнув с кровати, босой, в одних подштанниках, замер над испуганно отпрянувшей к стене Софьей. Она, почти не дыша, смотрела на Луку Лукича остекленевшими от страха глазами.
— Ушел бы?! — шепотом переспросил Лука Лукич, озираясь.— Так вот оно что-о! Из родного дома ушел
бы?! От кровных своих володений отрекся бы ты, Лука Бобров?! Все нажитое добро, все дивиденды любовнице в дар оставил?! А-а-а, понимаю. Все понимаю! Благодарствую за подобное предложение!..
И он, криво усмехнувшись, подошел к побелевшей, точно распятой на стене женщине и, схватив ее за руку, с силой дернул к себе. Софья, увлекая за собой покрывало, плашмя рухнула на пол и, как мертвая, распростерлась у широко раздвинутых босых ног Боброва.
С минуту Лука Лукич стоял над ней, дико кося по сторонам замутившимся взглядом. Потом, стиснув ладонями виски, заметался затравленным зверем по комнатам.
— Знаю! — грозя перстом, злорадно кричал Лука Лукич.— Вижу! Всех насквозь вижу! В родном доме враг на враге, злодей на злодее! Не верю! Ни жене, ни любовнице, ни родному чаду — никому не верю... Это не дом: гефсиманский сад — за каждым древом по Иуде!
Пробушевав до рассвета, перевернув в доме все вверх ногами, разогнав в страхе забившихся по углам домочадцев, Лука Лукич затем провалялся целые сутки на софе, закрывшись на крюк в полутемной комнате, служившей ему конторкой.
А через день, никому не сказавшись, наспех оседлал Лука Лукич застоявшегося рысака и, упав на степное, с серебряной насечкой седло, поддал ногой в екнувший пах жеребца. Конь наметом пронес седока по станице и, промчавшись, как полуденный июльский смерч, погас на куяндинской дороге.
На вторые сутки великого торжища в Куяндах о Боброве знала вся ярмарка. Сразу же стал известен Лука Лукич расточительностью, диким буйством и шальными кутежами с цирковой наездницей Эльбиной Кук.
Окруженный толпой цыган, певцов, конокрадов и ярмарочных бездельников, носил он средь бела дня на руках но торговым рядам, по харчевням маленькую, затянутую в оранжевое трико женщину. А оставшись наедине с нею, ставил ее перед собой на стол и изумленно разглядывал неправдоподобно игрушечную фигурку актрисы. Называл он ее ласково Машей, хмурясь, кричал:
— Это что там — твои лошади! Вот я скоро фокус покажу — ослепнешь, Маша! Собственный цирк в родимой степи открываю. Чертову арену завожу. У меня тыщи артистов по канату пойдут! Полки наездников за-казакуют! Смертные петли проделывать будем... Лихое затеяно представление. И не только в Куяндах, по всей степной округе... Ал-еа! — выкликал, подражая наезднице, Лука Лукич, грубо хлопая тяжелой и потной ладонью по упругому телу актрисы. Размахивая пустой бутылкой, как саблей, он, загадочно подмигивая полунагой, похожей на статуэтку женщине, вполголоса напевал:
Как сибирские купцы
Едут с соболями,
А мы, хваты-молодцы,
Налетим орлами!
Всю добычу разнесем,
Сядем попируем,
Песни вольные споем,
Все горе забудем.
Наш товарищ — вострый нож,
Сабля-лиходейка,
Пропадаем ни за грош,
Жизнь наша копейка!
Так в шальных кутежах, в непристойных публичных забавах с наездницей и прошла вся ярмарочная неделя. Владелец бродячего цирка, частный антрепренер, лишившись гвоздя ярмарочной программы, изо дня в день терпел убытки. После неоднократных, но безуспешных попыток вырвать из цепких рук Луки Лукича похищенную им актрису антрепренер горько запил, пытался повеситься на трапеции во время представления, но был спасен: вытащил его из петли собутыльник Луки Боброва — конокрад и факир из омских грузчиков — Спиря Сироткин, известный по рукописным ярмарочным рекламам как неустрашимый канадский чародей Зерро.
Только на девятые сутки, проснувшись в дорогой, шитой шелками, сумрачной от ковров, перин и подушек, откупленной на ярмарочный сезон юрте, вспомнил Лука Лукич наконец о деле. Наотмашь выбросив актрисе пригоршню скомканных червонцев, он бесцеремонно выпроводил ее, и целые сутки, опухший, злой и подавленный, опохмелялся кумысом — готовился к встрече с собравшимися в Куяндах по взаимному уговору людьми своего пошиба.
Еще с самой весны задумал Бобров использовать ярмарку для совещания с влиятельнейшими людьми из окрестных станиц, сел и аулов, потолковать о задуманном, кровно волнующем всех их деле. Были тут бывшие владельцы спасских каменоломен свояки Рудаковы, арендаторы соляных озер братья Заикины, состоятельные хлеборобы, владетели паровых мельниц и лучших галантерейных магазинов в степных городах — Немировы, Кубрины, Ястребковы.
Прибыл на ярмарку и нелегально проживающий близ Куяндов один из крупнейших феодалов Казахстана, потерявший в тысяча девятьсот двадцать восьмом году имущество, конфискованное у него декретом республиканского правительства,— Альтий Тимурбеков. Терлись тут и прочие, глухо роптавшие в заугольях, недовольные властью люди.
Но больше всего волновала Луку Лукича обусловленная встреча с инженером Стрельниковым. Недолюбливая этого всегда внутренне настороженного, не в меру нервозного человека, Лука Лукич после последнего разговора с ним проникся к нему недоверием и, усомнившись в его преданности, решил еще раз проверить наметанным глазом и слухом этого человека. Лука Лукич понял, что успех замыслов будет зависеть от того, насколько умело и тщательно сколотит он вокруг себя группу надежных, глубоко преданных ему людей.
«В человека надо веровать, как в самого себя!» — мысленно рассуждал Лука Лукич и, как бы продолжая недавний разговор со Стрельниковым, доказывал: «А ты вот со своей интеллигентской душонкой в колебания не к месту ударился. И не ровен час, завертишь хвостом, брякнешь, каючись, что-нибудь сдуру!»
Осуждая себя за преждевременное доверие к этому человеку, долго ломал себе голову Бобров, как бы распутаться с ним, развязать руки. Наконец вспомнив о последних событиях в зерносовхозе, вызванных столкновением Стрельникова с трактористкой Кичигиной, Лука Лукич уцепился за эту мысль. Момент показался ему исключительно благоприятным, и использовать его он решил тотчас же. У Луки Лукича возник четкий, строго продуманный во всех мелочах и случайностях план. И, окрыленный неожиданно распахнувшимся перед ним выходом, Лука Лукич разом оправился от похмельного недуга и, точно помолодев, вновь ощутил в себе силу и
мощь человека, готового ринуться в единоборство с самим чертом.На десятый день шумного, яркого торжища прибыл в Куянды Стрельников. Принял его Лука Лукич на редкость радушно. Как никогда прежде, был он почтителен, угловато-вежлив и гостеприимен, как какой-нибудь степной князек. Чуть озаренные кровавыми бликами слабо тлеющего среди юрты костра, сидели они, поджав ноги, друг против друга на шитой кошме и с достоинством знающих себе цену людей попивали из недешевых фарфоровых пиал кумыс, глотали прокипевшие в масле баурсаки и чуть внятно, полушепотом, вели разговор.
— Тяжкие времена подошли,— скорбно вздыхая, горевал Лука Лукич.— Мнится, отжили мы свое, отхо-зяевали. А слезать с лихого коня посреди перепутья не хочется. Только чую — судьбы не миновать, от написанного на роду далеко не ускачешь. Без бою сдаваться аль с клинком наголо счастья в родимой степи попытать? Сколько темных ночей передумал я над этим вопросом, ан ответа в душе не нашел... Ты же вот, Николай Михалыч,— впервые назвал его по имени и отчеству Лука Лукич,— человек дальновидный, грамотный, рассуди меня, ради бога, как же тут быть?
— Не знаю,— ответил Стрельников.
И, глянув на него, Лука Лукич понял, что сказано это было искренне.
С минуту оба молчали.
Щурясь, Стрельников смотрел на дымящиеся под таганком угли и, вороша их обгорелым ракитовым прутиком, повторил:
— Не знаю, Лука Лукич. У меня теперь ум за разум заходит. Вот я — сын пострадавшего от революции мелкопоместного дворянина. Мой отец потерял разорившееся, пришедшее в ветхость имение, старый, запущенный сад под Воронежем да пару дряхлых борзых... Старик не вынес удара и вовремя умер. По слухам, в отчем гнезде неплохо орудует теперь сельскохозяйственная коммуна. Но меня мало трогает все это. Так или иначе, а я не сидел бы, уподобясь родителю, в глухой, обнищавшей усадьбе. Я мечтал стать хорошим инженером. Я хотел найти выход творческой энергии. Мне было больно за эту огромную, бескультурную, варварскую страну, за утопающую во мгле Россию. Я мечтал стать изобретателем. Я мечтал о конструкциях чудесных машин, при помощи которых можно было бы совершить переворот
в сельском хозяйстве, в быту, в технике... И вот, как это ни странно, возможность осуществить мечту дала только
революция.
— Эк ты! — участливо изумился Лука Лукич.
— Да — революция!— утвердительно кивнул Стрельников и, ощутив в себе прилив страстной откровенности, увлеченно продолжал рассказывать слушавшему его с напряженным вниманием Боброву: — В чине прапорщика тянул я лямку на передовых позициях в последние годы мировой войны. Позднее в частях Юденича дрался на подступах к Петрограду и, попав в плен, был даже в рядах Красной Армии. Поистине неисповедимы пути русского интеллигента! Ну а потом, после некоторых мытарств по советским учреждениям, после скромного удела юрисконсульта — Высшее инженерно-техническое училище. Я окончил советский вуз по факультету механизации и остался при кафедре ассистентом. Завязались знакомства с определенной, не так уж лояльно настроенной к советскому режиму группой старых специалистов. Полуофициальные встречи, а потом и просто конспиративные явки привели к тому, что идея господства технической интеллигенции в стране глубоко увлекла меня. На субсидии иностранного капитала, на деньги бывших русских заводчиков и фабрикантов, рассчитывающих на возврат потерянных ими в России предприятий, мы пытались развернуть свою работу в стране. Я вынужден был оставить институт, кафедру механизации, богатые творческие планы, близких друзей, город, любимую женщину, и судьба забросила меня в эти полудикие азиатские степи...
— Эк ведь какой грех! Оказия...— скорбно вздыхая, отозвался Лука Лукич.
А Стрельников, словно в каком-то угаре раскаяния, продолжал выворачивать душу наизнанку, не стесняясь подчас и таких подробностей, вспомнить о которых не всегда б он решился наедине с самим собою.
— Признаться,— продолжал он, беспокойно вороша подернувшиеся матовой пленкой угли,— едучи сюда, я отнюдь не сомневался в той справедливости, ради которой без малейшего колебания стал на этот путь. Не интересовали меня и деньги. Я страстно хотел взяться за порученное мне опасное дело. А теперь вот затрудняюсь даже сказать, за кого, собственно, безоговорочно рискнул я сражаться? Кого пошел защищать? Однако на первых же порах моей работы в зерносовхозе ощутил
я душевный надлом, все чаще и чаще начал тяготиться мучительной пустотой. Поймите же, Лука Лукич, что все это тяжко, ужасно, мучительно... Страшно почувствовать вдруг себя ничтожным, беспомощным и жалким врагом для тех, кому ты, в сущности, обязан и развитием своего дарования, и, если хотите, даже разумной жизнью на этой земле... Надеюсь, вы понимаете, что я хотел сказать?
— Вникаю, конешно... Невеселая песня! — жадно затягиваясь махрой, сказал Лука Лукич.
— Я же почувствовал себя с некоторых пор именно таким вот, случайным для Советской страны врагом...— продолжал после минутной передышки Стрельников.
— Да-а, одна печаль и воздыхание!..— молитвенно смежив очи, сказал Лука Лукич и, немного помолчав, спросил, придвигаясь к Стрельникову: — Что же теперь делать-то будем, Николай Михалыч? Куда вертать? Ась?
Стрельников молчал. Он сосредоточенно, с таким ребяческим, непритворным изумлением смотрел на мерцающий под таганком ворох углей, точно видел огонь впервые. Потом, помолчав, сказал:
— Бот, оказывается, как просто! А я трое суток мучился. Следовало бы только устранить поперечное перекрытие плюс на двадцать градусов срезать углы — вот тебе и облегченная конструкция прицепа! Удивительно, как это я сразу до этого не додумался...— осуждающе покачал он головой и, словно забыв про Луку Лукича, выхватил из внутреннего кармана спецовки потрепанный блокнот и, развернув его на колене, мгновенно начал набрасывать карандашом какой-то чертеж.
Не дождавшись ответа, Лука Лукич сказал:
— Человек вы умственный. Вашему брату загодя все окрест видать. Вник я в речи ваши, и ажио сердце от жалости замирать стало. У вас в руках всякое дело горит. И на кой же вам черт, прости меня господи, грех на душу мотать? Ни за что ни про что башку положить можно, коли вовремя не опомнишься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85