Францка перескочила через канаву и пошла по шоссе. Здесь идти было легче, так как большак, вымытый дождем, посередине был твердым и гладким, только местами попадались камни. Становилось все темнее, облака сплошь затянули небо и постепенно утихомирились — поплыли медленно. Огромная серая туча передвигалась всей своей массой, и лишь местами сквозь узкие щели пробивался тусклый свет. Начали падать редкие капли, чуть слышно зашумели придорожные деревья, и вот тонкими, косыми струями полил дождь. Францка шла навстречу ливню, подставляя ему горящее лицо. Налетали порывы ветра, дождь припускал сильнее, воду бросало в лицо, точно ковшами. Она шагала быстро; когда дорога пошла под гору, пустилась бегом.
В тот момент, когда он обратил на нее омерзительный и злобный взгляд, в сердце ее словно что-то вонзилось железными когтями и уже не отпускало. Это не была печаль, ничего красивого, сладкого не было в этой боли — неизъяснимый страх это был, страх перед чем-то злым и уродливым, так что она не могла ни кричать, ни молить — только упала бы на колени, вытянула руки и ждала... Она чувствовала, что остается только одно — бежать, бежать домой, под надежный кров, где сидит в комнате мать, а на столе дымится горячий кофе и все так мирно и тепло... В сердце что-то впилось и впивалось все глубже, рвало ногтями по живому телу, и Францка дрожала от ужаса и боли и бежала, не чуя под собой ног. Дорога была длинная, вилась то под гору, то в гору, без конца. Из тьмы выступали лишь черные деревья, шумевшие и трепетавшие под дождем. Порой попадались то одиноко стоящие дома, то постоялые дворы, лампа глядела из окна заспанным глазом, ни звука не было слышно, только дождь стучал в стекла, хлестал из желоба, и в канавках, выдолбленных вдоль стен капелью, плескалась вода.
С большака Францка уже свернула и взбиралась по крутой, извилистой тропинке в гору, через лес. С обеих сторон сплошной темной чащей теснились деревья, тяжелые капли срывались с ветвей. Впереди кто-то заулюлюкал хриплым, грубым голосом. Францка судорожно вздрогнула. Идти было тяжело, она выбилась из сил; жар прошел, и ее сотрясал озноб; башмаки были полны воды, брызгавшей на каждом шагу до щиколоток.
Бормотание пьяного приближалось; видно, он возвращался из трактира и сбился с пути. Францка шла по краю тропинки, под деревьями, надеясь, что он ее не заметит; точно завороженная, она смотрела, как он приближается, шарахаясь то вправо, то влево, спотыкаясь и хрипло вопя. Он так бы и не увидел Францку в темноте, но, поравнявшись с нею, споткнулся и чуть не упал и оказался прямо перед нею, обдавая ее горячим, зловонным дыханием. Он вытянул руку, засмеялся и, подавшись вперед, чтобы обнять Францку, рухнул на колени. Францка побежала, объ-^\уш1 ужасом, пыталась закричать, но голоса не было. Сзади гремели по камням тяжелые, неверные шаги, гнусный голос, сквернословя и захлебываясь, звал ее, и Францке вдруг померещилось, что проклятия раздаются над самым ее ухом, она обернулась, налетела на камень, но сзади надвигалась черная фигура, мотаясь из стороны в сторону, и Францка побежала с новой силой. Еще раз закричал вдали пьяный, глухо ударился оземь и стих. Опять стало слышно, как с листа на лист срываются тяжелые капли и лес шепчет и шелестит — будто дождь пошел только сейчас. Францка остановилась, в висках стучало, жгучая боль ломила голову, тело дрожало, ей казалось, будто она стоит по колено в снеговой воде... Она стояла долго, обессилев, хотелось сесть.
Вдруг ее осенило, что по этой дороге она уже шла однажды. Только тогда она бежала вниз... или в гору... мысли путались, голова болела, раскаленный нож резал виски. Францка сжала лоб ладонями, вспомнила все и заплакала. Она торопливо пошла дальше, но мысли возвращались, мутные, тяжелые, обступали ее и брали за руку.
Скорее домой, к матери. Там мирная и теплая комната, кофе уже дымится в закопченных черных горшках на столе, мать сидит на сундуке РТ читает большой молитвенник, писанный по-старинному. Нежка сидит у стола, искоса поглядывает на мать и пальцем снимает с молока сливки...
Она задрожала и вскрикнула — пьяный голос снова раздался позади, тяжкие шаги приближались так быстро, что уйти уже нельзя, вот человек уже рядом, хватает ее за руку. Францка застонала и остановилась — было тихо, черная ветка почти касалась ее лица. Она перевела дух, вспомнилось что-то хорошее: ясный вечер, белая песчаная дорожка, светлевшая под луной; соловей пел в кустах в их честь. На ней была большая белая шляпа, украшенная алыми розами; белая юбка с узорами, узкий корсаж с вышитыми цветами, стебельки из золота. Она сидела в господской комнате и смотрела ему в глаза — а он оглянулся на нее, и лицо его было злобно и гнусно, как лицо убийцы... Тяжелые шаги приближались, пьяный голос кричал и грозился... «Беги, Францка! Беги, беги!» Мысли спутались, она бежала шатаясь. «Беги, Францка, беги!» — повозка катилась перед ней, и в повозке сидели богомольцы и богомолки и смеялись, не хотели ждать ее... Она взобралась на холм, на гладкую и прямую дорогу, и побежала быстрее. Францка явственно слышала, как дребезжат впереди колеса, различала даже цокот копыт, слышала, как хрустит песок под ободьями, и веселый смех богомолок долетал до ее ушей... Она вгляделась широко раскрытыми глазами и увидела их перед собой, увидела до последней черточки. Лица у всех были широкие, безжалостные, они смеялись и передразнивали ее, показывая, как она бежит, задыхающаяся, скрюченная, с открытым ртом, точно собака, бегущая за телегой. «Эй, Францка, иди садись, едем с нами на святую Гору!» Дорога снова круто пошла вниз, заворачивая к мельнице. Францка с трудом переводила дух, и хотя путь вел под гору, больше бежать не могла. Горькое чувство легло на нее, как ночь: никогда не догнать ей повозки, никогда не прийти на святую Гору; иди она хоть до конца света всю долгую жизнь — никогда! Она снова остановилась, и в тот же миг все стихло, не было ни повозки, ни богомольцев. Под деревьями, во мраке, стояла мельница и шумела вода. Дождь перестал, луна выглянула из-за облаков. Когда Францка двинулась дальше, ноги были как чугунные: она плелась медленно, еле-еле, и дышала всей грудью, так что сама слышала свое болезненное хриплое дыхание. Ей казалось, что голова у нее стала огромной и качается слева направо. Мысли, недавно лихорадочные и разбегающиеся, утомившись, улеглись. «Сколько еще идти?» — подумала она, проговорила это вслух и все повторяла, едва ворочая языком... Вон уже улицы, вон слева дом, теплая комната... Она постучала в окно, прислонилась к стене и постучала еще раз так, что стекла задребезжали. Колени дрожали, она медленно сползала вниз, голова клонилась на грудь...
Францка опустилась на землю; когда мать закричала над самым ее лицом, она чуть-чуть приоткрыла глаза, хотела ответить, но губы не шевелились, были тяжелые, как налитые.
Она пролежала в постели два месяца, и, когда выздоровела, лицо ее было спокойно и серьезно, ничего детского уже в нем не было.
III. КАК ФРАНЦКА ВЫШЛА ЗАМУЖ
Временами Францке казалось, что когда-то давно она пережила что-то неизъяснимо прекрасное — бог знает когда и что это было. Она задумывалась, и сердце наполнялось тоской.
Францка служила в местечке у начальника железнодорожной станции. Был он хмурый, старообразный, маленький и боялся своей жены, выглядевшей крупнее и сильнее его. У них было трое детей, толстых, краснощеких, страшно избалованных. Когда кто-нибудь из них от скуки поднимал рев, хозяйка приходила и кричала на Францку, которая спокойно выслушивала ее, не оборачиваясь. Но когда она оставалась одна, ей становилось горько; она подходила к окну и смотрела на долину, на белый городок, сиявший в белом праздничном свете, и приходили мечты, непонятные, сладкие, тревожные, воспоминания о чем-то полузабытом, тоска о чем-то неведомом.
Было ей двадцать лет; перед этим она батрачила в родной деревне, но хозяин как-то пришел домой пьяный и избил ее за то, что она не дала себя обнять; пошла она к портнихе в подручные — портниха заболела и умерла. И тогда Францка поступила в прислуги, как велела мать. Руки, успевшие было побелеть и сделаться мягче, снова потрескались, стали узловатыми и неуклюжими. Каждый месяц приходила мать, и Францка отдавала ей свое жалованье; платьев она себе не покупала, все покупала мать, и материя была домотканая, из какой шьют себе платья в горах старухи. Деньги мать завязывала в платок и пешком возвращалась домой — идти было три часа. Францка долго смотрела ей вслед, и горечь, переполнявшая сердце, поднималась к горлу. Когда мать была уже далеко, на дороге, убегавшей вверх, к лесу, Францка вскрикивала умоляюще: «Мама!» Но мать не оглядывалась, не оглядывалась и тогда, когда сворачивала с дороги в лес, исчезая с глаз. Иногда Францка ждала, заглядывая украдкой ей в лицо, не улыбнется ли мать, не погладит ли ее по щеке, не скажет ли хоть одно ласковое слово, спокойное, дружелюбное: «Как живешь, Францка? Хорошо ли тебе здесь?» Но она не улыбалась, а глядела на Францку сердито: «Ты от меня ничего не прячешь? Больше у тебя ничего нет? Ты мне не смей прятать, знаю я тебя!» И Францке становилось страшно, она опускала глаза, сдерживаясь, чтобы не заплакать. Мать приветливо улыбалась только тогда, когда разговаривала с хозяйкой, и хозяйка была с ней любезна; они подолгу сидели вдвоем и шептались, а Францка потчевала мать вином и пирогами; мать знала все, что делалось на свете, и все ей были рады...
Ежечасно раздавался, нарастая, грохот, и мимо проносился поезд; иногда он останавливался, и люди выходили на перрон, разговаривали и проходили через зал ожидания. Каждый раз Францка подбегала к окну, особенно когда проходили те поезда, которые не останавливались. Сквозь маленькие окна смотрели незнакомые люди, иногда Францка замечала необыкновенную шляпу на голове богато одетой женщины, и ей казалось, будто чем-то сладким и опьяняющим веет от этих красивых чужих людей, принесших с собой аромат далеких краев, где счастье, веселье и богатство. Поезд проносился мимо, и сладкий аромат мгновенно таял — все становилось пусто, вдоль насыпи голые камни, кусты и чахлые одинокие сосны. Издали некоторое время еще доносился приглушенный грохот, и все смолкало. Начальник возвращался в зал ожидания понурый, неприязненный, отчитывал кого-нибудь, а потом тяжело спускался по лестнице.
Станция находилась довольно высоко над местечком. Она лепилась к холму, обвитому дорогой, как железным поясом. Внизу была узкая долина, постепенно раздававшаяся вширь; голые, скучные холмы подымались по сторонам — камень, бурьян, изредка то тут, то там дремлет одинокое дерево, которое ветер еще не удосужился повалить. Одинокое же местечко было зеленым и приятным — красивые аллеи, лужайки, поля и, среди садов и аллей,— два ряда белых домов; только на боковых улицах, взбиравшихся на холм, жалось несколько бедных хибарок, крытых соломой; они хмуро смотрели в долину, точно изгнанные из господской компании.
Только по воскресеньям Францка проходила по красивой улице, с обеих сторон которой тянулись белые двухэтажные дома: суд, школа, почта — тихие, полные достоинства здания. Францка шла быстро, потупив глаза; если кто-нибудь заглядывал ей в лицо, она краснела. Иногда мимо проходил господин в очках, глядел ей вслед и усмехался» Крестьянские парни шагали мимо и, если были навеселе, громко смеялись и иногда окликали ее. Францка была стройная и маленькая, лицо белое и очень нежное, как у барышни, и ее поддразнивали за это. И глаза были слишком тихие, слишком робкие, большие. Она боялась людей, сердце билось, когда она пробиралась между ними; она не оглядывалась, но чувствовала каждый взгляд, будто кто-то рукой касался ее лица. Францка боялась их, но когда сидела дома, ей хотелось быть среди людей, хотелось веселого шума и этих взглядов, будто касавшихся ее щек. Вечерами она видела в окно, как парни гуляют по улицам, останавливаются перед домами и разговаривают с девушками. Девушки все были одеты по-праздничному, с блестящими платками на головах, в шуршащих пестрых юбках, даже с серьгами в ушах, а у некоторых волосы были слегка начесаны на лоб, что очень их красило. В долине смеркалось, парни прохаживались с девушками, веселый смех долетал снизу до безлюдной станции, где у окна стояла Францка и прижимала руки к горячему лбу... Дети спали, хозяин сидел в погребке, хозяйка была в гостях у супруги нотариуса. В комнатах царил мрак, мебель чуть виднелась. И на дворе уже наступила ночь — ясная осенняя ночь, все небо осыпано звездами. Внизу все еще светились белые стены домов, все еще доносился до Францки веселый говор девушек и парней, стоящих перед домами или гуляющих по красивой улице, по тихой аллее, где тихо шелестят темные каштаны: они разговаривают, весело смеются и склоняются друг к другу, рука обвивает талию, и голос становится глуше, слова сердечнее, мягче, нежнее. И Францке хотелось погулять также... Там, вдоль белых домов, в теплом, шепчущем полумраке, по аллее, где тихонько колышутся темные каштаны. ...Он бы обнял ее за плечи — Францка трепетала, глядя вниз затуманенными глазами,—и склонился совсем близко к ее лицу: «Францка!» Неожиданно ее мечтания прервал реальный оклик, и Францка очнулась.
— Францка! — молил под окном приглушенный голос, и Францка вздрогнула испуганно, как будто только проснулась, и, еще в полусне, увидела перед собой незнакомое лицо. Она отступила от окна и притаилась, дрожа за портьерой, не зажигая света и не закрывая окна.
— Францка! — позвали громче: кто-то стоял у забора, в тени, и смотрел в окно.— Сойди вниз, Францка!
Ей стало жутко, она хотела было закрыть окно, зажечь лампу,— но рука не поднялась. Наоборот, она даже наклонилась, чтобы посмотреть в окно, туда, где кто-то стоял в тени и тихо звал ее. Раздались шаги по песчаной дорожке, зашумело платье хозяйки. Францка зажгла лампу и пошла на кухню. Когда она снова украдкой выглянула в окно, в тени уже никого не было, и у нее защемило сердце. Ночник дремал на очаге, постель была приготовлена, а Францка стояла у окна, и лоб ее касался холодного стекла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23