Ноги ее успели отяжелеть, дышала она часто и надсадно; башмак на левой ноге жал, и было так больно, будто ступаешь по угольям. До мельницы оставалось недалеко, в конце дороги виднелась купа деревьев, вода шумела громче. Францка видела, как повозка плавно свернула налево, слышала, как она глухо пророкотала по мосту и остановилась на той стороне, где светлела свежевыбеленная стена. Францка бежала, меряя глазами дорогу, которая лежала перед ней все такая же длинная, ей казалось, что ноги ее двигаются, как во сне, и она не может стронуться с места. Горло начало сжиматься, и она заплакала — но без слез, тихо и почти спокойно, будто это кто-то другой бежал рядом с ней и глухо, украдкой плакал, а она только слушала. Из мельницы вышли двое, мужчина и женщина; медлительно и неуклюже они полезли в повозку, другие встали и передвигали доски, положенные на выкрашенные в красный цвет борта. Последним вскочил на козлы возница, завертел кнутом, гикнул, и кони тронули. Никто не оглянулся, все разговаривали, смеялись и не вспомнили о ней.
Францка закричала; крик вырвался из груди сам собой, бессознательно и внезапно. Она перескочила на другой край дороги, как будто оттуда было ближе. Пригнулась еще больше, приоткрыла рот и побежала. Шнурки развязались, и башмаки стучали по камням, как деревянные. Она добежала до моста, до мельницы. Оттуда дорога снова подымалась в гору и снова становилась ухабистой и каменистой. Подъемы стали еще круче, чем до мельницы. Холм порос мелким буком, гладкокожие искривленные ветки то тут, то там протягивались через дорогу.
Лошади были сильные и свежие, и повозка катилась все с той же скоростью, хоть и в гору. На особо крутых поворотах кони шли шагом, кивая гривастыми головами. Когда Францка замечала, что повозка едет медленнее, она бросалась вперед, будто желая догнать ее одним скачком; но тело устремлялось вперед, а ноги оставались позади и
были тяжелы и неуклюжи. Временами ей казалось, что на повозке кто-то оглядывается, и помутневшим глазам мерещилось, будто там кто-то кивнул, помахал рукой и повозка остановилась. А на самом деле повозка продолжала катиться, и Францка бежала по-прежнему, кони не останавливались, и никто не махал рукой.
Францка начала кричать, но голос звучал прерывисто и хрипло, и за дребезжанием колес его не могли услышать. Ноги ее двигались все медленнее, шаги становились все короче. Иногда ей даже чудилось, что она движется назад, что дорога уходит из-под йог, будто она бежит по быстрой воде и волны под нею катятся, обгоняя ее, вдаль.
— Постойте! Постойте!
Камни мешали бежать, и она перескакивала с одной обочины на другую, но везде путь был ухабист и усыпан большими острыми камнями, а до повозки оставалось все так же далеко. Когда воз скрылся за деревьями, Францка похолодела, ей почудилось, что больше она его не увидит и что он исчез навсегда, спустившись с холма в лощину. Ей пришло в голову сойти с извилистой дороги и бежать прямиком через лес. Она перепрыгнула через канаву на придорожную траву. Но, не пробежав и десяти шагов, испугалась, что собьется с пути и заблудится. Тогда она снова вернулась на дорогу, плеть ежевики оцарапала ей лицо. На бегу она наступила на шнурок правого башмака, и он оборвался. Францка остановилась, заплакала в голос и побежала дальше.
Подъем на вершину холма кончился; отсюда дорога длинной прямой чертой шла по гребню, лишь слегка изгибаясь то тут, то там, будто обегая купы старых деревьев. Временами листва редела и открывался широкий вид на равнину, блистающую в лучах солнца. Вот на холм поднялась повозка, кони уже немного притомились, ступали тяжело, так что песок скрипел под их копытами, и склоняли головы почти до земли. Богомольцам было весело, и пронзительные женские голоса отдавались эхом в лесу. Затем взобралась на холм и Францка, далеко отстав от повозки и тяжело дыша; она казалась совсем маленькой и щуплой, будто по дороге семенила смешная, запыленная и измятая тряпичная кукла. И голос ее был таким тоненьким и слабым, будто кто-то, потехи ради, нажимал ей на грудь, и она пищала. Так она бежала за телегой, бежала и плакала этим тонким, скулящим голосом. В повозке толстая, нескладная женщина, устраиваясь половчее на сиденье, повернулась, поглядела назад и заметила Францку.
— Посмотрите-ка, а эта девчонка, Дрмашкина Францка, все еще бежит за нами!.. Эй, девочка, ты что, с ума сошла?
Францка устремилась вперед: она подумала, будто ее зовут, будто им неловко, что они забыли о ней. Она устремилась вперед и побежала быстро и легко; усталость как рукой сняло, слезы высохли, точно их кто вытер прохладным платком.
И другие обернулись и смотрели на нее; возница погонял.
— Смотри-ка, и правда бежит... глупая девчонка! Жировец, весельчак и балагур, закричал:
— Слышь, девочка, чего ты пешком-то, полезай сюда!.. Бежит за возом, как собачонка; бьюсь об заклад, ее хоть кнутом гони, она не отстанет!
Одна из богомолок, сухая и морщинистая женщина с корзиной на коленях, сжалилась и крикнула:
— Не будь дурой, девчонка, не беги, вот глупая какая!
Посмотрела на нее сердито и плюнула на дорогу.
Разговор прекратился; богомольцы смотрели назад, на смешную, пыльную, тряпичную куклу, семенившую за повозкой. Возница погонял.
Францке сначала показалось, что телега останавливается, что кони пошли шагом и вот сейчас свернут немножко в сторону и подождут ее. Она легко и весело перескакивала через камни и через грязные лужи, оставшиеся от последнего дождя в тени раскидистых буков. Но скоро она заметила, что расстояние между нею и повозкой ничуть не уменьшалось, и остановилась посмотреть получше: телега катилась, как и раньше, а возница, ссутулившись, сидел впереди, держа в левой руке вожжи, а в правой кнут.
— Подождите! Подождите!
Почему они не останавливаются, ведь они ее видели и звали?! Непонятный ужас охватил ее, и спина похолодела так, словно студеный ветер пробежал по телу.
«Не хотят ждать!» — осенило вдруг Францку, и сердце будто стиснули жесткие руки. Они видят ее и не хотят ждать; сидят в повозке и смотрят, как Францка бежит следом, плачет и кричит; они смеются; уселись удобно, упершись руками в колени, наклонив слегка головы, и посмеиваются, словно тот еврей в церкви, что сидит в сторонке и смотрит, как бичуют Иисуса.
Францка перепрыгнула через лужу, левый башмак соскочил и отлетел в сторону; она споткнулась и упала.
Едва коснувшись земли, она быстро поднялась и побежала — одна нога обутая, другая босая. Босой ноге было прохладно, бежать стало легче, и Францка сняла второй башмак тоже. Но вскоре песок начал колоть подошвы, а пальцы в кровь оббились о камни. Ей стало до того тоскливо, что захотелось опуститься на траву и умереть. Уже не осталось и следа от трепетного страха и трепетной надежды — только ужасная тоска, от которой хочется забиться в какой-нибудь темный угол и не говорить ни с кем.
«Никогда мне их не /догнать!» — думала Францка, и ей казалось, что беги она хоть на край света и до конца жизни — все равно догнать их невозможно. От этой мысли стало грустно, но так спокойно, что Францка начала думать о совсем других вещах, как если бы она сидела в кухне или лежала на своем сундуке, а не бежала с избитыми в кровь ногами за повозкой, далекой, как солнце на небе. Так она вспомнила тот вечер и блестящий шелковый платок, развернутый па столе и сладостно шуршавший при прикосновении. Ей казалось, что никогда она не догонит повозки и никогда у нее не будет шелкового платка, и все всегда будет вот так же грустно и пусто. Беги она хоть на край света и до конца жизни, ей не добежать ни до повозки, ни до шелковой косынки, ни до сдобного хлеба... все радости далеко впереди, а она с окровавленными ногами может только бежать за ними.
Ныло уже все тело, перед глазами мельтешило. Она думала, что надо бы остановиться, сесть отдохнуть, но, думая так, продолжала бежать, прижимая к груди башмаки, и хлеб, и молитвенник...
Ковачев батрак, плечистый и румяный парень, обернулся к вознице.
— Слушай, придержи немножко, пусть девчонка сядет... Гляди, как бежит!
Кони пошли шагом, возница покосился назад.
— А ну поторопись! Долго ждать не будем! Францка бежала быстро, но шаги ее были так мелки,
что она не могла догнать лошадей, ступавших широко и твердо.
— Скорей! Скорей! — кричали с телеги, и в самой Францке кричал голос, полный страха и боли: «Скорей, Францка, скорей!» Ноги слабели и заплетались, ее заносило то вправо, то влево.
— Ну вот, теперь вот ползет как черепаха! Эй, давай быстрей, коли надумала!
Францка низко пригнула голову, как загнанная лошадь, рот был открыт, она дышала громко, хрипло; глаза глядели, не видя ничего, кроме повозки, качавшейся, будто под нею колебалась почва.
- Но-о!
Она рванулась, подпрыгнула, дотянулась до борта повозки и оперлась на него локтями, чтобы подтянуться... Телега качнулась, исчезла у нее из глаз, она ударилась лбом о борт и упала на дорогу.
Как на молитве, прижималась она к земле лицом и коленями, хлеб валялся на песке, вытянутая рука сжимала молитвенник.
Батрак соскочил с повозки и склонился над Францкой.
— Вставай! Сильно расшиблась?
Он обхватил Францку за плечи большими, тяжелыми руками и поднял. В его широком лице было что-то мягкое, почти детское. Он взял Францку на руки, подобрал хлеб и башмаки и понес ее на телегу. Францка открыла глаза, посмотрела ему в лицо, и ей стало так хорошо, что она обняла его за шею. Батрак посадил ее рядом с собой, крикнул возчику: «Погоняй!» — и повозка покатилась по ровной дороге между раскидистыми буками...
Сквозь листву светило все сильнее; солнце проникало глубоко в лес, большие светлые пятна сверкали среди теней на дороге и на мху; время от времени деревья расступались, и на мгновение, пока повозка проезжала мимо, открывался вид вниз на равнину, на зеленые луга. Дорога пошла под гору, спустилась наконец в узкую лощину, камни хрустели и терлись под вертящимися колесами.
Францка всматривалась в равнину широко раскрытыми, радостными глазами. Иногда она вздрагивала и всхлипывала, как бывает после долгого плача. На лбу, там, где она ударилась о край телеги, вздулась серая шишка. Босые ноги были в пыли, на пальцах пыль смешалась с кровью. Платок сполз на шею, и волосы растрепались. Но теперь, когда она смотрела вниз, в долину, лицо ее преобразилось, горело здоровым, крепким румянцем, губы стали тугими и темно-красными, будто она их потерла бумагой, в которой продается цикорий; глаза мирно сияли под сенью длинных ресниц, порою щурясь от света, который все жарче разливался с неба по всей божьей земле. Словно она умерла в ту минуту, когда, упав, ткнулась лицом в землю, не слыша и не видя ничего, и теперь поднималась к святым небесам, небесной радости навстречу...
Вдали завиднелась святая Гора. Донесся приглушенный звон, и вокруг зазвонили в других церквах, с окрестных холмов и пригорков, а над всем этим раздавался красивый . голос большого колокола приходской церкви св. Павла. Воздух заполнила прекрасная песнь, которая то звучала громко и могуче, так что звуки вздымались от земли к самому солнцу, то постепенно угасала, едва слышная, как прерывистый вздох.
Повозка выехала на равнину, на широкий, гладкий большак. То тут, то там у дороги стояли дома — ворота заперты, окна закрыты ставнями: все ушли на Гору. Шли богомольцы и богомолки; повозка обогнала большую телегу, до того набитую людьми, что ее еле тащили две клячи. Пешеходы скоро свернули на другую дорогу, что вела через болото, а потом круто взбиралась на Гору, по ней ползла длинная вереница, похожая на вереницу черных муравьев.
В повозке Францка снова обула башмаки. Мешковиной, лежавшей па дне телеги, обтерла пыль с ног. Поправила волосы и перевязала платок. То и дело она совала руку в карман, чтобы проверить, тут ли ее монетка. Горе осталось уже далеко позади, исчезло так же незаметно и бесследно, как исчезли тени, которые недавно тянулись через всю долину, а теперь пропали, будто их и не было. Только тело ее иногда вздрагивало, как вздрагивают росистые листья, когда засияет заря.
Повозка неспешно катилась извилистой дорогой. На пригорке ее догнала легкая коляска, в ней сидел жупник церкви св. Павла. Мужчины сняли шляпы, женщины поздоровались нараспев, как во время литании. Коляска миновала их и скрылась за деревьями. Сверху, с горы, близился шум, становившийся все громче, будто подъезжали к водопаду. Таинственным и праздничным был этот шум — Францке казалось, что она вступает, склонившись и благоговейно потупив глаза, в огромный храм, где гремит орган и воздух напоен запахами ладана. Из-за деревьев подымались высокие серые стены. На колокольне звонили к девятой мессе, но вблизи звон слышался невнятно, будто Выходил из-под земли.
Перед большим домом — это был трактир — повозка остановилась, женщины слезли медленно, с трудом передвигая затекшие ноги, и батрак ввел пустую телегу во двор. Францка стояла, не зная, куда идти; от сильного шума — как в воскресенье перед церковью —- и гомона людей, группами проходивших мимо, у нее кружилась голова; она пошла следом за телегой. Батрак оглянулся и засмеялся.
— Ну ступай, ступай, уж подождем тебя. После обеда поедем.— И, когда она пошла, добавил: — Не бойся, мы тебя отыщем!
Она пошла по улице вместе с людьми и оказалась на большой площади перед церковью. Церковь была старая и огромная, серые стены вздымались почти до неба, и каштаны, росшие у их подножья, казались совсем карликами. Большие двери были распахнуты настежь, к дверям вели широкие каменные ступени, и люди сновали по ним вверх и вниз. Из церкви слышался звонкий голос — шла проповедь. От алтаря исходило сияние зажженных свечей, золота и серебра, так что слепило глаза. Перед церковью стояло множество белых шатров, и там были выставлены на продажу красивые и дорогие вещи. Францка, сжимая в руке монету, бродила в толпе, чувствуя себя точно во сне. Перед каждым шатром теснились люди, и Францка с трудом пробиралась вперед, чтобы посмотреть. Женщины ссорились, разглядывали образки, изображения святых, четки, крестики, свечи и ткани, фартуки, чулки, косынки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23